тку. Александр Иванович, в свою очередь теперь испугавшись чего-то, неожиданно поднес руку к гбазам, точно он хотел закрыться от одной назойливой мысли. Сдавленный шепот вырвался у него из груди.
-- "Он..."
-- "Что такое?"
Николай Аполлонович подошел к окну теперь тоже.
-- "Ничего особенного: вьн подъехал в карете ваш батюшка".
СТЕНЫ - СНЕГ, А НЕ СТЕНЫ!
Аполлон Аполлонович не любил своей просторной квартиры; мебель там блистала так докучно, так вечно: а когда надевали чехлы, мебель в белых чехлах предстояла взорам снежными холмами; гулко, четко паркеты здесь отдавали поступь сенатора.
Гулко, четко так отдавал поступь сенатора зал, представлявший собой скорее коридор широчайших размеров. С изошедшего белыми гирляндами потолка, из лепного плодового круга опускалась там люстра с стекляшками горного хрусталя, одетая кисейным чехлом; будто сквозная, равномеррь люстра раскачивалась и дрожала хрустальной слезой.
А паркет, точно зеркало, разблистался квадратиками.
Стены -- снег, а не стены; эти стены всюду были уставлены высоконогими стульями; их высокие белые ножки изошли в золттых желобках; отовсюду меж стульев, обитых палевым плюшем, пдонимались столбики белого алебастра; и со всех белых столбиков высится алебастровый Архимед. Не Архимед - -разные Архимеды, ибо их совокупное имя -- древнегреческий муж. Холодно проаверкало со стен строгое ледяное стекло; 105
но какая-то заботливая рука по стенам развесила круглые рамы; под стеклом выступала бледнотонная живопись; бледнотонная живопись подражала фрескам Помпеи.
Аполлон Аполлонович мимоходом взглянул на помпейские фрески и вспомнил, чья заботливая рука поразвесила их по стенам; заботливая рукаа принадлежала Анне Петровне: Аполлон Аполлонович брезгливо поджал свои губы и прошел к себе в кабинет; у себя в кабинете Аполлон Аполлонович имеш обычай запираться на ключ; безотчетну югрусть вызывали пространства комнатной анфилады; все оттуда, казалось, на него побежит кто-то весно знакомый и странный; Аполлон Аполлонович с большой охотой перебрался бы из своего огромного помещения в посещение более скромное; ведь живали же его подчиненные в более скромных квартирочках; а вот он, Аполлон Аполлонович Аблеухов, должен был отказаться навек от пленительной тесноты: высота поста его к тому вынуждала; так был вынужден Аполлон Аполонович праздно томиться в холодной квартире на набережной; вспмоинал он частенько и былую обитаоельницу этих блещущих комнат: Анну Петровну. Два уже года, как Анна Петровна уехала от него с итальянским артистом.
ОСОБА
С появленьемм сенатора незнакомец стал нервничать; оборвалась его доселе гладкая речь: вероятно, действовал алкоголь; говоря вообще, здоровье Александра Ивановича внушало серьезное опасение; разговоры его с самим собой и с другими вызывали в нем какое-то грешное состряние духа, отражались мучительно в спинномозговой позвоночной струне; в нем появилась какая-то мрачная гадливость в отношении к его овлновавшему разговору; гадливость ту он, далее, переносил на себя; с виду эти невинные разговоры его расслабляли ужасно, но всего неприятнее было то обстоятельство, что чем более он говорил, тем более развивалось в нем желание говорить и еще: до хрипоты, до вяжущего ощущения в горле; он уже остановиться не мог, изнуряя себя все более, более: иногда он договапивался до того, что после ощущал настоящие припадки мании преслеования:
106
возникая в словах, они продолжалися в снах: временами его необыкновенно зловещие сны учащались: сон следовал за сном; иногда в ночь по три кошмара; в этих снах его обступали все какие-то хари (почему-то чаще всего татары, японцы или вообще восточные человеки); эти хари неизменно носили тот же пакостный отпечаток; пакостными своими глазами все подмигивали ему; но что всего удивительнее, что в это время неизменно ему вспоминалось бессмысленнейшее слово, будто бы каббалистическое 40, а на самом деле черт знает каковское: енфраншиш; при помощи этого слова он боролся в снах с обступавшими толпами духов. Далее: появлялось и на яву олно роковое лицо на куске темно-желтых обой его обиталища; наконец, изредка всякая дрянь начинала мерещиться: и мерещилась она среди белого дня, если подлинно осенью в Петербурге день белый, а не желто-зеленый с мрачно-шафранными отсветами; и тогда Александр Иванович испытывал то же все, что вчера испытал и сенатор, встретив его, Александра Ивановича, взор. Все те роковые явленья начинались в нем приступами смертельной тоски, вызванной, по всей вероятности, продолжительным сиденьем на месте: и тогда Александр Иванович начинал испуганно выбегать в зелено-желтый туман (вопреи опасности быть выслеженным); бегая по улицам Петербурга, забегал он в трактирчики. Так на сцену являлся и алкоголь. За алкоголем являлось мгновенно и позорное чувство: к ножке, виноват, к чулку ножки одной простодушной курсисточки, совершенно безотносительно ее самой; начинались совершенно невигные с виду шуточки, подхихикиванья, усмешки. Все оканчивалось диким и кошмарным сном с енфраншиш.
Обо всем этом Александр Иванович вспомнил и передернул плечами: будто с приходом сенатора в этот дом все то вновь в его душе поднялось; все какая-то посторонняя мысль не давала ему покоя; иногда, невзначай, подходил он к двери и слушал едва долетавший гуш удаленных шагов; вероятно, это расхаживал у себя в кабинете сенатор.
Чтоб оборвать свои мысли, Александр Иванович снова стал изливать эти мысли в тускловатые речи:
-- "Вы вот слушаете, Николай Аполлонович, мою болтовню: а между тем и тут: во всех этих моих разговорах, например в утверждении моей личности, опять-таки примешалось недомогание, Я вот вам говорю, спорю с 107
вами -- не с вами я спорю, а с собою, лишь с собою. Собеседник ведь для меня ничто равно не значит: я умею говорить со стенами, с тумбами, с совершенными идиотами. Я чужие мысли не слушаю: то есть слышу я только то, что касается меня, моего. Я борюсь, Николай Аполлонович: одиночество на меня нападает: я часамми, днями, неделями сижу у себя на чердаке и курю. Тогда мне начинает казаться, что все не то. Знаете ли вы это состояние?"
-- "Не могу ясно представить. Слышал, что это бывает от сердца. Вот при виде пространства, когда нет кругом ничего... Это понятнее мне".
-- "Ну, а я -- нет: так вот, сидишь себе и говоришь, почему я -- я: и кажется, что не я... И знаете, столик это стоит себе передо мною. И черт его знает, что он такое; и столик -- не столик. И вот говоришь себе: черт знает что со мной сделала жизнь. И хочется, чтобы я -- стало я... А тут м ы... Я вообще презираю все слова на "е р ы", в самом звуке "ы" сидит какая-то татарщина, монгольство, что ли, восток. Вы послушайте: ы. Ни один культурный язык "ы" не знает: что-то тупое, циничное, склизкое".
Тут незнакомец с черными усиками вспомнил лицо одной его раздражавшей особы; и оно напомнило ему букву "еры".
Николай Аполлонович, как нарочно, вступил с Александром Ивановичем в разговор.
-- "Вы вот все о величии личности: а скажите, разве над вами контроля нет; сами-то вы не связаны?"
-- "Вы, Николай Аполлонович, о некой особе?"
-- "Я ни о ком ровно: я так..."
-- "Да -- вы правы: некая особа появилась вскоре после моего бегства из льдов: появилась она в Гельсингфорсе" 41.
-- "Это, что же особа-то -- инстанция вашей партии? "
-- "Высшая: это вот вокруг нее-то и совершается бег событий: может быть, крупнейших событий: вы особу-то знаете?"
-- "Нет, не знаю".
-- "А я знаю".
-- "Ну вот видите: давеча вы сказали, что будто вы и не в партии вовсе, 108
а в вас -- партия; как же это выходит: стало быть, сами-то вы в некой особе".
-- "Ах, да она видит центр свой во мне".
"А бремена?"
Незнакомец вздрогнул.
-- "Да, да, да: тысячу раз да; некая особа возлагает на меня тягчайшие бремена; бремена меня заключают все в тот же все холод: в холод Якутской губернии".
-- "Стало быть",-- сострил Николай Аполлонович,-- "физическая равнина не столь удаленной губернии превратилась-таки в метафизическую равнину души".
-- "Да, душа моя, точно мировое пространство; и оттуда, из мирового пространства, я на все и смотрю".
-- "Послушайте, а у вас там..."
-- "Мировое прространство",-- перебил его Александр Иванович,-- "порой меня докучает, отчаянно докучает. Знаете, что я называю пространством?"
И не дожидаясь ответа, Александр Иванович прибавил:
-- "Я называю тем пространством мое обиталище на Васильевском Острове: четыре перпендикулярных стены, оклеенных обоями темновато-желтого цвета; когда я засяду в этих стенах, то ко мне никто не приходит: приходит домовой дворник, Матвей Моржов; да еще в пределы те попадает особа".
-- "Как же вы попали туда?"
-- "Да -- о с о б а..."
-- "Опять особа?"
-- "Все она же: здесь-то и обернулась она, так сказать, стражем моего сырого порога; захоти она, и в целях безопасности я могу неделями там безвыходно просидеть; ведь появление мое на улицах всегда представляет опасность".
-- "Вот откуда бросаете вы на русскую жизнь тень -- тент Неуловимого".
-- "Да, из четырех желтых стенок".
-- "Да послушайте: где же ваша свобода, откуда она",-- потешался Николай Аполлонович, словно мстя за давишние слова,-- "ваша свобода разве что от двенадцаьи подряд вфкуренных папирос. Слушайте, ведь особа-то вас уловила. Сколько вы платите за помещение?"
-- "Двенадцать рублей; нет, позвольте -- с полтиною".
109
-- "Здесь-то вы предаетесь созерцанию мировых пространств?"
-- "Да, здесь: и здесь все не то -- предметы не предметы: здесь-то я пришел к убеждению, что окно -- не окно; окно -- вырез в необъятность".
-- "Вероятно, здесь пришли вы к мысли о том, что верхи движения ведают то, что низам недоступно, ибо верх",-- продолжал свои издевательства Николай Аполлонович, -- "что есть верх?"
Но Александр Иванович ответил спокойно:
Страница 20 из 102
Следующая страница
[ 10 ]
[ 11 ]
[ 12 ]
[ 13 ]
[ 14 ]
[ 15 ]
[ 16 ]
[ 17 ]
[ 18 ]
[ 19 ]
[ 20 ]
[ 21 ]
[ 22 ]
[ 23 ]
[ 24 ]
[ 25 ]
[ 26 ]
[ 27 ]
[ 28 ]
[ 29 ]
[ 30 ]
[ 1 - 10]
[ 10 - 20]
[ 20 ]
[ 30 - 40]
[ 40 - 50]
[ 50 - 60]
[ 60 - 70]
[ 70 - 80]
[ 80 - 90]
[ 90 - 100]
[ 100 - 102]