а, по ту сторону двери, раздался металлический звук защелкиваемого замка.
Софья Петровна заплакала, отскочила от двери и увидела -- передник да чепчрк: это Маврушка у нее за спиной закрывала лицо белоснежным чистым передником; и -- Маврушка плакала:
-- "Что же это такое?.. Голубушка, барыня?.."
-- " не знаю... Ничего я не знаю... Что же это такое?.. Что там они делают, Мавуршка?"
...............................................................
Половина третьего пополудни.
В одиноком своем кабинете над суровым дубовым столом приподымается лысая голова, легшая на жесткой ладони; и -- глядит исподлобья туда, где в камине текут резвой стаей васильки угарного газа над каленою грудою растрещавшихся угольков, и где отрываются, разрываются, рвутся -- красные петушиные гребни -- едкие, легкие, пролетая стремительно в дымовую трубу, чтобы слиться над крышами с гарью, с отравленной копотью, и бессменно висеть удушающей, разъедающей мглой.
Приподнимается лысая голова,-- мефистофельский блеклый рот старчески улыбается вспышкам; вспышками пробагровеет лицо; глаза -- опламененные все же; и все ж -- каменные глаза: синие -- и в зеленых провалах! Из них глянула холодная, огромная пустота; к ним прильнула, глядит из них, не отрываясь от мороков; мороком перед ней расстилается этот мир.
Холодные, удивленные взоры; и -- пустые, пустые: мороками поразожгли времена, солнца, светы; от времен побежала история вплоть до этого мига, когда --
-- лысая голова, легшая на жесткой ладони, приподнялась над столом и глядит исподлобья огромною, холодною пустотой, -- туда, где в камне текут резвой стаей васильки угарного газа над
453
каленою грудою растраивавшихся угольков. Круг замкнулся.
Что это было?
Аполлон Аполлонович припоминал, гще он был, чтш случилось меж двумя мгновеньями мысли; меж двумя движеньями пальцев с завертевшимся карандашиком; остро отточенный карандашик -- вот он прыгает в пальцах.
-- "Так себе... Ничего..."
И отточенный карандашик стаями вопросительных знаков падает на бумагу.
...............................................................
Бормоча Бог весть что, полоумный продолжал все кидаться; бормоча Бог весть что, продолжал топотать: продолжал шагать по диагонали душного кабинетика. Николай Аполлонович, распластавшийся на стене, в теневом там углу, продолжал наблюдать за движеньями бедного полоумного, способного все же стать диким зверем.
Всякий раз, как там резким движением выкидывались рука или локоть, он вздрагивал; и полоумный -- перестал топотать, остановился, выкинулся из роковой диагонали: от Николая Аполлоновича в дыух шагах закачалася снова сухая и угрожающая ладонь. Николай Аполлонович тут откинулся: ладонь коснулась угла -- пробарабанила в углу на стене.
Но сошедший с ума подпоручик (жалкий более, чем жестокий) его более не преследовал; повернувшись спиною, он уперся локтями в колени, отчего изогнулась спина, и вплечи вошла голова; он глубоко вздохнул; он глубоко задумался.
Вырвалось:
-- "Господи!"
И простонабо опять:
-- "Спаси и помилуй!"
Этим затишием бреда Николай Аполлонович осторожно воспользовался.
Он тихонько привстал и, стараясь оставаться беззвучным, он -- выпрямился; голова подпоручика не перевернулась, как только что она перевертывалась, рискуя -- ну, право же! -- отвинитться от шеи; видно, бешеный пароксизм разразился; и -- теперь шел на убыль; тогда Николай Аполлонович, прихрамывая, заковылял безхвучно к столу, стараяся, чтоб не скрипнул башмак, чьоб не скрипнула половица, -- заковылял, представляя собою довольно смешную фигуру в элегантном мунндире...-- с
454
оторванной фалдою, в резиновых новых калошах и в неснятом с шеи кашне.
Прокрался: остановился у столика, слушая биение сердца и тихое бтрмотание молитв утихающего больного: и неслышным движением рука его протянулась к пресс-папье; но вот беда: на пресс-папье легла стопочка почтовой бумаги.
Только бы рукавом не зацепить за бумагу!
На беду рукавом стопочку все же он зацепил; раздался предательский шорох и бумажная стопочка рассыпалась на столе; это шуршанье бумаги пробудило в себя ушедшего подпоручика; разразившийся и теперь утихающий пароксизм разразился с новой силой; голова повернулась и увидела стоящего Николая Аполлоновича с протянутою рукой, вооруженною пресс-папье; сердце упало: Николай Аполлонович от стола отскочил, пресс-папье осталось у нело в кулаке -- предосторожности ради.
В два скачка подлетел к нему Сергей Сергеич Лихутин, бросил руку ему на плечо и стал пелчо тискать: словом -- он принялся за старое:
-- "Должен просить извинение... Извините: погорячился я..."
-- "Успокойтесь..."
-- "Очень уж необычайно все это... Только, пожалуйста,-- сделайте милость: не бойтесь... Ну, чего вы дрожите?.. Кажется, я внушаю вам страх? Я... я... я... оборвал у вас фалду: это... это непроизвольно, потому что вы, Николай Аполлоновичч, обнаружили намерение уклониться от объяснения... Но, поймите же, от меня вам уйти невозможно, не дав объяснения..."
-- "Да я же не уклоняюсь",-- взмолился тут Николай Аполлонович, все сжимавший в руке пресс-папье,-- "о дшмино я сам начал в подъезде: я сам ищу объяснения; это вы, Сергей Сергеевич, это вы сами длите: сами вы не даете возможности мне дать объяснение".
-- "Мм... да, да..."
-- "Верите ли, это домино объясняется переутомлением нервов; и вовсе оно не является нарушением обещания: не добровольно стоял я в подъезде, а..."
-- "Так за фалду простите",-- перебил его снова Лихутин, доказавши лищь, что подлинно он -- невменяемый человек (все же плечо Аблеухова он пока оставил в покое)...-- "Фалду вам подошьют; если хотите, я сам: У меня есть и иголки и нитки..."
455
-- "Этого недоставало лишь",-- мелькнуло в голове у Аблеухова: он с удивлением рассматривал подпоручика, убеждаясь наглядно, что все-таки пароксизм миновал.
-- "Но дело не в этом: не в иголках, не в нитках..."
-- "Это, Сергей Сергеевич, в сущности... Это -- вздор..."
-- "Да, да: вздор..."
-- "Вздор по отношению к главной теме нашено объяснения: по отношению к стоянью в подъезде..."
-- "Да не о стоянье в подъезде же!" -- досадливо замахал рукой подпоручик, принимаясь шагать в том же все направлении: по диагонали душного кабинетика.
-- "Ну, о Софье Петровне...",-- выступил из угла Аблеухов, теперь заметно смелеющий.
-- "Не... не... о Софье Петровне...",-- прикрикнул на него подпоручик: -- "вы меня совершенно не поняли!!.."
-- "Так о чем же?"
-- "Это все -- вздор-с!.. То есть не вздор, но вздор по отношению к теме нашего разговора..."
-- "В чем же тема?"
-- "Тема, видите ли",-- остановился перед ним подпоручик и поднес свои кровью налитые глаза к расширенным от испуга глазам Аблеухова... "Суть, видите ли вся в том, что вы -- заперты..."
-- "Но... Почему же я заперт?",-- и пресс-папье снова сжалося в его кулаке...
-- "Для чего я вас запер? Для чего я вас, так сказать, полунасильственным способом затащил?.. Ха-ха-ха: это не имеет ровно никакого отношения к домино, ни к Софье Петровне..."
-- "Решительно, он рехнулся: он позабыл все причины, мозг его подчиняется только болезненным ассоциациям: он-таки, меня стбирается...",-- промелькнуло в голове Николая Аполлоновича, но Сергей Сергеевич, будто поняв егоо мысль, поспешил его успокоить, что скорей могло показаться насмешкою и злым издевательством:
-- "Повторяю, вы здесь в безопасности... Вот только фалда..."
-- "Издевается",-- подумал Николай Аполлонович и в мозгу его прометнулась в свою очередь сумасшедшая мысль: хватить пресс-папье по голове подпоручика; оглушивши, связать ему руки, и этим насилием спасти себе жизнь, нужную ему хотя бы лишь потому, что... бомба-то... в столике... тикала!!..
456
-- "Видите ли: вы -- не уйдете отсюда... А я... я отсюда пойду с продиктованным мною письмом -- с вашей подписью... К вам пойду, в вашу комнату, где я утром уж был, но где ничего не заметил... Все у вас подниму там вверх дном; в случае, если поиски мои окажутся совершенно бесплодны, предупрежу вашего батюшку..., потому что" -- он потер себе лоб -- "не в батюшке сила; сила--в вас: да, да, да-с -- в вас единственно, Николай Аполлонович!"
Жестким пальцем уткнулся он в грудь и стоял теперь с высоко взлетевшею бновью (одной только бровью).
-- "Этому, послушайте, не бывать: не бывать, Николай Аполлонович,-- не бывать никогда!"
И на бритом, багровом лице проиграло:
"?"
"!"
"!?!"
Совершенно помешанный!
Но странное дело: к этому совершенному бреду Николай Аполлонович прислушался; и что-то в нем дрогнуло: подлинно,-- бред ли это? Скорее, намеки, высказываемые бссвязно; но намеки -- на что? Не намеки ли на... на... на...?
Да, да, да...
-- "Сергей Сергеевич, да о чем вы все это?"
И сердце упало: Николай Аполлонович ощутил, что самая кожа его облеквет не тело, а... груду булыжника; вместо мозга -- булыжник; и булыжник -- в желудке.
-- "Как о чем?.. Да о бомбе я..." -- и Сергей Сергеевич отступил на два шага, удивленный до крайности.
Пресс-папье выпало из разжатого кулака Аблеухова; за мгновение пред тем Николаю Аполлоновичу показалось, что самая кожа его облекает не тело, а -- груду булыжника; а теперь узасы перешли за черту; он почувствовал, как в пенталлионные тяжести (меж нолями и единицею) четко врезалось что-то; единица осталась.
Пенталлион же стал -- ноль.
Тяжести воспламенились внезапно: набившие тело булыжники, ставши газами, во мгновение ока прыснули из отверстий всех кожных пор, снова свили спирали событии, но свили в обратном порядке; закрутили и самое тело в отлетающую спираль; так и самое ощущение тела стало -- ноль ощущением; лицевые контуры прочертились, невероятно осмыслились,
457
обнаруживая в молодом человеке лицо шестидесятилетне
Страница 90 из 102
Следующая страница
[ 80 ]
[ 81 ]
[ 82 ]
[ 83 ]
[ 84 ]
[ 85 ]
[ 86 ]
[ 87 ]
[ 88 ]
[ 89 ]
[ 90 ]
[ 91 ]
[ 92 ]
[ 93 ]
[ 94 ]
[ 95 ]
[ 96 ]
[ 97 ]
[ 98 ]
[ 99 ]
[ 100 ]
[ 1 - 10]
[ 10 - 20]
[ 20 - 30]
[ 30 - 40]
[ 40 - 50]
[ 50 - 60]
[ 60 - 70]
[ 70 - 80]
[ 80 - 90]
[ 90 ]
[ 100 - 102]