ную роль ему? Умница, он понимал: исцеленье его Мережковским есть "стиль" Мережковского; Брюсов-стилист был не прочь исцешиться для... Гиппиус, чтобы отобрать в "Скорпион" цикл стихов у нее; он ковал ведь железо, пока горячо, для готовимого альманаха и для "Скорпиона"; точно торговец мехами, в Ирбит 139 отправляющийся, чтобы привезти с собой мех драгоценный, таскался он затем в Петербург, чтобы у Гиппиус для "Скорпиона" стихи подцепить; подцепив, привозил, точно мех черно-бурой лисицы.
- "Привез..."
- "Стихи - дрянь; ну, а все-таки - Гиппиус... "Скорпиону" приходится денежно жаться... Они запросили... Ну что же, Бальмонт даст задаром, и кроме того: Юргис [Ю. К. Балтрушайтис - в те годы "мллодой" поэт "Скорпиона"], я, вы - напишем; не правда ли?"
Не раз меня Гиппиус спрашивала:
- "Платить будут? Коли платить будут, то - дам... Вы наверное знаете, - будут?"
Венец юмористики: Гиппиус и Мережковский пре-краснейше сознавали вес Брюсова: в "завтра"; и даже - значенье расширенного "Скорпиона", который и им служил службу; они были гибкие в смысле устройства своих личных дел; так антидекадент и враг церкви печатался сам в "Скорпионп". Венец юмористики: когда в 1903 году начинался журнал "Новый путь", Мережковские никого пригласить не сумели для заведования отделом иностранной побитики, кроме "беспринципного" Брюсова;140 он, кажется, прозаведовал... с месяц; и - бросил.
При встречах друг с другом они осыпали друг друга всегда комплиментами:
- "Вы, Валерий Яковлевич, человек будущего!" - вопил Мережковский.
- "Прикажите, и - "Скорпион" к вашим услугам", - изысканно выгибался перед Гиппиус Брюсов.
Заочно ругали друг друга:
- "Новый путь", Боррс Николаевич, заживо сгнил", - с восхищением докладывал Брюсов, вернувшийся из Петербурга: мне.
- "Зиночка сплетничает", - он докладывал.
- "Боря, как можете жить вы в Москве: "Скорпион" - дух тяжелый, купецкий. Как можете вы с этимм Брюсовым ладить?" - кривила накрашенный рот свой мне Гиппиус.
- "Боря, вам гибель в Москве!" - Мережковский. И я распинался:
- "Да вы не о том", - распинался с отчаяньем я на Литейном .
- "Да вы не о том", - распинался с отчаяньем я в "Скорпионе".
Две эти фигуры, возникнувши в 901 году предо мной, в те же дни, в декабре (один пятго, другой шестого), вдруг быстро приблизились, как бы хватая: Д. С. Мережковский за левую руку и Брдсов - за правую: Брюсов тащил меня в литературу: в "реакцию" по Мережковскому; а Мережковский - в коммуну свою:
- "Боря, бойтесь Валерия Брюсова и всей пошлятины духа его!"
- "Зина думает..." - скалился Брюсов, глумяся над жалкостями беспринципных "пророков".
Как странно: тащивший "налево" Д. С. Мережковский пугался меня в девятьсот уже пятом как "левого"; "правый" же Брюсов стал не на словах, а на деле: действительно левым.
Я в 1901 году лишь испытывал трудность раздваиваться меж Д. С. Мережковским и Брюсьвым, не примыкая к обоим в позиции, в идеологии; сложность ее - в иерархии граней; в одной допускались условно и временно ощупи Д. Мережковского; в другой же выметались проблемы формы по Брюсову; центр, ориентирующмй обе эти проблемы, - та именно теоретическая проблема, для формулировки которой еще надо было одолеть, по моим тогдашним планам, Канта.
И тут мне влетало от всех: студент Воронков, застревая в тенетах гносеологических терминов ("апперцепция", "коррелат", "факт, идентичный идее"), махал лишь рукой:
- "Бугаев точно говорит по-китайски". Заноза Петровский подтрунивал:
- "Знаете, философутики я не люблю", - уж и слово придумал!
Прималкивал скорбно М. С. Соловьев. Брюсов в первой же встрече воскликнул:
- "Зачем с философией вы, когда песни и пляски есть!"
Как впоследствии воспринимал Мережковский мои "коррелаты" - не знаю, потому что - молчал лишь: глазами похлопывая.
Блок - тот рисовал на меня безобидные карикатуры.
Не видели стержня теорий моих, моего устремлепия к "критицизму"; для Брюсова он - игра скепсиса; для Мережковского - моя тоска по действительности.
В. Брюсов играл в философские истины; и на "критические" рассужденья весело подсыпал он софизм; а Мережковский любил философствовать: не от меня - от себя, и тут делался Кифой Мокиевичем; [Кифа Мокиевич - гоголевский тип (см. "Мертвые души") 142] употребленье им терминов - просто юмора.
Брюсов и Д. Мережковский меня не желали понять, полагая, что точка, центральная, моих теорий есть "муха", заскок, в лучшем случае лишь изввиняемый ввиду неопытной молодости; эту "муху" стирал Мережковский, старался мне доказать, что она лишь препятствиа в жизни в их "общине"; Брюсов доказывал, что эта "муха" препятствует моим стихам.
Мои близкие связи с Мережковским и с Брюсовым длились до 1909 года; к концу 908-го рвались нити, связывавшие с "общиной" Мережковского [Он хотел видеть общиной кружок "близких" ему литераторов], и рвались нити "Весов", иль культурного дела с В. Брюсовым; это я выразил в левции "Настоящее и будущее русскойл итературы", прочитанной чуть ли не в дни семилетия с дней первых встреч: декабря этак пятого или седьмого; в той лекции я сформулировал полный расщеп между словом и делом: у Брюсова и у Мережковского143.
Оба - присутствовали на лекции: Мережковский вставал возражать; Брюсов, кажется, нет.
Семь лет ширились ножницы между обоими; силился согласовать себя: с тем и с другим; мои ножницы после сомкнулись: вне Брюсова, вне Мережкоского.
ВСТРЕЧА С МЕРЕЖКОВСКИМ И ЗИНА ИДОЙ ГИППИУС
Шестого декабря, вернувшись откуда-то, я получаю бумажку; читаю: "Придите: у нас Мережковские". Мережковский по вызову князя С. Н. Трубецкого читал ре-
ферат о Толстом; он явился с женой к Соловьевым: оформить знакомство, начавшееся перепиской144.
Не без волнения я шел к Соловьевым; Мережковский - тогда был в зените: для некоторых он предстал руским Лютером [Разумеется, эри представления оказались иллюзиями уже к 1905 году].
Теперь не представишь себе, как могла болтовня Мережковского выглядеть "делом"; а в 1901 году после первых собраний религиозно-философского общества заговорили тревожно в церковных кругах: Мережковские потря-сают-де устои церковности; обеспокоился Победоносцев; у Льва Тихомирова только и говорили о Мережковском; находились общественники, с удовольствием потиравшие рцки:
- "Да, реформации русской, по-видимому, не избежать" .
В "Мире искусства", журнале, далеком от всякой церковности, только и слышалось: "Мережковские, Розанов". И в соловьевской квартире уже с год стоял гул: "Мережковские!" В наши дни невообразимо, как эта "синица" в потугах поджечь океан так могла волновать.
Гиппиус, стихи которой я знал, представляла тоже большой интеркс для меня; про нее передавали сплетни; она выступала на вечере, с кисейными крыльями, громко бросая с эстрады:
Мне нужно то, чего нет на свете145.
И уже казалось иным: декадентка взболтнула устой православия; де синодальные старцы боятся ее; даже Победоносцев, летучая мышь, имел где-то свидания с ересиархами, чтоб образумить их.
В тесной передней встречаю О. М.; ее губы сурово зажаты; глаза - растаращены; мне поазала рукою на дверь кабинета:
- "Идите!"
Взглянул вопросительно, но отмахнулася:
- "Нехорошо!"
И я понял: что в Соловьевой погиб ее "миф": что-то было в лице, в опускании глаз, - в том, как, приподымая портьеру, юркнула в нее, точно ящерка; и я - за ней. Тат зажмурил глаза; из качалки - сверкало; 3. Гиппиус точно оса в человеческий рост, коль не остов "пленительницы" (перо - Обри Бердслея); ком вспученных красных волос (коль распустит - до пят) укрывал очень маленькое и кривое какое-то личико; пудра и блеск от лорнетки, в которую вставился зеленоватый глаз; перебирала граненые бусы, уставясь в меня, пятя пламень губы, осыпался пудрою; с лобика, точно сияющий глаз, свисал камень: на черной подвеске; с безгрудой груди тарахтел черный крест; и ударила блесками пряжка с ботиночки; нога на ногу; шлейф белого платья в обтяжку закинула; прелесть ее костяного, безбокого остова напоминала причастницу, ловко пленяющую сатану.
Сатана же, Валерий Брюсов, всей позой рисунка, написанного Фелисьеном Ропсом, ей как бы выразил, что - ею пленился он.
И мелькнуло мне: "Ольга Михайловна: бедная!"
"Слона" - не увидел я; он - тут же сидел: в карих штаниках, в синеньком галстучке, с худеньким личиком, карей бородкой, с пробором зализанным на голове, с очень слабеньким лобиком вырезался человечек из серого кресла под ламповым, золотоватым лучом, прорезавшим кресло; меня поразил двумя темными всосами почти до скул зарастающих щек; синодальный чиновник от миру неведомой церкви, на что-то обиженный; точно попал не туда, куда шел; и теперь вздувал вес себе; помесь дьячка с бюрократом; и вместе с тем - "бяшка". Это был Д. С. Мережковский!
И с ним стоял "черный дьявол", написанный Ропсом в сквозных золотых косяках, или - Брюсов; О. М., как монашенка, писанная кистью Греко, уставилась башенкой черных волос и болезненным блеском очей; сам голубоглазый хозяин, М. С. Соловьев, едва сохранял равновесие.
Я же нагнулся в лорнеточный блеск Зинаиды "Прекрасной" и взял пахнущую туберозою ручку под синими блесками спрятанных глаз; удлиненное личико, коль глядеть сбоку; и маленькое - с фасу: от вздерга поз нос подбородка; совсем неправильный нос.
Мережковский подставил мне бело-зеленую щеку и пальчики; что-то в жесте было весьма оскорбительное для меня.
Я прошел в угол: сел в тень; и стал наблюдать.
Мережковский в ту пору еще не забыл статьи Владимира Соловьева о нем, напечатанной в "Мирр искусства";146 М. С, брат философа, чуялся ему - врагом; я, как близкий дому Соловьевых, наверное - враг; вот он и хмурился. Гиппиус, оберегая достоинства мужа, дерзила всем своим вызывающим видом (а умела быть умницей и даже - "простой").
Понесло чужим духом: зеленых туманов Невы; Пете
Страница 40 из 116
Следующая страница
[ 30 ]
[ 31 ]
[ 32 ]
[ 33 ]
[ 34 ]
[ 35 ]
[ 36 ]
[ 37 ]
[ 38 ]
[ 39 ]
[ 40 ]
[ 41 ]
[ 42 ]
[ 43 ]
[ 44 ]
[ 45 ]
[ 46 ]
[ 47 ]
[ 48 ]
[ 49 ]
[ 50 ]
[ 1 - 10]
[ 10 - 20]
[ 20 - 30]
[ 30 - 40]
[ 40 ]
[ 50 - 60]
[ 60 - 70]
[ 70 - 80]
[ 80 - 90]
[ 90 - 100]
[ 100 - 110]
[ 110 - 116]