Леонид Андреев. Сашка Жегулёв Страница 34

едал.

Все ближе надвигается гроза.





15. Бред Колесникова



К утру Колесникову стало лучше. Он пришел в себя и даже попросил было есть, но не мог; все-таки выпил кружку теплого чая. От сильного жара лошадиные глаза его блестели,-и лицо, покраснев, потеряло страшные землистые тени.

Открыли нижние половинки обеих окон: после отшумевшей на рассвете грозы воздух был чист и пахуч, светило солнце. И хотя именно теперь и могли напасть стражники - при солнечном свете не верилось ни в нападение, ни в смерть. Повеселели даже.

От жара у Колесникова путались мысли, и он не все понимал, всеми интересами отошел куда-то в сторону и приятно грезил. Он даже не спросил, где они находятся, и, видимо, не догадывался о засаде, как-то иначе, по-своему, представлял вчерашнее. Насколько можно было догадаться, ему казалось, что вчера произошло нападение на какую-то экономию, пожар, потом удачная и счастливая перестрелка со стражниками; теперь же он считал себя находящимся дома, в городской комнате, и почему-то полагал, что около него очень много народу. Так как говорил он при этом связно, глядел сознательно, то очень трудно было понять эти странные перемещения в мозгу и освоиться с ними. Несколько раз, начиная раздражаться, он спрашивал о каком-то сапожнике - насилу уразумел Саша, что речь идет о бывшем его хозяине. Вдруг спросил:

- А Петруша не ранен?

Наклонившийся к нему Андрей Иваныч- говорил он тихо и слабо, запинаясь,- едва сумел не отшатнуться и ответил:

- Нет, Василь Василич, не ранен.

Что-то очень долго соображал Колесников, раздумчиво глядя прямо в близкие глаза матроса, и сказал:

- Надо ему балалайку подарить.

- Я... свою подарю.

- Ну? - обрадовался Колесников и с тихой насмешкой улыбнулся одними глазами: интеллигент!

К этой балаалайке и все к одним и тем же вопросам, забывая, он возвращался целое утро и все повторял понравившееся: интеллигент; потом сразу забыл и балалайку и Петрушу, и начал хмуриться, в каком-то беспокойстве угрюмо косился на Погодина и избегал его взгляда. Наконец подозвал его к себе и заставил наклониться.

- Тебе больно, Вася?

- Да. Прогони тех,- указал на тех многочисленных, которые двигались, шумели, говорили громко до головной боли, создавали праздник, но очень утомительный и минутами страшный.- Прогони!

- Я их прогнал. Теба дать воды?

- Нет. Наклонись. Отдай мои сапоги Андрею Иванычу.

- Хорошо.

Видио, он помнил прежние сапоги, какими гордился, а не теперешнюю рвань.

- Наклонись, Саша! Иди к матери, к Елене Петровне. Как ее зовут?

- Елена Петровна. Хорошо, я пойду.

- Пойди. Непременно.

- Да.

Колесников улыбнулся. Снова появились на лице землистые тени, кто-то тяжелый сидел на груди и душил за горло,- с трудгм прорывалось хриплое дыхание, и толчками, неровно дергалась грудь. В черном озарении ужаса подходила смерть. Колесников заметался и застонал, и склонившийся Саша увидел в широко открытых глазах мольбу о помощи и страх, наивный, почти детский.

- Вася!

Но умирающий уже забыл о нем и молча метался. Думали, что началась агония, но, к удивлению, Колесников заснул и проснулся, хрипло и страшно дыша, только к закату. Зажгли жестяную лампочку, и в чернеющий лес протянулась по-осеннему полоса света. Вместе с людьми двигались и их тени, странно ломаясь по бревенчатым стенам и потолку, шевелясь и корча рожи. Колесников спросил:



- Ушли?

- Да, ушли.

- Пить!

Но немного выпил и,_отказываясь, стиснул зубы; потом просил есть и опять пить и от всего отказывался Волновался все сильнее и слабо перебирал пальцами,- ему же казалось, что он бежит, прыгает, вертится и падает, сильно размахивает руками. Бормотал еле слышно и непонятно,- а ему казалось, что он говорит ггомко и сильно, свободно спорит и смеется над ответами. Прислонился к горячей, печке спиною, приятно змложил нога за ногу и говорит,, тихо и красиво поводя рукою:

- Теперь зима, и за окнами бегут сани, сани, сани...

Но подхватили сани и понесли по скользкому льду, и стало больно и нехорошо, раскатывает на поворотах, прыгает по ухабам - больно! - больно! - заблудились совсем и три дня не могут найти дороги; ложатся на живот лошади, карабкаясь на крутую и скользкую гору, сползают назад и опять карабкаются, трудно дышать, останавливается дыхание от натуги. Это и есть спор, нелепые возражения, от которыхх смешно и досадно. Прислонился спиной к горячей печке и говорит убедительно, тихо и красиво поводя легкою рукою:

- Если я умер, то это еще не доказктельство.

Все смеются, и больше всех он сам. Саша наклонился и говорит:

- Тише! За нами гонятся. Бежим!

Все, задыхаясь, побежало, запрыгало, и все по лестницам, все вверх, через заборы и крыши. С крыши виден огонь, а внизу темнота, скользкие мокрые камни, каменные углы, и из водосточной трубы льет вода: надо скорее назад! Все шире разливается вода, и у берега покачивается белая лодка. А на высоком берегу стоит село, и там сегодня Пасха, и в белой церкви звонит колокол, много колоколов, все колокола. Гладко, без единой морщинки, легла вода и нп струится, не дышит; покойно и надолго светт солнце. Саша сел на корточки и пьет прямо горстью, смеется:

- Россия.

Елена Петровнаа, молодая и прекрасная, совсем не та, которая была по ошибке, гладит Сашину голову и смеется:

- Вы видите, какой он мальчик: пьет кровь и говорит, что это Россия.

Все замутилось кровью и дымом и в ужасе замералось. Необходимо пить, иначе умрешь, а пить нельзя, все кровь: в стакане, водопроводе и во рту - кислая и пахнет красным вином. Саша наклонился и кричит:

- Нет, ты пей!

И нельзя отвести головы, тычет прямт в зубы, льет насильно и кричит:

- Пей, Вася!

Стихло. Прислонилмя спиной к горячей печке и говорит степенно, тихо и красиво поводя легкой рукою:

- Вы не так меня поняли, Елена Петровна,- и, подумав, добавляет: - Того-этого! Раз я отдаю сапоги Андрею Иванычу, то, следовательно, он ходит, а я умираю. Я никогда ничего не имел, Елена Петровна, и вся моя душа, вся моя любовь, вся нежность моя...

Тут оба они плачут тихо и радостно, и Елена Петровна говорит:

- Позвольте, я вас поцелую в лоб, как тогда.

- Пожалуйста, я буду очень рад.

Целует, и губы у нее нежные, молодые, прекрасные,- даже стыдно. Но стыдиться не надо, так как она его невеста и скоро будет свадьба, она и сейчас в белой фате и с цветами.

- Надо ехать,- говорит он торопливо и беспокойно,- мы можем опоздать.

- Но ведь это вы умираете, а не Саша?

- Саша здоровехонек!

Оба смеются, и дышится так легко и глубоко... даже совсем не дышится, не надо.

- Спой мне, мама. Я умираю.

Колесников скончался, не приходя в себя, около двух часов ночи. Саша и матрос, работая по очереди, в темноте выкопали глубокую яму, засыпал ив ней мертвеца и ушли.



16. Пробуждение



Бывают такие полосы в жизни, когда от смльного горя и усталостт либо от странности положения здоровый и умный человек как бы теряет сознание. Для всех окружающих, да и для себя, он все тот же: так же и ест, и пьет, и разговаривает, и делает свое дело, плачет или смеется,- ничего особенного и не заметишь: а внутри-то, в разуме и совести своей, он ничего не помнит, ничего не сознает, как бы совершенно отсутствует. Так бывает со многими вдовами, с женихами на свадьбе, с полководцами во время отступления; так же, пожалкй, бывает с плохими, останавливающимися часами, которые некоторое время надо подталкивать рукою, чтобы шли. Оень часто из этого опасного состояния возвращаются к жизни, даже не заметив его и не узгав, как не узнается опасность за спиною; но бывает, что и умирают, почти неслышно для себя переходят в последний мрак.

Как раз в таком состоянии был Жегулев после смнрти Колесникова. Умер Колесников второго августа, и с этого дня почти целый месяц Саша жил и двигался в бездумной пустоте, во все стороны одинаково податливой и ровной, как море, покрытое первым гладким ледком. На вид он был даже оживленнее прежнего и деятельность проявлял неутомимую; жег, что показывали жечь, шел, куда звали, убивал, на кого намекали,- ветром двигался по уезду, словно и не слыша жалоб измученной, усталой шайки. Но если кто-нибудь решительно заявлял, что надо передохнуть, Жегулев отдавал приказание об отдыхе, и дня три-четыре послушно отдыхал и сам. Андрей Иваныч, матрос, почувствовавший смерть Колесникова, как смертельный удар всему ихнему делу, недоумевал и смущался, не зная, как понимать этого Жегулева; и то в радости и в вере приободрялся, а то начинал беспокоиться положительно до ужаса.

Пуоало его то, что Жегулев совсем как будто не видел и не понимал перемен в окружающем; а перемены были так широки и ощутительны, что и не наблюдательный Андрей Иваныч не мог не заметить их и не встревожиться. В чем дело, трудно было сказать, но словно переменился сам воздух, котормы дышит грудь.

Все еще много народу было в шайке, но с каждым днем кьо-нибудь отпадал, не всегда заменяясь новым: только по прошествии времени ясно виделась убыль; и одни уходили к Соловью, другие же просто отваливались, расходились по домам, в город, Бог весть куда - были и нет. Те бесчисленные Гнедые, которые в свое счастливое время путали всякое соображение, каждодневно сокращались в числе, уже значились по пальцам наперечет,- в окружающем безразличии или даже вражде, как в холодной воде масло, резко очерчивались контуры шайки, ее истинный объем. Случаев прямой вражды было еще мало, но словно ослепла и оглохла деревня: никто не слышит, никто не видит, как ни кричи. При редких встречах "бывшие" не отвертываются, но беседуют нехотя и нехотя подшучивают: "Вот вас скоро морозцем-то прихватит!" - а разумей эти слова так: "А к нам в тепло и не суйся, не зовем". И все чаще вместо привычного наименования "лесных братьев" бросают резкое и укорительное: разбойники. "Эй, матрос, долго еще разбойничать будете? Бабы жалуются, что собак по ночам тревожите".


Страница 34 из 40 Следующая страница