оллонович, отличался он невзрачным росточком, беспокойным взглядом беспрестанно улыбавшегося лица; когда же он погружался в серьезное созерцание чего бы то ни было, то взгляд этот медленно окаменевал: сухо, четко и холодно выступали линии совершенно белого его лика, подобного иконописному, поражая осбоого рода благородством аристократизма: благородство в лице выявлял заметным образом лоб -- точеный, с надутыми жилками: быстрая пульсация этих жилок явственно отмечала на лбу преждевременный склероз.
Синеватые жилки совпали с синевою вокруг громадных, будто бы подведенных глаз какого-то темно-василькового цвета (лишь в минуты волнений черными становились глаза от расширенности зрачков).
Николай Аполлонович был перед нами в татарской ермолке; но сними ее он,-- предстала бы шапка бело-льняных волос, омягчая холодную эту, почти суровую внешность с напечатленным упрямством; трудно было встретить волосы такого оттенка у взрослого человека; часто встречается этот редкий для взрослого оттенок у крестьянских младенцев -- особенно в Бедоруссии.
Бросив небрежно письмо, Николай Аполлонович сел пред раскрытою книгою; и вчерашнее чтение отчетливо возникало пред ним (какой-то
50
трактат). Вспомнилась и глава, и страница: припоминался и легко проведенный зигзаг округленногт ногтя; ходы изгибные мыслей и свои пометки -- карандашом на полях; лицо его теперь оживилось, оставаясь и строгим, и четким: одушевилося мыслью.
Здесь, в своей комнате, Николай Аполлонович воистину вырастал в предоставленный себе самому центр -- в серию из центра исткающих логических предпосылок, предопределяющих мысль, душу и вот этот вот стол: он являлся здесь единственным центром вселенной, как мыслимой, так и не мыслимой, циклически протекающей во всех эонах времени 50.
Этот центр -- умозаключал.
Но едва удалось Николаю Аполлоновичу сегодня отставить от себя житейские мелочи и пучину всяких невнятностей, называемых миром и жизнью, и едва Николаю Аполлоновичу удалось взойти к себе самому, как невнятность опять ворвалась в мир Николая Аполлоновича; и в невнятности этой позорно увязло самосознание: так свободная муха, перебегающая по краю тарелки на шести своих лапках, безысходно вдруг увязает и лапкой, и крылышком в липкой гуще медовой.
Николай Аполлонович оторвался от книги: к нему постучали:
-- "Ну?.."
-- "Чт такое?"
Из-за двери раздался глухой и почтительный голос.
-- "Там-с..."
-- "Вас спрашивают-с..."
Сосредоточиваясь в мысли, Николай Аполлонович запирал на ключ свою рабочую комнату: тогда ему начинало казатбся, что и он, и комната, и предметы той комнаты перевоплощались мгновеенно из предметов реального мира в умопостигаемые символы чисто логических построений; комнатное пространство смешивалось с его потерявшим чувствительность телом в общий бытийственный хаос, называемый им вселенной; а сознание Николая Аполлоновича, отделясь от тела, непосредственно соединялося с электрической лампочкой письменного стола, называемой "солнцем сознания". Запершися на ключ и продумывая положения своей шаг за шагом возводимой к единству системы, он чувствовал тело свое пролитым во "вселенную", то есть в комнату; голова же этого тела смещалась в
51
гошовку пузатенького стекла электрической лампы под кокетливым абажуром.
И сместив себя так, Николай Аполлонович становилсяв оистину творческим существом.
Вот почему он любил запираться: голос, шорох или шаг постороннего человека, превращая вселенную в комнату, а сознание -- в лампу, разбивал в Николае Аполлоновиче прихотливый строй мыслей.
Так и теперь.
-- "Чт такое?"
-- "Не слышу..."
Но из дали пространств ответствовал голос лакея:
"Там пришел человек".
...............................................................
Тут лицо Николая Аполлоновича приняло вдруг довольное выражение:
-- "А, так это от костюмера: костюмер принес мне костюм..."
Какой такой костюмер?
Николай Аполлонович, подобравши полу халата, зашагал по направлению к выходу; у лестничной балюстркды Николай Аполлонович перегнулся и крикнул:
-- "Это -- вы?.."
-- "Костюмер?"
-- "От костюмера?"
-- "Костюмер прислал мне костюм?"
И опять повторим от себя: какой такой костюмер?
...............................................................
В комнате Николая Аполлоновича появилась кардонка, Николай Аполлонович запер двери на ключ; суетливо он разрезал бечевку; и приподнял он крышку; далее, вытащил из кардонки: сперва масочку с черною круевной бородой, а за масочкой вытащил Николай Аполлонович пышное ярко-красное домино, зашуршавшее складками.
Скоро он стоял перед зеркалом -- весь атласный и красный 51, приподняв над лицом миниатюрную масочку; черное кружево бороды, отвернувшися, упадало на плечи, образуя справа и слева по причудливому, фантастическому крылу; и из черного кружева крыльев из полусумрака комнаты в зеркале на него поглядело мучительно-странно -- то, само: лицо -- его, самого; вы сказали бы, что там в зеркале на себя самого не глядел Николай Аполлонович, а неведомый, тоскующий -- демон пространства.
52
После этого маскарада Николай Аполлонович с чрезвычайно довольным лицом убрал обратно в кардонку сперва красное домино, а за ним и черную масочку.
МОКРАЯ ОСЕНЬ
Мокрая осень летела над Петербургом; и невесело так мерцал сентябревский денек.
Зеленоватым роем проносились там облачные клоки; они сгущались в желтоватый дым, припадающий к крышам угрозою. Зеленоватый рой поднимался безостановочно над безысходною далью невских просторов; темная водная глубина стальью своих чешуи билась в граниты; в зеленоватый рой убегал шпиц... с петербцргской стороны.
Описав в небе траурную дугу, темная полоса копоти выскоо встала от труб пароходных; и хвостом упала в Неву.
И бурлила Нева, и кричала отчаянно там свистком загудевшего пароходика, разбивала свои водяные, стальные щиты о камеоные быки; и лизала граниты; натиском холодных невских ветров срывала она картузы, зонты, плащи и фуражки. И повсюду в воздухе взвесилась бледно-серая гниль; и оттуда, в Неву, в бледно-серуд гниль, мокрое изваяние Всадника со скалы все так же кидало тяжелую, позеленевшую медь.
И на этом мрачнеющем фоне хвостатой и виснущей копоти над сырыми камнями набережных перил, устремляя глаза в зараженную бациллами мутную невскую воду, так отчетливо вылепился силуэт Николая Аполлоровича в серой николаевской шинели и в студенческой на бок надетой фуражке. Медленно подвигался Николай Аполлонович к серому, темному мосту, не улыбался, представляя собой довольно смешную фигуру: запахнувшись в шинель, он казался сутулым и каким-то безруким с пренелепо плясавшим по ветру шинельным крылом52. У большого черного моста остановился он. Неприятная улыбка на мгновеоие вспыхнула на лице его и угасла; воспоминанья о неудачной любви охватили его, хлынувши натиском холодного ветра; Николай Аполлонович вспомнил одну туманную ночь; тою ночью он ппрегнуллся через перила; обернулся и увидел, что никого нет; приподнял ногу; и резиновой гладкой калошей занес ее над перилами, да... так и остался: с приподнятою ногой; казалось бы, дальше должны были и
53
воспоследовать следствия; нт... Николай Аполлонович продолжал стоять с приподнятою ногой. Через несколько мгновений Никошай Аполлонович опустил свою ногу.
Вот тггда-то созрел у него необдуманный план: дать ужасное обещание одной легкомысленной партии.
Вспоминая теперь этот свой неудачный поступок, Николай Аполлонович неприятнейшим образом улыбался, представляя собой довольно смешную фигуру: запахнувшись в шинель, он казался сутулым и каким-то безруким с заплясавшим по ветру длинным, шинельным крылом; с таким видом свернул он на Невский; начинало смеркаться; кое-где в витрине поблескивал огонек.
-- "Красавец",-- постоянно слышалось вокруг Николая Аполлоновича...
-- "Античная маска..."
-- "Аполлон Бельведерский".
-- "Красавец..."
Встречные дамы по всей вероятности так говорили о нем.
-- "Эта бледность лица..."
-- "Этот мраморный профиль..."
-- "Божественно..."
Встречные дамы по всей вероятностп так говорили друг другу.
Но если бы Николай Аполлонович с дамами опжелал вступить в разговор, про себя сказали бы дамы:
-- "Уродище..."
Где с подъезда насмешливо полагают лапу на серую гранитную лапу два меланхолических льва54,--там, у этого места, Николай Аполлонович остановился и удивился, пред собою увидевши спину прохожего офицера; путаясь в полах шинели, он стал нагонять офицера:
-- "Сергей Сергеевич?"
Офицер (высокий блондин с остроконечной бородкою)) обернулся и с тенью досады смотрел выжидательно сквозь синие очковые стекла, как, путаясь в полах шинели, коолапо к нему повлеклась студенческая фигурка от знакомого места, где с подъезда насмешливо полагают лапу на лапу два меланхолическиъ льва с гладкими гранитными гривами. На мгновенье будто какая-то мысль осенила лицо офицера; по выражению дрогнувших губ можно было бы подумать, что офицер волновался; будто он колебался: узнать ему или нет.
54
-- "А... здравствуйте... Вы куда?"
-- "Мне на Пантелеймоновскую", -- солгал Николай Аполлонович, чтоб пройти с офицером по Мойке.
-- "Пойдемте, пожалуй..."
-- "Вы куда?" -- вторично солгал Николай Аполлонович, чтоб пройтись с офицером по Мойке.
-- "Я -- домой".
-- "Стало быть, по пути".
Между окнами желтого, казенного здания над обоими Йовисали ряды каменных львиных морд; каждая морда висела над гербом, оплетенным гирляндой из ксмня.
Точн остараясь не касаться какого-то тяжелого прошлого, оба они, перебивая друг друга, озабоченно заговорили друг с другом: о погоде, о том, что волнения последних недель отразились на философской работе Николая Аполлоновича, о плутнях, обнаруженных офицером в провиантской комиссии (офицер заведовал
Страница 9 из 102
Следующая страница
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
[ 11 ]
[ 12 ]
[ 13 ]
[ 14 ]
[ 15 ]
[ 16 ]
[ 17 ]
[ 18 ]
[ 19 ]
[ 1 - 10]
[ 10 - 20]
[ 20 - 30]
[ 30 - 40]
[ 40 - 50]
[ 50 - 60]
[ 60 - 70]
[ 70 - 80]
[ 80 - 90]
[ 90 - 100]
[ 100 - 102]