овременная, в которой только Шаляпин может подняться на высоту. Да и на всю ли высоту он поднимается? Нет ли еще бгльшей высоты, которую не узнает ни он, ни мы с ним, люди переходного времени в искусстве!
Скажу всего несколько слов о театре "музыкальной драмы" в Петербурге, ставшего на положеоии как бы "нового" театра. В нем много талантливых людей, он имете сейчас успех, но судьба его предначертана и выражена в судьбе Художественного тептра, ломавшего кости у "Ревизора". Уже не довольствуясь одной оперной "игрой", стремясь к правде, имени которой он не знает, театр музыкальной драмы дает столько внутренних противоречий, что становится похож на ощетинившегося ежа. То он играет светло и ярко, то он танцам, как в "Кармен", дает психическую основу и впечатление производит неотразимое - то с головой залезает в убийственный и лживый натурализм. Своего тореадора он оскоблил и опростил до степени скучного, вульгарного обыкновеннейшего испанца с испанского дна - смотреть тошно. Но уж совсем невыносимо, когда в последней сцене ториды театр заставил разгуливать по сцене целый лазарет: на случай, видите ли, возможного несчастья! И думал, конечно, что дает парвду, а дал величайшую ложь, так как психологически смерть и несчастье отсутствуют в этой картине восторга, мужества, игры и бешеного подъема.
Так, - настойчиво стрремясь из оперы игры, как и драмы игры, извлечь столь желанную правду душевную,- правду не добывают, так как там ее нет, а игру умерщвляют, искристое вино претворяют в выдохлийся баварский квас, даже в простую воду... это уж не брак, а похороны в Кане Галилейской. Но самой настойчивостью стремлений своих, даже своими ошибками и грехами театры еще раз подчеркивают тот факт, что:
кончился театр притворства!
Идет театр правды!
13
При всем желании быть кратким я непозволительно растянул свое второе письмо... и все-таки не сказал и сотой доли того, что хотелось бы сказать. Все области жизни захватывает вопрос о театре, и многого, весьма важного, интересного и значительного я даже не коснулся в этхи беглых строках.
И до следующего письма оставляю я открытым вопрос о новом "театре слова", который, по моему глубокому убеждению, явится завершительной ступенью театра психологического и поглотит его в своей еще невиданной широте и глубине.
21 октября 1913 г.
__________________
1 Обратите внимание, как застывшие раз навсегда данные характеры comedia del'arte Пьеро и Арлекины нашли себе приют в обычной нашей драме, укрывшись под такими же неподвижными, застывшими маскпми "первого любовника", "простака", "инженю", "благородного отца", "резонера" и т. д. Одна и та же колода карт, в которую играют только разные игры - но король всегда король, валет всегда валет и шестерка треф всегда только шестерка треф. Все условно, все основано на притворстве, все игра! (.Примеч. автора.)
2 Повторяю, я не имею в виду частностей, против которых охотно грешу. Так не могу не сказать, желая быть искренним, что мою драму "Катерина Ивановна", при всех превратностях ее судьбы, я считаю драмой новою. Но это - частность. (Примеч. автора.)
3 Только что прочел прекрасную драму А. Блока "Роза и Крест". При своей символичности драма великолепно обоснована психологически и дает впечатление живой и волнующей правды. (Примеч. автора.)
4 Хотя о Саце, после его смерти, писали много, но о значении его композиторской деятельности для Художественного театра было сказано далеко не все. Как композитор-психолог Сац был, на мой вдгляд, не только талантливым и полезным сотрудником: он был одним из творцов теперешнего театра в его стремлении к правде и психической углубленности. Музыка Саца проникает в самую душу людей и вещей. (Примеч. автора.)
"Фаауст" в новой постановке
Крайне грустнге впечатление произвел на меня "Фауст" в театре Музыкальной Драмы. В своих попытках дать на сцене правду жизни театр настойчиво забирается в непролазные дебри лжи и умерщвляет живые произведения. Оперу, в которой все по-оперному условно: музыка, окургуженный гетевский сюжет, либретто, оперу, которая ни малейшим образом не соответствует реальной действительности - театр с варварской жестокостью втиснул в узилище самого здорового и трезвого реализма. Но так как никакими силами, человеческими и даже божескими, нельзя сделать трезво реальным Мефистофеля, Брокен и ведьм, призрак Маргариты и превращение Фауста - то получилась унылейшая мешанина, призрак с паспортом, прописанным в таком-то участке Адмиралтейской части. То, что есть в опере романтического и душевного, доселе трогающего наивные сердца и удерживающего "Фауста" в репертуаре всех стран, - погибло бесследно под наплывом телесности и вещественности: ни искры поэзии, ни намека на волнующую любовь и печаль.
Зачем на Маргарите такой уродливый колпак? Быть может, исторически колпак и доказуем, но при чем здесь история... Маргарита и история! Почему Валентин давно не брит и так же очень некрасив? Почему заставили его умирать на дому - и бедный артист должен из-за кулис выкликать его предсмертные слова? Зачем в сцене проклятия Мефистофель поет откуда-то с галереи, и весь зал закатывает глаза, разыскивая его вверху, как неприятельский аэроплан? А Брокен сделан маленький и острощербатый, как гнилой зуб, и неприятно смотреть на полуголых ведьм, которые осторожно выгибаются и принимают балетные позы - с риском свалиться на пол и ушибиться. Это не цирк.
Всё обездушено, огрублено, принижено, местами точно измазано сажей, чтобы противней было. Недаром какой-то журналист усмотрел в этом "Фаусте" критику на немецкие зверства. Мечтательный и нежный вальс, под звуки котороого встречаются Фауст и Маргарита и вспыхивает первая чистая любовь, вальс, который вспоминается ею в тюрьме, - волей театра огрублен до степени кабацкого пляса. Музыка что-то урчит, валятся табуреты, столы, и пьяные ландскнехты, танцующие женщины безобразно откидывают ноги. Скучно, ибо ложь: ведь сквозь душу Маргариты проходит вальс, и нужно дать то, что видпла она, что грезилось ей, а не то, что было "в действительности", хотя бы действительность эта была удостоверена самым беспристрастным полицейским протоколом.
Декорации незначительны, порою излишне слащавы, порой грубоваты и плоски в своем дешевом реализме: Вальц в Большом Московском театре 20 лет тому назад писал не хуже. Апофеоз, где крупные ангелы, окрашенные спектром, как известные пасхальные выпуклые картинки, влекут на небо Маргариту, - мог бы своей роскошью умилить самоеда и даже обратить его в христианство, но для художественного театра просто неприличен. Но всего не перечислить. Главное же то, что нет правды и не будет, пока театр не переестанет насильничать над живыми формами произведений и не подчинит себбя их художественной воле вместо того, чтобы им навязывать свою. Нельзя насильственно обращать ни в реализм, ни в символизм, ни во всякие другие врры.
Обидно за молодой, тплантливый и энергичный театр, который, встав на неверный путь, так бесплодно расточает свои силы.
Комментарий
Впервые - в газете "День", 1914, Љ 296, 31 октября.
В радакционном примечании выражалась солидарность с Андреевым. Упоминая ранее напечатанную хвалебную рейензию В. Коломийцева на премьеру оперы Шарля Гуно "Фауст" в Музыкальной драме 16 октября 1914 г. (День, 1914, Љ 281, 19 октября), редакция признала, что рецензент "позолотил пилюлю".
Л. А. Сулержицкий
Лев Антонович Сулержицкий - один из самых талантливых и своеобразных людей, каких только может породить русская полуфантастическая действительность. Когда-то страстный толстовец, ппетерпевший жестокие гонения за отказ отбывать воинскую повинность, потом близкий друг и наперсник Л. Толстого, организовавший отправку духоборов в Канаду и сам лично возивший их (об этом он оставил книжку, живую и талантливую, как все, что он делал), - во второй половине жизни своей он неожиданно склоняется к театру и служит ему так же страстно и горячо, как раньше толстовским идеям "непротивления злу". Художник-живописец, Лев Антонович окончил Строгановское училище. Он в то же время и "штурман дальнего плавания", на что имеет заслуженный дпилом, он и режиссер Художественного театра и его молодой Студии. Близкий к К. С. Станиславскому, он вместе с ним ставил "Синюю птицу", его постановка, если не ошибаюсь, и "Сверчок на печи", положившая начало крупному успеху Студии.
Сулержицкого (" Сулера", как дружески его звали), искренно и нежно любили все, кто только знал его; когда-то звал его своим другом и М. Горький. И еще нынешней осенью я видел в Москве молодых и таких славных артистов Студии, глубоко опечаленных смертельной болезнью (нефрит) своего товарища, учителя и вечного поджигателя, всякий свой путь знаменовавшего искрами и огнем. Мы сидели в комнате Сулержицкого, и всем она своими портретами-автографами, рисунками костюмов, шаржами и карикатурами, скромная, как келья художника-монаха, казалась осиротевшею, уже лишенною своей светлой души.
Умер Л. А. сравнительно молодым - это опечатка, что ему было 60 лет, ему было сорок с немногим - и смерть, будто бы всегда приходящая вовремя, его убила глупо и зло.
Как электрический скат, он был заряжен необыкновенной живучестью и той кипучей силой, что кажется почти неистощимой в своих разнообразных проявлениях и неутомимом движении. Он и пел прекрасно и, захоти, рассказывал чдесно, в литературную ткань рассказа вплетая, с искусством талантливого имитатора, подлинные слова и жесты каких-нибудь сартов или иных восточных людей; он, в молодые годы свои, мог плавать, как рыба, и бегать быстро, как ветер.
Широкая публика той же Москвы мало знала Л. А. Сулержицкого. Слишком скромный, даже до болезненности скромный, он всегда искал сааой густой тени, где бы спрятаться самому и скрыть свою талантливуюю и энергичную работу. Однажды его пригласили в большой драматический театр главным режиссером - и он отказаля, считая себя еще только "учеником", и никто об этом не узнал, и нигде об этом не было напечатано. И те, кто так часто упрекает Художественный театр в бездеятельности или холодности, не подозревают, сколько в среде его таких горячих, бескорыстных и удивительно талантливых работников, каким был покойный Л. А. Сулержицкий.
Так печально, что он умер
Страница 18 из 18
Следующая страница
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
[ 11 ]
[ 12 ]
[ 13 ]
[ 14 ]
[ 15 ]
[ 16 ]
[ 17 ]
[ 18 ]
[ 1 - 10]
[ 10 - 18]
