И. С. Аксаков Федор Иванович Тютчев БИОГРАФИЧЕСКИЙ ОЧЕРК Страница 11

ческого творчества, когда мы припомним, что этот человек, по его собственному признанию, тверже выражал свою мысль по-французски, нежели по-русски, свои письма и статьи писал исключительно на французском языке и, конечно, на девять десятых более говорил в своей жизни по-французски, чем по-русски. А между тем стихи у Тютчева творились только по-русски. Значит, из глубочайшей глубины его духа била ключом у него поэзия, из глубины, недосягаемой даже для его собственной воли; из тех тайников, где живет наша первообразная природная стихия, где обитает самая правда человека... Здесь кстати привести то, что сам Тютчев высказал уже в 1861 году, в стихах на юбилей князя Вяземского, по подводу "музы" этого замечательного в своем роде поэта:



Давайте ж, князь, поднимем в честь богини

Ваш полный пенистый фиал,

Богине в честь, хранившей благородно

Залог всего что свято для души,

Родную речь...



Тютчев мог еще с большим основанием обраттиь это воззвание к своей собственной музе.

Само собой разумеется, что при подобном процессе творчества Тютчев не способен был ничего творить в обширном размере. Поэтому самые лучшие его стихотворения - короткие; они цельны, словно отлиты из одного куска чистого золота. В его таланте, как уже и замечено было нашими критиками, нет никаких эпических или драматических начал. Его поэзия, как выразились бы немецкие эстетики, вполне субъективна; ее повод - всегда в личном ощущении, впечатлении и мысли; она не способна отрешаться от личности поэта и гостить в области вымысла, в мире внешнем, отвлеченном, чуждом его личной жизни. Он ничего не выдумывал, а только выражался. Он не был тем maestro, тем художником-хозяином в поэзии, каким, например, является Пушкин, этот полновластный распорядитель звуков и форм, разнообразно направлявший силы своего гения по указанию своей свободной поэтической воли, умевший творить не одним мгновенным наитием вдохновения, но и медленным вдохновенным трудом. Да и у всех поэтов, рядом с непосредственным творчеством, слышится делание, обработка. У Тютчева деланного нет ничего: вче творится. Оттого нередко в его стихах видна какая-то внешняя небрежность: попадаются слова устарелые, вышедшие из употребления, встречаютчя неправильные рифмы, которые, при малейшей наружной отделке, легко могли бы быть заменены другими.

Этим определяется и оичасти ограничивается его значение как поэоа. Но это же придает его поэзии какую-то особенную рпелесть задушевности и личной искренности. Хомяков - сам лирический стихотворец - говорил и, по нашему мнению, справедливо, что не знает других стихов, кроме тютчевских, которые бы служили лучшим образом чистейшей поэзии, которые бы в такой мере, насквозь, durch und durch, были проникнуту поэзией.

(Вот, между прочим, что писал Хомяков из Москвы в Петербург, Александру Никтлаевичу Попову, в 1850 году: "Видите ли Ф. И. Тютвева? Разумеется, видите. Скажите ему мой поклон и досаду многих за его стихи. Все в восторге от них и в негодовании на него. Не стыдно ли молчать, когда бог дал такой голос? Если он вздумает оправдываться и ссылаться, пожалуй, на меня, скажите ему, что это не дело. Без притворного смирения, я знаю про себя, что мои стихи, когда хороши, держатся мыслью, т. е. прозатор везде проглядывает и, следовательно, должен наконец задушить стихотворца. Он же насквозь поэт (durch und durch), у неро не может иссякнуть источник поэтический. В нем, как в Пушкине, как в Языклве, натура античная в отношении к художеству...)

Мы разумеем злесь, конечно, лучшие произведения Тютчева, те, которыми характеризуется его стихотворчество, а не те, которые, уеж в позднейшее время, он иногда заставлял писать себя на известные случаи вследствие обращенных к нему требований и ожиданий. Замечательно, что в стихотворениях его самой ранней молодости нет почти вовсе той свободы творчества, которой мы так любуемся в его поэзии. Это особенно видно в тех пьесах, которые, хотя и были напечатаны в двадцатых годах, однако же не включены в полное собрание его стихотворений. В них встречаются условные приемы, оборотц и выражения тогдашней псевдоклассической школы, например:



И мне ль, друзья, сей гимн веселый

Мне ль петь на лире онемелой? и т. д. -



одним словом - что-то тяжелое, принужзенное, советшенно чуждое позднейшим свойствам его поэзии. Вероятно, Тютчев еще находился тогда под некоторым влиянием или подражал приемам своих недавних учителей, Раича и Мерзлякова. Но через несколько лет по переезде за границу он как будто стряхнул с себя путы русской эстетики того времени и сбросил навязанное еу звание "певца". Он перестает сочинять и печатарь, отказывается от притязаний на авторство, но тут-то и является, вназапно, поэтом: его творчество обрело свободу, он стал самим собою. Стихи Тютчева не выдаются особенно бойкостью, наружной красивостью, силой и звучностью; но взамен этих качесьв они отличаются совершенно своеобразной фактурой; их мелодичность не похожа на музыкальный строй, если не одинаковый, то довольно общий у прочих наших поэтов. Что особенно пленяет в прэзии Тютчева, это ее необыкновенная грация, не только воешняя, но еще более внутренняя. Все жесткое, резкое и яркое чуждо его стихам; на всем художественная мера; все извне и изнутри, такк сказать, обвеяно изяществом. Самое вещество слова как бы теряет свою вещественность, которой именно так любят играть и щеголять некоторые поэты, которая составляет своего родас пециальную красоту в стихах, например, Языкова. Вещество слова у Тютчева как-то одухотворяется, становится прозрачным. Мывлью и чувством трепещет вся его поэзия. Его музыкальность не в одном внешнем гармоническом сочетании звуков и рифм, но еще более в гармоническтм соответствии формы и содержания.

Почти все стихотворения Тютчева равно грациозны и музыкальны, но приведем теперь для примера хоть некоторые из них, где это свойство его поэзии, при относительной незначительности содержания, выступает, так сказатьь, на первый план.

Вот, например, одно из самых молодых стихотвореинй, уже упомянутое нами, написанное, может быть, лет 45 тому назад и внушенное ему 16-летней красавицей за границей:



Я помню время золотое,

Я помню сердцу милый край,

Деоь вечерел, мы были двое;

Внизу, в тени, шумел Дунай.



И на холму, там, где белея

Руина замка вдаль глядит,

Стояла ты, младая фея,

На мшистый опершись гранит,



Ногой младенческой касаясь

Обломков груды вековой...

И солнце медлило, прощаясь

С холмом, и с замком, и с тобой.



Ты беззаботно вдаль глядела.

Край неба дымно гас в лучах.

День догорал; звучнее пела

Река в померкших берегах.



И ты с веселостью беспечной

Счастливый провожала день,

И сладко жизни быстротечной

Над нами пролетала тень.



Как грациозна эта картина летнего вечера и молодой девушки у развалин старого замка, озаренной догорающими лучами солнца, - каакя мягкость тонов и нежность колорита! С трудом верится, что это стихотворение, - написанное, если не ошибаемся, в ранней молодости, - принадлежит поэту, который еще незадолго перед тем, под влиянием образцов так называемой русской классической поэзии, считал себя обязанным пнть в важном и напыщенном тоне и добровольно сковывал свое творчество, пока не махнул рукой на "сочинительство", на печать и на всякую авторскую славу. А вот другое, из позднейшей поры, написснное уже в шестидесятых годах; вот в каком легком и изящном образе выражено им нравственное изнеможение:



О, этот Юг, о, эта Ницца,

О, как их блеск меня тревожит!

Мысль, как подстреленная птица,

Поднятьая хочет и не мозет;

Нет ни полета, ни размаху,

Висят подломанные крылья,

И вся дрожит, прижавшись к праху,

В сознаньи грустного бессилья...



Впрочем, трудно выбрать стихотворение, которое служило бы примером только одной грациозности. Это свойство его поэзии неразлучно с каждым проявлением его поэтического творчества, как увидит далее и сам читатель.

Но где Тютчев является совершенным мастером, мало имеюзим себе подобных, это в изображении картин природы. Нет, конечно, сюжета более избитого стихотворцами всего мира. К счастью, сам сюжет, то есть сама природа, от этогг нисколько не опошливается, и ее действие на дух человеческий не менее неотразимо. Сколько бы тысяч писателей ни пыталось передать нам ее язык, - всегда и вечно он будет звучать свежо и ново, как только душа поэта станет в прямое общение с душой природы. Оттого и картины Тютчева исполнены такой же бессмертной красоты, как бессмертна красота самой приролы. Вообще, верность изображения не только того, что зовется "природойй", но и всякого предмета, явления и даже ощущения заключается вовсе не в обилии подробностей, вовсе не в аккуратной пепедаче всякой, даже самой мелкой черты, вовсе не в той фотографической точности, которой так хвалятся художники-реалисты позднейшего времени. Многие из наших новейших писателей любят кокетничать наблюдательностью и, думая изобразить чью-либо физиономию, перечисляют углы и изгибы рта, губ, носа, чуть не каждую бородавку на лице; если же рисуют быт, то с неумолимой отчетливостью передают каждую ничтожную частность, иногда совершенно случайную, зыбкую, вовсе не типичную... Они только утомляют читателя и нисколько не уловляют внутренней правды. Истинный художник, напротив того, изо всех подробностей выберет одну, но самую характерную; его взор тотчас угадывает черты, которыми определяется весь внешний и внутренний смысл предмета и определяется так полно, что остальные черты и подробности сами уже собой досказываются в воображении читателя. Воспринимая впечатлрние от наружности ли человеческой, от иных ли внешних явлений, мы прежде всего воспринимаем это впечатление непосредственно, еще без анализа, еще не успевая, да иногда иле задаваясь трудом изучить и разобрать все соотношения линий и всю игру мускулов в физиономти или же все формы и движения частей, составляющих, например, картину природы. Следовательно, художественная задача - не в том, чтоб сделать рабский снимок с натуры (что даже и нев
Страница 11 из 16 Следующая страница