осле... был у него. Жена его, Ольга Михайловна... мило болтала о Фете... Сын Соловьева, юный Сепгей Михайлович, тоже мило беседовал о Корнеле, Расине. Ждали сына проф. Бугаева... (он живет рядом)" (стр. 106)101.
Видал я его в 900 году на представлении "Втируши", его мне показали в антракте; 102 он стоял у стены, опустмвши голову; лицо - скуластое, бледное, черные очень большие глза, поразила его худоба: сочетание дерзи с напугом; напучены губы; вдруг за отворот сюртука заложил он угловатые свои руки; и белые зубы блеснули мне: в оскале без смеха; глаза ж оставались печальны.
В тот же вечер он публично читал; к авансцене из тени - длиннее себя самого, как змея, в сюртуке, палкой ставшая, - с тем передергом улыбки, которую видел я, - он поплыл, прижав руки к бокам, голова - точно на сторону: вот - гортанным, картавым, раздельным фкль-цетто, как бы он отдавал приказ, он прочел стихи, держа руки по швам; и с дерзкою скромностью, точно всадившая жало змея, тотчас же удалился: под аплодисменты.
Яд на публику действовал; действовала интонация голоса, хриплого и небогатого, но вырезающего, как на стали, рельефы; читал декадента, над которым в те дни Москва издевалась, - не свои стихи, а стихи Бальмонта; собравшиеся же демонсирировали: "Браво, Брюсов!" Стало быть: он нравился наперекор сознанию:р ассудком ведь ругали его.
В тот вечер он голосомм как будто декретировал над головами - его ругавшей Москве: Яблоновским, Баженовым, Иван-Ивановым, Янжулам и Стороженкам.
- "Вот всем говорю: горе вам!"
ЗНАКОМСТВО С ВРЮСОВЫМ
Пятого декабря 901 года я встретился с Брюсовым. У меня сидел Петровский, когда я получил листок от О. М. Соловьевой: "У нас - В. Я. Брюсов: ждем вас"; позвонился, входим; и - вижу, за чайным столом - крепкий, скуластый и густобородый брюнет с большим лбом; не то - вид печенега, не то вид татарина, только клокастого (клок стопт рогом): как вылеплен, - черными, белыми пятнами; он поглядел исподлобья на нас с напряженным насупом; и что-то такое высчитывал.
Встал, изогнулся и, быстро подряв свою руку, сперва к груди отдернул ее, потм бросил мне движеньем, рисующим, как карандаш на бумаге, какую-то египетскую арабеску в воздухе; без тряса пожал мою руку, глядя себе в ноги; и так же быстро отдернул к груди; сел и - в скатерть потупившись, ухо вострил, точно перед конторкой, готовяся с карандашом что-то высчитать, точно в эту квартиру пришел он на сделку, но чуть боясь, что хозяева, я и Пптровский его объегорим.
Этот оттенок мнительности, недоверия к людям, с которыми впервые вступал он в общение, был так емц свойственен в те годы: он был ведь всеми травим.
Понял: еще не зная меня, но "Симфонию" (писанный текст), о которой дал отзыв он, что она-де "прекрасна", прикидывал мысленно, кто я такой: мистик, скептик, софист, образованный или невежда, маньяк или насмешник, юродивый или кривляка; кем бы я ни был, сумел бы и он постоять за себя; этот тон де.ловой - понял я - был им выставлен, точно окоп иль конторка.
Помалкивал, слушая, что говорилось, примериваясь и учитывая интонации, вспыхами глаз и пылающею наблюдательностью, на меня обращенной, и этим он точно выхватил воздух из моего горла.
Себе в "Дневниках" записал: "Были два наших студента-декадента: Бугаев, Борис Николаевич (автор "Симфонии"), и... Петровский, чуть-чуть заикающийся" (стр. НО)103.
Он прикинулся: точно учитель словесности перед экзаменом, для вида макал усы: в стакан чая и приличия ради поддерживал разговор; я наблюдал его и дымал: нет в картавых, поправочных фразах яркости; в вежливой, косой улыбке зи хмури - нет шарма; я думал: вот примется он мне развивать впечатление от чтения моей "Симфонии"; а он, не спуская с нас уха (в глаза же не смотрел), мимо нас подавал точно рукой свое слово - М. С; а своей бровью подчеркивал свои смыслы: и трезво, и веско, не без архаизма; как будто он пришел к нам из тридцатых годов прошлого века; так беседовать мог Боратынский; Белинский уже - не мог.
Никакого Рембо, Малларме!
М. С. Соловьев всем своим видом как бы показывал Брюсову нас: вот-де какие; Брюсов же смыком смышлева-тых бровей отвечал:
- "Будет видно: годятся ли!"
Вдруг прытко бублик он выщипнул из хлебной корзинки.
Стаоо неловко мне с ним: как атакованный! Я даже испытал раздраженье: скажи-ка ему про "бледные ноги" его, - пожалуй, еще услышишь:
- "Вы, сударь мой, дичь не порите-ка: Пушкин не так писал: у Боратынского не этой жалкой бессмыслицы".
Думалось: явно сидит, - как в черной маске, потому что татарин, печенег и учитель словесности - только "маски": не прост! Исключительный "зверь" - неуютный; его не дразни: под себя подомнет, сев в засаду.
Этот подмин под себя я пронес по годам: взвешенность всех выражений с неявно вплетаемымр комплиментами ставила часто впросак, точно в угол, где мой пулемет от теории знания вовсе не действовал, но где рапира софизма его отовсюду меня щекотала, и точно невидимый шепот я слышал:
- "Борис Николаевич, вы не деритесь со мной: я и так вас щажу: будет плохо!"
Еще до обмена словами прошел лейтмотив наших будущих отношений: я, помнится, высказался: нет границы меж здравостью и меж психозом.
- "Я с вами согласен", - отрезал, не глядя, В. Я.; и тоскливо едва передернулись губы, а зубы блеснули; М. С. перевел разговор на "Симфонию".
- "Ах!" - завозился Брюсов, засунувши руау в карман, и стал обсуждать детали ее печатанья:
- "Мое мненье о книге известно ведь вам", - бросил с досадой он мне, и, не знай я его отзыва, я мог бы подумать, что книга моя ему неприятна.
Потом мы перешли из столовой в кабинет Соловьева; хозяева с А. С. Петровским пошли к столу; мы же с В. Я. задержались в сенях перед кресом, которое он, на две ножки поставив, раскачивал, поводя туловищем; и вдруг стал узкоплечим каким-то: сюртук как на вешалке; грудка - совсем дощечка; наверное, - ребра пропячены.
Аспид!
И я удивился разительному изменению своего впечатления от вида: его; вокруг как тарантулы прыгали!
С ожесточением я что-то доказывал, защищаясь от казавшейся мне ненормальной внезапной живости этой, он откинулся, держа на весу кресло; и вдруг в потолок - дико выорнул:
- "Ах, да зачем с философией вы, когда есть песни и плясти!" - "ка" точно "те" выговаривал он.
И снова выорнул:
- "Когда мгновение принадлежит - мне!"
И слушал себя, как песни из... древней эры, в которой, быть может, слова о том, как... дерутся с бронтозаврами.
- "Я захочу, - взвесил кресло, ударил им в пол, - и вот этим вот креслом кому-нибудь череп пробью!"
И увиделось просто какое-то "оно", - обезумевшее и заявляющее, что "оно", - приподняв воротник у пальто и надвинув картуз на глаза, - убежит в свои неживые леса [Цитата из Брюсова 104].
"Черт дери, - пришибет, чего доброго!" - подумалось мне.
Тут же подумалось:
"Просто он софист и позер!"
- "Нет, мгновение не принадлежит нам, - осмелился я, - допустим, что вы захотите навеки остаться - стоять: здесь. Уйдете все же, потому что вы - гость Соловьевых! А гости - уходят!"
Представьте мое изумление, когда, став шестом, передергивая, завопил он:
- "Я, - цап: лапа пала на кресло, - останусь здесь", - кресло пристукнулось.
Бред о извечном стояньи Ваелрия Брюсова здесь разыгрался в моем воображении: вот - подумалось - все уходят, а Брюсов - стоит: в той же позе за креслом; его Соловьев выгоняет, - стоит: в той же позе за креслом; М. С. Соловьев - раздевается; Брюсов - стоит; спит, а Брюсов - стоит, озаренный луной: в той же позе; врывается Жанна Матвеевра: "Правда ли, что он стоит тут?" Стоит! А Брюсов, тут же, переменив разговор, спрятав "дичь" свою, как платок, в боковой карман, изогнулся передо мной как-то чрезмерно любезно, чрезмерно порывисто:
- "Однако мы - отвлеклись: идемте к хозяевам". И, подойдя к М. С. Соловьеву, с нарочитой невинностью заговорил о каких-то новых изданиях Пушкина: я ожидал, как он вывернется предо мной, ведь обещал - что - не уйдет отсюда: и я его пересиживал; стало нудно; поднялся-таки я прощаться; тут он вскочил; и с чрезмерною мягкостью как выорнет, не обращаясь ни к кому:
- "Я тем не менее, - с явной угрозой, - удаляюсь!" И - руки по швам, свою голову на сторону, прямо в переднюю; я - за ним; даже не прпрощались друг с другом; я думал: и ведь прав он; в миг первого выкрика он издал свой декрет; в миг же второго выкрика - его отмеинл, потому что - мгновенье, каждое, - принадлежало ему.
"И софистище же, - отдалось где-то во мне.
Проводивши В. Я., мы с Петровским остались у Соловьевых; и я рассккзал им свой разговор перед креслом с Брюсовым; М. С. улыбался;
- "Не знал я, какая опасность грозила мне; впрочем, я переменил бы квартиру; с Богдановым, домохозяином, а не со мною бы дело имел он".
На следующий день в той же комнате опять встретились с Брюсовым мы неожиданно для меня - при Мережковских, о чем пишу ниже; тогда же я подошел к Брюсову:
- "Простите, вчера впопыхах я даже не простился с вами".
Оо, выпрямясь и наставляясь ноздрею, обдумывал, видно, ответ; с пыхом выдохнул, проворкотавши гортанно-приязненно:
- "Я думал, что - без предрассудков мы будем с вами", - и дернул рукою.
И белые зубы свои показал.
И опять ошарашил меня: без каких предрассудкгв? Без приличий, цитат, архаизмов, отдавшись песням и пляскам, проткнем кольца в нос и украсимся перьями нового быта, устроивши остров Таити, здесь, в доме Богданова, в квартире номер три?
Такова моя первая встречас ним.
Еще не знал я: стиль "бреда", как стиль "кулака", - игры, не задевающие его жизни; он ими испытывал нас; раз я его увидал с Добрьлюбовым, ставшим сектантом и всех называющим братьями; с легкостью Брюсов отчеканивал на "брат Валерий", к нему обращенное:
- "Что, брат Александр?"
Он хотел поиграть и со мной стилем своих "Шедевров" ["Шедевры" - первая книга стихов
Страница 36 из 116
Следующая страница
[ 26 ]
[ 27 ]
[ 28 ]
[ 29 ]
[ 30 ]
[ 31 ]
[ 32 ]
[ 33 ]
[ 34 ]
[ 35 ]
[ 36 ]
[ 37 ]
[ 38 ]
[ 39 ]
[ 40 ]
[ 41 ]
[ 42 ]
[ 43 ]
[ 44 ]
[ 45 ]
[ 46 ]
[ 1 - 10]
[ 10 - 20]
[ 20 - 30]
[ 30 - 40]
[ 40 - 50]
[ 50 - 60]
[ 60 - 70]
[ 70 - 80]
[ 80 - 90]
[ 90 - 100]
[ 100 - 110]
[ 110 - 116]
