АНДРЕЙ БЕЛЫЙ. НАЧАЛО ВЕКА Страница 45

ло удобнее так.

Но звонясь к Соловьевым (я дал обещанье О. М. рассказать о свидании), был не в себе еще, точно клочок атмосферы, как легкий дымок папиросный, пристал к волосинкам тужурки, отвеиваясь и дымясь вокруг меня.

Дверь открыла О. М.:

- "Ну, - и что?"

Но, увидев меня улыбавшимся, только махнула; и - бросила:

- "Вижу: пропала Катюша!" Какая такая?

Но, перевернувшись, О. М. пошла - прочь, ни о чем не спросив; я - поплелся домой.



ИЗ ТЕНИ В ТЕНЬ



Впечатлением от встречи с Мережковскими я ни с кем не делился, как тайной, и ждал их отклика из Петербурга; и он появился; скоро швейцар мне подал в лабораторию темно-синий конверт; разрываю: в нем - красный конверт, его разрываю: в нем белый, с запискою, несколько слов: лишь - "ау" - в стан "врагов".

Началась оживленнейшая моя переписка с Зинаидою Гиппиус;186 изредка и Мережковский писал мне.

Оба звали меня в Петербург187, но я не поехал уже: "Симфония Андрея Белого вышла; я делал усилия, чтобы сохранить псевдоним; мать с отцом поехали в Питер: в конце апреля.

В начале мая вернувшись в Москву, мать спросила меня с удивлением:

- "Ты переписываешься с Мережковским? Зачем ты скрываешь?"

Кузен Арабажин, знакомый Барятинского, друг Яворской, сотрудник "Биржовки" и "Северного курьера" , закрытого вскоре, явился к родителям и с удивлением им сообщил, что на днях, повстречавшись с Д. С. Мережковским, он слышал, как этот писатель хвалил в выражениях для Арабажина необъяснимых, - меня:

- "Понимаешь ли, дядя, - он читает вслух письма "Бориса" своим друзьям?"

Арабажин, поверхностный фельетонист, меня знавший как "Бореньку", спрашивал, в чем корень дружбы с "Борисом" салонрых львов.

Мережковские портили мне разговоры с О. М.; я не мог уже слушать стиля ее рассуждений о Гиппиус; и мы прекратили беседы на эти тяжелые для меня темы; в поджиме губы и во взгляде О. М. на меня установился между нами порог: до конца ее жизни.

И Брюсов весьма любопытничад. Весь тот период густо окрашен мне Мережковскими; куда ни придешь, - говлрят о них; в лаборатории говорим о них; в студенческой чайной, бывало, соберемся: Петровский, Печковский, Владимиров, я, - тотчас же разговор полнимается о Мережковских: ведь тайну синих конвертов, подаваемых мне швейцаром лаборатории, мои друзья знали: бывало, Печковский спрашивает, взглянув на конверт:

- "От Гиппиус?"

С Гиппиус переписывались мы чуть ли не каждую неделю; а так как дома мать неизбежно спросила бы, кто это пишет мне (характерные очень конверты), то пришлось бы признаться, что я веду усиленную переписку с писателями, которые все же внушали тревогу отцу (боялся за сына); поэтому я и дал адрес лаборатории.

Брюсов тоже расспрашивал меня о Мережковских так, как будто я "спец" по ним; и делалось неприятно от этого назойливого любопытства; Мережковские ведь умели кружить головы людям; холодные "в себе", они могли казаться такими нежными; меня - захваливали они; я-де и замечательный, и новый; и "Симфония"-де моя - замечательная; было от чего потерять голову юноше, которого до сих пор жизнь держала скорее в черном теле.

Только О. М. Соловьева - мне ни звука о Мережковских; и вдруг:

- "Гиппиус - дьявол!"

И хотя я знал, что злость О. М. на Гиппиус - не идеология, а недомогание, я вскакивал и в совершенной ярости убегал. Через день О. М. присылала письмо: мириться189.

Верен я был Михаилу Сергеевичу Соловьеву, когда я некогда встал: против Гиппиус и Мережковского; но, оставаясь верным своей переписке с 3. Н., встал я само-стно против О. М. Соловьевой; и это все выразилось: в автономно возникшей для меня квартире Владимировых, куда я стал чаще теперь убегать; и также - квартире Метнеров; на Соловьевых в одном (лишь в одном отно-шеньи) гляжу как на прошлое, уже законченное семилетие; во мне нудится новое, будущее именами, которые вместе - зенит и надир: Мережковские, Брюсов, уже обешающие мне блестящую литературную деятельность; Брюсов - толками о "Скорпионе", Д. С. Мережковский - зовами в проектируемый "Новый путь"; Брюсов мне в эти дни - новая литература; и - только; а путь с Мережковским - "не только" литература.



Ты пойми: мы - ни здесь, ни - тут.

Наше дело - такое бездомное.

Петухи - поют, поют...

Но лицо небес еще темное.



(Гиппиус)190



"Только", "не только" - Москва, Петербург: и восьмерки, мной писанные семилетье меж ними, есть ужас, мне еще не видный в 1902 году; отход огорченный без ссоры от Брюсова, от Меиежковского кончился бегством моим из Москвы, Петербурга, России: на Запад.

Уже с 1902 года Брюсов втягивал меня в жизнь "скор-пионовской" группы; 3. Н. меж интимных строчек ознакомляла меня с петербургскою жизнью; весной сообщила, что был у них Блок и что он произвел впечатление191 (я ей завидовал); она звала меня в Петербург, чтобы я в настоящем общественном воздухе выветрил дух "Скорпиона" в себе (тут она сфантазировала: больше дух "анилина", которым несло в нашей лаборатории); не понимала она: "декаденты" - для меня, лишь нота в октаве, лишь коаска на спектре, октавой моею была не поэзия: была... культура!

3. Н. в письмах обещала меня птзнакомить не с "выродками", а с людьми "настоящими", "новыми": думаю - с сестрами, Татой и Натой, с В. В. Розановым, с Философовым и с Карташевым; их друг, Философов, тогда раздваивался между "Миром искусства" и Мережковским, тащившим его в "Новый путь": петербургская группа распалась на снобов художников и на писателей; в "Мире искусства" был дружеский отзыв о книге моей;192 скоро я стал сотрудником "Мира искусства": вполне неожиданно.

Так было деело: открывалася выставка "Мира искусства" в Москве; посетитель всех выставок, был, разумеется, я и на выставке этой, пустой почти 193; тонные, с шиком одетые люди скользили бесшумно в коврах, меж полотнами Врубеля, Сомова, Бакста; все они были знакомы друг с другом; но я был чужой среди всех; выделялася великолепнейшая с точки зрения красок и графики фигура Дягилева; я его по портрету узнал194, по кокетливо взбитому коку волос с серебристою прядью на черной растительности и по розово, нагло безусому, сдобному, как испеченная булка, лицу, - очень "морде", готовой пленительно маслиться и остывать в ледяной, оскорбительной позе виконта: закидами кока окидывать вас сверху вниз, как соринку.

Дивился изыску я: помесь нахала с шармером, лакея с министром; сердечком, по Сомову, сложены губф; вдруг - дерг, передерг, остывание: черт подери - Кара-калла какая-то, если не Иезавель нарумяненная и сенаторам римским главы отсекающая (говорили, что будто бы он с Марьей Павловной, с князем великим Владимиром - запанибрата):195 маститыц закид серебристого кока, скользящие, как в менуэте, шажочки, с шарком бесшумным ботиночек, лаковых. Что за жилет! Что за вязь и прокол изощренного галстука! Что за слепительный, как алебастр, еле видный манжет! Вид скотины, утонченной кистью К. Сомова, коль не артиста, прощупывателя через кожу сегодняшних вкусов, и завтрашних, и послезавтрашних, чтобы в любую минуту, кастрировав собственный сегодняшний вкус, предстать: в собственном завтрашнем!

Пока разглядывал я изощренную эту концовку, впечатанную Лансере в послезавтрашпий титульный лист, - мне далекую и неприятную, вдруг осенило меня: предложить ей статью свою: "Формы искусства"; и вот безо всяких сомнений, забывши о том, что я - невзрачный студент, подхожу к кругло выточенному "царедворчеству" (избаловали меня: думал, - мне и законы не писаны!).

Вскид серебристого кока, и поза: Нерон в черном смокинге над пламенеющим Римом196, а может быть, - камер-лакей, закрывающий дверь во дворец?

Тем не менее я представляюсь:

- "Бугаев".

И тут наглый зажим пухловатой губы, передернув- , шись, сразу исчез, чтобы выявить стиль "анфана"197, скорей пухлогубого и пухлощекого ангела (стиль Барромини, семнадцатый век); и с изящностью мима, менфющего свои роли, - изгиб с перегибом ноги назад, с легкой глиссадою, как реверанс, с улыбкою слишком простой, слишком дружеской, он, показав мне Нерона, потом - купидона, изящнейше сдклал церемониймейстерский жест Луи Каторз:198

- "Ах, я счастлив! На днях еще много о вас говорили мы!"

И как по залам дворца, открывая жезлом апартаменты "Мира искусства", которого мебели - Бакст, Лансере, Философов, взяв под руку, вел к молодому и чернобородому "барину" в строгом пенснэ, в сюртуке длиннополом.

- "Ну вот, Александр Николаевич, - позвольте представить вам Белого: он!"

- "Бенаа", - поклонился с отлетом, с расклоном, с изгибом руки Бенуа и повел под полотнище Врубеля: "Фауст и Маргарита"199.

- "Смотрите, - взмахнул он рукою, - вот титан! Я горюю, что не оценил его в своей "Истории живописи"20 , - он посвящал меня в краски.

Так я был введеен в круг сотрудников; и - озирались: кто этот прескромного вида юнец, кого Дягилев и Бенуа мило водят по залам.

Вопрос о статье не решался; была принята: с полуслова:

- "Конечно, конечно, - скорей высылайте, чтобы поспеть с номером!"202

С тех пор я стал получать письма Д. Философова с чисто редакторскими замечаниями, с просьбою слать, что хочу;202 так факт дружбы с Д. С. Мережковским мне составил уж имя средь группы художников "Мира искусства".

С другой стороны, анонсировал "Белого" и "Скорпион": всей Москве; так "звезда" воаходила моя; я не двинул и пальцем; мой жест - перепуг и желанье сесть в тень, чтоб хотя до экзаменов не разнеслось, чем стал "Боря Бугаев": я чувствовал: моя "звезда" не продержится в небе: она -фейерверочная: подлетает, чтоб в месте ее быстрого вспыха - "ничто" обнаружилось.

Очень достойные лавры меня увенчали!! Но "звездочкой" не ощущал я себя и тогда, когда где-то уже за спиной называли меня восходящим талантом; головокружение славы в малюсеньком круге скоро с лихвоы компенсировалось плевом: нашего тогдашнего профессорского круга.

В 901 все радовало и все дивило; сам быт распах
Страница 45 из 116 Следующая страница