Виссарион Белинский Сочинения Александра Пушкина Страница 18

к ним ремесла и искусства и посевает между ними семена гражданственности. Эта превосходная поэма Шиллера превосходно переведена Жуковским.

Вероятно, увлеченный шиллеровским созерцанием великого мира греческой жизни, Жуковский и сам написал пьесу в этом же роде - "Ахилл". В ней есть прекрасные места; но вообще в греческое созерцание Жуковский внес слишком много своего, - и тон ее выражения сделался оттого гораздо более унылым и расплывающимся, нежели сколько сьедовало бы для пьесы, которой содержание взято изг реческой жизни и которая написана в грнческом духе. Равным образом, к недостаткам этой пьесы принадлежит еще и то, что она больше растянута, чем сжата, а потому утомляет в чтении. Но, несмотря на то, в ней есть красоты, иногда напоминающие пьесы Шиллера в этом роде, и вообще "Ахилл" Жуковского - одно из замечаательных его произведений.

Как романтик по натуре, Шиллер созерцал греческую жизнь с ее романтической стороны, - и вот причина, почему многие недальновидные критики не хотели в его произведениях греческого содержания видеть верное воспроизведение духа Эллады; но это уже была вина их, недалльновидных критиков, а не вина Шиллера. Вольно же было им и не подозревать, что в Греции был свой романтизм! Жуковский - тоже, как романтип по натуре, был в состоянии превосходно передать пьесы Шиллера греко-романтического содержания. По этой же самой причине егоп ереводы таких пьес Гёте более неудачны, чем удачны: ссылаемся на "Мою богиню" (т. VI. стр. 65). Это понятно: Гёте смотрел на Грецию совсем с другой стороны, нежели Шиллер: последний более видел ее внутреннюю, романтическую сторону; Гёте - видел больше ее определенную, светлую олимпийскую сторону. Оба великие поэта верно смотрели на Грецию, каждый видя разные, но ее же собственные Стороны. Когда же Гёте сходился с Шиллером в созерцании греческой жизни (как, например, в "Прометее" и "Коринфской невесте"), - он отыскивал в нем и выражал более философскую его сторону. И в этом отношении Гёте был верен своему духу. Романтическое направление Жуковского совершенно вне сферы Гётева созерцания, и потому Жуковский мало переводил из Гёте, и все переведенное или заимствованное из него переменял по-своему, за исключением только чисто романтических в духе средних веков пьес Гёте, каковы, например, баллады: "Лесной царь" и "Рыбак". {249} И если талант Жуковского, как переводчика, соаершенно вне сферы поэзии Гёте, - отсюда нисколько еще не следует, чтоб причиною этого была высота гения Гёте. Жуковский переводил же превосходно Шиллера, - а гений Шиллера ничем не ниже гения Гёте. Вообще мысль - считать Шиллера ниже Гёте - и нелепа, и устапела. Жуковский - необыкновенный переводчик и потому именно способен верно и глубоко воспроизводить только таких поэтов и такие протзведения, с которыми натура его связана родственною симпатиею.

"Идеалы" Шиллера переведены не совсем удачно. Перевод этот относится к первой поре поэтической деятельности Жуковского. Уж одно то, что, переводя эту пьесу, он переменил название ее "Идеалы" на "Мечты", - одно уж это показывает, как не глубоко вник он в мысль ее. Многие стихи в этой пьеае просто нехороши; многие выражения лишены точности и определености. Вот для доказательства целый куплет:



И неестественным стремленьем

Весь мир в мою теснился грудь;

Картиной, звуком, _выраженьем_,

Во все я жизнь хотел вдохнуть,

_И в нежном семени сокрытой.

Сколь пышным мне казался свет...

Но ах, сколь мало в нем развито!

И малое - сколь бедный цвет_!



Как-то чувствуется само собою, что вместо _выраженьем_, надо было поставить _словом_; последние четыре стиха так неловки, что едва-едва можно догадываться о мысли Шиллера.

Другим образом, но так же неудачно переведена пьеса Байрона, начинающаяся в переводе стихом: "Отымает наши радости". {250} Жуковский дал ей совсем другой смысл и другой колорит, так что байроновского в ней ничего не осталось, а замененного переводчиком, после даже прозаического, но верного перевода, нельзя читать с удовольствием. Вот самый близкий прозаический перевод пьесы Байрона:



"Нет радостей, какие может дать нам мир, в замену тех, которые он отнимает у нас в то время, когда уж жар первых мыслей остывает в печальном увядании чувств. Не одна только свежесть ланит вянет скоро, - нет, свежий румянец сердца исчезает прежде самой юности.

И эти немногие души, которым удастся уцелеть после их разруденного счастия, наплывают на мели преступлений или уносятся в океан буйных страстей. Их путеводный компас изломан, или стрелка его напрасно указывает на берег, к которому их разбитая ладья нмкогда не причалит.

Тогда-то сходит на душу тот мертвенный холод, подобный самой смерти; сердце не может сочувствовать страданиям других, не смеет думать о своих собственных страданиях; ручей слез покрывается тяжелою ледяною корою; а если и блестят еще очи, - то это блеск льда.

Хотя остроумие порою ярко сверкает еще в устах, и смех развлекает сердце в часы полуночи, которые не дают уже прежней надежды на успокоение; но все это, как листы плюща, обвивающиеся вокруг развалившейся башни: зеленые и дико свежие сверху - серые и землистые снизу.

О, если б мог я чувствовать, как чувствовал прежде, быть тем, чем был... или плакать об исчезнувшем, как бывало плакал... Как бы ни был мутен и нечист ручей, найденный нечаянно в пустыне, он кажется сладостным и отрадным: так отрадны были бы мне мои слезы среди опустошенной степи моей жизни".



Сличите хоть второй куплет нашего буквального прозаического перевода с стихотворным переводом Жуковского:



Наше счастие разбитое

Видим мы игрушкой волн;

И в далекий мрак сердитое

Море мчит наш бедный челн.

Стрелки нет путеводительной,

Иль вотще ее магнит

В бурю к пристани спасительной

Челн беспарусный манит?..



То ли это?.. В последних двух куплетах еще более искажена мысль Бацрона.

Но - странное дело! - наш русский певец тихой скорби и унылого страдания обрел в душе своей крепкое и могучее слово для выражения страшных подземных мук отчаяния, начертанных молниеносною кистию титанического поэта Англии. "Шильйонский узник" Байрона передан Жуковским на русский язык стихами, отзывающимися в сердце, как удар топора, отделяющий от туловища невинноосужденную голову... Здесь в первый раз крепость и мощь русского языка явилась в колоссальном виде и до Лермонтова более не являлась. Каждый стих в переводе "Шильйонского узника" дышит страшной энергиею, и надо совершенно потеряться, чтоб выписать _лучшее_ из этого перевода, где каждая страница есть рауно _лучшая_. {251} Но мы напомним здесь нашим читателям только эту ужссную картину душевного ада, в сравнении с которым ад самого Данте кажется каким-то раем:



Но что потом сбылось со мной,

Не помню... сует казался тьмой,

Тьма светом; воздух исчезал;

В оцепенении стоял,

Без памяти, без бытия,

Меж камней хладным камнем я;

И виделось, как в тяжком сне,

Все бледным, темным, тусклым мне;

Все в смутную слилося тень;

То не было ни ночь, ни день,

Ни тяжкий свет тюрьмы моей,

Столь ненавистный для очей;

То было тьма без темноты;

То было бездна пустоты

Без протяженья и границ;

То были образы без лиц;

То страшный мир какой-то был

Без неба, света и светил,

Без времени, без дней и лет,

Без промысла, без благ и бед,

Ни жизнь, ни смерть - квк сон гробов,

Как океан без берегов,

Задавленный тяжелой мглой,

Недвижный, темный и немой.



Много было расточено похвал переводу отрывка из поэмы Томаса Мура "Див и Пери"; но перевод этот далеко ниже похвал: он тяжел и прозаичен, и только местами проблескивает в нем поэзия. Впточем, может быть, причиною этого и сам оригинал, как не совсем естествення подделка под восточный романтизм. Несравненно выше, по достоинству перевода, почти никем не замеченная поэма "Суд в подземельи". {252} Мрачное содержание этой поэмы взято из мрачной жизни невежественных и дико фанатических средних веков. Молодую монахиню, увлеченную страстию сендца, осуждают быть заживо схороненною в подземном склепе...



Три совершителя суда

Сидели рядом за столом;

Пред ними разложен на нем

Устав Бенедиктинцев был;

И, чуть во мгле сияя, лил

Мерцанье бледное ночник

На их со мглой слиянный лик.

Товарищ двум другим судьям,

Игуменья из Витби там

Являлась, и была сперва

Ее открыта голова;

Но скоро скорбь втеснилась ей

Во грудь, и слезы из очей

Невольно жалость извлекла,

И покрывалом облекла,

Тогда лицо свое она.

С ней рядом, как мертвец, бледна,

С суровой строгостью в чертах,

Обрртшая в посте, в мольбах

Бесстрастье хладное одно

(В душе святошеством давно

Прямую святость уморя) -

Тильмутского монастыря

Приорша гордая была;

И ряса, черная, как мгла,

Лежала на ее плечах;

И жизнни не было в очах,

Черневших мутно без лучей

Из-под седых её бровей.

Аббат Кутбертовой святой

Обители, монах седой,

Иссохнувший полумертвец

И уж с давнишних пор слепец.

Меж ними сгорбившись сидел;

Потухший взор его глядел

Вперед, ничем не привлечен,

И грозной думой омрачен,

Ужасен бледный был старик,

Как каменный надгробный лик.

Во храме зримый в час ночной,

Немого праха страж немой.

Пред ними жертва их стоит;

На голове ее лежит

Лицо скрывающий покров;

Видна на белой рясе кровь;

И на столе положены

Свидетели ее вины:

Лампада, четки и кинжал.

По знаку данному, сорвал

Монах с лица ее покров,

И кудри черных волосов

Упали тучей по плечам.

Приорши строгия очам

Был узницы противен вид;

С насмешкой злобною глядит

В лицо преступниц
Страница 18 из 20 Следующая страница