действительному!86 О Кобылинском - ни звука; защитить неповинного не хотели газеты.
В пору первых наших свиданий он жил у матери, Варвары Петровны, - такой же пламенной, худенькой, бледненькой, как и сын; минимум ухода пока еще был в те года: впечатление элегантности сквозь протеры одежд - жест особенного, неуловимого уменья заставить не видеть, в чем он беззаботно расхаживал; представлял кинематограф; умел из платка сделать парус, а из карачек - подпрыгивающую в волнах шхуну; надевши рогожу, он мог бы заставить нас верить, что это есть плащ; вращаясь позднее в салонах обтертым, потрепанным, выглядел он элегантнее фаттов, бросая свои обормотки как вызов франтихам, сходящим с ума от него; ону мел быть красивым, скрутивши бородку (совсем эспаньолка), поставивши усик торчком; и застег сюртучка, и цветок полувялый, проночевавший в петлице, и поэа скучающего дэнди-дьявола, бледность и блеск из разрезов глазных и круги под глазами, - все делало преинтересным его в миг преданья огню и мечу тех салонов, куда зазывали его пышнотелые сорокалетние дамы: себя предавать огню и мечу; Христояоро-ва, Рахманинова, Тамбурер, Муромцева, Кистяковская - слушали; и - угощали дюшесами; а мужья, хмурясь, крякая, с кислой миной любезничали: с анархистом московским.
Первая встреча с ним у профессора Стороженки, которого дочь, ее подруга да несколько в дом вхожих студентов состауили осенью 1901 года кружок: для самообразования; весьма неудачно меня пригласили участвовать; и - Кобылинского ; мы оба, жаждущие просвещать (я - Верленом и Ибсеном, а Кобылинский - не помню чем), тотчас забрали на первых порах в свои руки кружок;87 предложил я прочесть реферат; сам почтенный профессор Н. И. Стороженко был вытеснен:
- "Папа, ты будешь мешать!" - ему дочь.
- "Хорошо, хорошо", - соглашался профессор, а нас, по обычаю, назвал "кургашками": так он детей называл (мне же шел тогда двадцать второй год, Кобылинскому - двадцать четвертый).
Но скоро профессор тревогу забил: развели декадентство; и он, равновесия ради, подкинул нам книгу Макса Нордау:88 отреферировать; но под давлением нашим кружок резолюцию вынес:
"Не книга, - а дрянь".
К нам не вхожий профессор задумался тут; и послал молодого еще Мельгунова; завел тот прескучное что-то; и кажется, что-то докладывал о сектантах; состав кружка не возбуждал интереса; мы с Кобылинским исчезли (профессор, наверное, радовался).
Нас кружок этот сблизил; мы сразу в нем точно стакнулись; не будучи лично знакомы, поддерживали: я - его; он - меня; всего несколько разговоров в углу Сторожен-ковой комнаты, несколько притеснений в углу Кобылинским меня (с "понимаете? а-а-а? что-что-что?"), - и уже Кобылинский однажды явился ко мне: звать пройтись; жило н рядом, в одном из Ростовских, вблизи от Плющихи. Двор - скат на Москву-реку, с лавочкой, где мы сидели весной 1902 года. С тех пор послеобеденная прогулка с заходом к нему - обиход моих дней; и отсюда: знакомство с братом Льва, с Сергеем, философом; тот в лоск нас укладывал метафизикой Лотце; брат Лев - ему: "Дрянь". И тут братцы, - блондин и брюнет, - одинаково бледные, одинааово тощие, одинаково исступленные, оскалясь иронией, едкой и злой, норовили вцепиться друг в друга; я знал: коли сцепятся, - будет комок; и ни слов, ни рук, ни ног уже более не различишь ты; одни восклицания: визги Сергея и гамма от баса до дишкантового тремоло Льва, с появлением Варвары Петровны, их матери; не отольешь, опрокинув ушаты воды; эти сцены я знал; и бежал от них с ужасом.
Жили ж они... в одной комнате!
Часто весьма братец Лев попадал в час обеда к нам в дом; начиналось за супом еще его очередное пререкание с моим отцом, очень живо клевавшим на мощный фонтан афоризмов, свергающий то, что отец почитал; например: философию Лейбница; тут же не лысый, румяный профессор-старик с бледно-мертвенным, гологоловым студентом, отбросиив салфетки, забывши о супе, ладони в колени к себе, локти - фертом, носами в носы, выгнув спины, прицеливались друг в друга; едко прыскали зеленоватые глазки "дента; и гневно сверкали очковые отблески, из-за которых моргавшие глазки отца плутовато оценивали ситуацию спора; вдруг палец студента летел к потолук; перочинный же ножик профессора, всегда являвшийся из жилета в миг спора (его он подкидывал в воздух и ловко ловил), - перочинный же ножик язвительно тыкался Льву Кобылинскому в нос тупым кончиком; и оба вскакивали, устремлялись друг к другу; и мама салфеткой в стол, я салфеткою в стол:
- "Николай Васильевич!"
- "Папа же!.. Лева!"
- "Позвольте!"
- "Ты, Боря, оставь меня", - Лев выбарахтывается.
Схватяся руками, друг друга держа, теребя и подталкивая, обрывали друг друга; и слышался рявк угрожающий:
- "Нет-с, как можете вы эдак... Лейбнпц! Да Лейбниц громада-с! Он полон, сказать рационально, - возвышенной мудрости".
- "Мир наилучший?.. И стало быть, - наилучшая зубная боль? Городовой наилучший?"
- "Позвольте-с, - вы бросьте-ка пошлости эти и, да-с, да-с, кондачки эти-с, - знаете, бросьте: городовой ни при чем-с!"
- "Нет, - при чем!"
- "Ни при чем-с!"
- "Папа! Лева!"
- "Лев Львович!"
Отец уже пятит усы, ощетинившись ими, как морж; Лев, держа его за руки, дьяволическим хохотом, а не словами - раззадоривает-; и уже сплошной гавк отца, как удары тарана, разрезаемые острым визгом, как саблей дамасскою, Льва; друг друга не слушали: себя слушали; и в два голоса, вертясь в углу вкруг друг друга, друг другу кричали, болттаясь локтями: один - за светлейшее, знаете, будущее человека; другой, что мир - падкль.
И долго ходпли и фыркали, вдруг расцепясь и выкрикивая свои обращенья - ко мне почему-то:
- "Ты, Боренька, помни: страданья - лишь переход, так сказать, к высшим формам гармонии..." - отец.
- "Помни, что в желтом доме находят убежище лучшие",- Эллис.
За сладким мирились; а после отец, зацепляясь карманом своей разлетайки за двери и бацая шагом, - к себе, в кабинет, отдыхать; Кобылинский же - мне, плюясь в ухо и дергаясь плечиком:
- "Я, сказать правду, я... Николая Васильевича понимаю: кричит о гармоним он из надрыва, чтоб перекричать это вот", - и рукою в окошко: и там, за окошком, внизу вывеска - "Выгодчиков" - колбаса, мясо красное89.
- "Николай Васильевич безумец!" "Безумец" же есть комплимент.
Со своей стороны мой отец, отдохнув, за вечерним чаем, раскладывая пасьянс, - неожиданно:
- "Боренька, да-с, - перекладывается с карты карта (на карту), - ну, что говорить: Кобылинский - талантливый юноша! Из всех товарищей твоих он-с наиболее, так сказать..."
Нп досказав, что есть "так сказать", - освирепевши всем видом (всегда свирепел выражением лица, когда речь свою прятал в усы), перепладывал карты.
И - мать:
- "Ну, еще бы!"
Кобылинский, отец воспылали друг к другу - ведь вот - откровенною нежностью; и даже позднее немного столкнулись, союз заключив против... Брюсова: против влияния Брюсова на меня; Кобылинский на том основании, что все эти Бальмнты, Верлены и Брюсовы - жалкие мошки; и, стало быть, - надо давить их, а не разводить, потому что они заслоняют Бодлера; отец же имел основания бояться влияния Брюсова, видя, что я хаживал на журфиксы к последнему: бедный старик еще думал, что я увлекусь напоследок коли не химией ("Ведь у Зелинского, у Николая Дмитриевича, в корне взять, заработал"), то хоть... географией, хоття последняя - что за наука-с? Еще не знал он: уже выходила первая моя книга, "Симфония"; будущее мое решено... Вот и думал он: в союзе с блестящим студентом отводить от Брюсова; Кобылинскийй отцу твердил: Брюсов пишет белиберду; и отец, позабывши о том, как вырявкивал он строчки Брюсова, тал от этого; и соглашался, чтобы не перечить, на веру Бодлера принять; Кобылинский читал ему "Падаль" [Стихотворение Бодлера] в плохом переводе своем;90 в нем Бодлера и не было; слушал отец; и, улыбку в усы затаив, соглашался:
- "Тут, знаете ли, - мысль: ну, и, так сказать, там..." Что "так сказать" - неизвестно, но думаю , "так сказать" означало:
- "Хоят-с..."
- "у Бальмонта же, - переменял разговор он, - не
мысль, мой голубчик..."
- "Ерунда", - предавал Кобылинский меня.
А отец, заручившись сочувствием, преподносил нам полюбившегося ему поэта Мелунина [Псевдоним "П. Я."].
- "Вот у Мелынина!" И он зачитывал:
Но с поднятым челом и с возгласом "Свобода"...91
- "Прекрасно-с: не Брюсов!"
"Подлец" Кобылинский, поддакивая, считал: стихи Мельшина - не конкуреенция Шарлю Бодлеру. Тут - я:
- "Лев, это ж подлог!"
Он на подлог был готов: для Бодлера!
В апреле 1902 года вышла первая моя книга "Симфония"; "Боря" Бугсев испуганно прятался под псевдонимом; книга в кругу знакомых имела успех скандала; Кобылинскому ее нр подкидывал я; но он прибежал говорить о ней:
- "Книга написана погибшей душой; писал - безумец; и никакиж!" - взлетал палец; и дергалась лысинка; быстро увлек он гулять, в черном старом пальто, но казавшемся легким, изящным, в надвинутом черном, проломленном вбок котелке, передергивая кончиком трости, торчавшим при ухе (ручка палки была засунута рукою в карман), он бежал, меня сталкивая на мостовую:
- "Ужасная, Боря, - надломленность в книге; особенно там, где сказано: "Все кончено для сеышего на пол" - ги-ги-и-и-и", - и тут сел неожиданно он на карачки перед тмбою, изображая философа, изображенного мною, - к недоумению проходящих и к радости дворовых мальчишек; сидел он и склабился; встал, надвинув на лоб котелок; и пустился, держа под пролеткой меня:
- "Цивилизация - храпы мещан: все спят, открыв рты; визионеры, ррволюционеры - погибнут! Ги-ги-ги-и-и! Потому что погибнут все лучшие!"
Он посвятил в свою жизнь меня: как в шестом еще классе себя он веревкою к креслу привязывал по ночам, чтобы не заснуть над изучением экономических книг; как в университете отметил его тотчас Озеров; как задружил он с профессором; как они но
Страница 10 из 116
Следующая страница
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
[ 11 ]
[ 12 ]
[ 13 ]
[ 14 ]
[ 15 ]
[ 16 ]
[ 17 ]
[ 18 ]
[ 19 ]
[ 20 ]
[ 1 - 10]
[ 10 ]
[ 20 - 30]
[ 30 - 40]
[ 40 - 50]
[ 50 - 60]
[ 60 - 70]
[ 70 - 80]
[ 80 - 90]
[ 90 - 100]
[ 100 - 110]
[ 110 - 116]