Он думал: моя программа-минимум - битье зеркал.
И я решительно разочаровал Дяилева, познакомясь с ним осенью 1902 года; Дягилев жаловался на меня Мережковскому:
- "Я познакомился с Белым... Я думал, что он запроповедует что-нибудь, а он - ничего!"
Дягилеву хотелось видеть меня юродивым; его оскорбил мой вид студента, любящего поговорить о... Менделееве; внутренняя жизнь - одна; вид - другое; вид был выдержанный; недаром профессора проспали нарождение декадента; он спдел в месте сердца, пока рука студента подавала приличные "рефератики", вызывавшие приличные надежды в приличном обществе.
КРУЖОК ВЛАДИМИРОВЫХ
Прорвавши кордон из профессоров, к нам являются новые люди; и эти люди ходят - ко мне.
Я переживаю приятное знание, что ко мне, к Петровскому, к Владимирову прислушиваются; квартира Владимировых - эмбрион салона; чайный стол М. С. Соловьева - эмбрион академии, в которой родители моего друга Сережи и я с другом, различаясь в возрасте, - заседающий центр, где, себя ища, начинаем законодательствовать; непонимсющие не фыркают, как студент Вронков (ныне профессор) во время моих занятий: по остеологии.
- "Когда говорит Бугаев, - не понимаюю: точно китайский!"
Отныне "язык" мой принят в кучке, добровольно пришедшей к нам из других обществ, где выражаются понятно, но скучно.
До 1901 года мой разговор с друзьями - разговор с глазу на глаз; происходит он - в университетском коридоре, под открытым небом: в Кремле, на Арбате, в Новодевичьем монастыре или на лавочке Пречистенского бульвара; я - перрипатетик24, развиваю походя свою философию жизни; поднимая руку над кремлевской стеной, я клянысь Ибсеном и Ницше, что от быта не останется камня на камне.
Раз я свергаю с перил моста в желтые воды Москвы-реки только что вышедшую "Книгу раздумий" со стихами Брюсова, Курсинского, Бальмонта и Модеста Дурнова25. Как был сконфужен года через полтора, когда выслушал от Брюсова:
- "За что вы гневаетесь на "Книгу раздумий", Борис Николаевиы?"
- "Я?"
И Брюсов с улыбкой докладывает:
- "Вы же ее свергли в воду с Каменного моста?" Соловьевы передали Брюсову жест, означавший: уничтожение декадентства для символизма.
- "Свергал, Валерий Яковлевич, - был грех"36.
Иногда прогулки вдвоем-втроем увенчивались восхождением на Иванову колокольню; я становился на перила испытать головокружение, называемое мною чувством Сольнеса - строителя башни из драмы Ибсена27.
Я себя приучал к высоте.
Из этого явствует: как-то сразу я стал самоуверенным юношей.
Мой "китайский" язык оказался не так уж "китаечен"; на нем отчасти объяснялись и в кружке Станкевича;28 нечто от философской витиеватости - старинной, московской - было ведь и в моих речах:р еминисценция сороковых годов, студенту Воронкову неведомых.
В другом отношении "китайщина" нашего языка - сгущенность метафор, афористичность и тенденция к остраннению; оправдывая право на афоризм, - скажу более, - футуризм выражений (до футуризма), я ввожу в речь рискованные уподобления, за которые мне потом влетело от критики.
Лишь в кругу близких для каламбура, а не печатного слова 29 я запрыгивал и в лексикон Хлебникова.
Михаил Сергеевич Соловьев в предсмертном бреду бормотал:
- "На окне стоит краспый цветок; Боря прямо сказал бы: "бум".
В ассоциациях бреда М. С. выразил стиль отношения к моим заумным заскокам; я доказывал: слово "кукла" состоит из двух жестов, которые я производил руками: "кук" - руки, соединяясь острым углом, пыряют ладонями пространство; "ла" - округлое движение разъединившихся рук.
Понятие "звуковая метафора" еще не известно; но, опираясь на аналогии ощущений, я изощрялся в звуковых прозвищах и доказывал, что прозвиде, данное другу, "кивый бутик", в слове "кивый" отмечает иронию, которой болен мой друг; в существительном "бутик" - звуковая живопись детской доверчивости.
- "Они - идиоты!" - воскликнули б иные из мещан, услышав, как мы отдавались шаржам словосочермний.
Но если бы мне бросилр в лицо, что я "брежу", претрезво заговорил бы о трудах профессоров Грубера и Вундта, вскрывавших аналогии ощущений; этт вовсе не означало моего согласия с Вундтом, а лишь указывало на то, что и почтенные профессора уделяли внимание проблемам "декадентов".
- "В тэом безумии есть нечто систематическое", - должен был бы сказать мещанин, почтенных профессоров не читваший и декадентов ругавший.
Уж и мстил мне мещанин за непонимание шаржей и за "философские" комментарии к ним: мстил в годах; и месть мещанина прожалила десятилетие.
Состав кружка "аргонавтов", в те годы студентов, - незауряден 30.
В. В. Владимиров - умница с мыслями: он исходил Мурман в целях научного изучения одежды; художник, штудировавший по Гильдебраандту проблему формы, читавший Дарвина, посетитель лекций, концертов, театров, хозяин, группировавший вокруг себя, человек очень трезуый, мужественно несший жизненные бремеена, фантазер и весельчак; не слишком много водилось художников с высшим образованием, соединяющиз ремесло с чтеньем Оствальда и Дарвина.
Соединяла нас память об отсиживании в одном классе уроков Павликовского. Гнусливый крик латиниста-тирана:
- "Бугаев , Владимиров, - я вас попрошу вон... Ян-чин..."
Соединяла память о подносящих нас к романтизму Жуковского рыканиях Л. И. Поливанова; соединяли стояния перед полотнами Нестерова в "Третьяковке" [Картинная галерея], когда мы, воспользовавшись пустым часом в гимназии, драли с Пречистенки в Лаврушинский переулок, чтобы поделиться мыслями о "чахлых" нестеровских березках. Соединяли прогулки по Кремлю, разглядывание башенок.
С оединило по-новому естествознание: посещение "пар-ницы" Анучина; в будущем - соединила жизнь.
И остались в памяти незабываемые беседы в Мюнхе-Не31, - перед старыми мастерами - Грюневальдом, Воль-гемутом, Дюрером, Кранахом, где Владимиров прочитывал мне лекции об отличии перспективы у итальянцев и немцев; лекции переходили в демонстрацию, ибо Грюневмльд висел - под носом; итальянцй же висели через залу; мы выходили из Старой Пинакотеки и шли коротать день в золото листьев Английского парка, а вечером вместе посиживали в кабачке "Симплициссимус", изучая чудачества Штлома Аша, бас пролетарского поэта, Людвига Шарфа, и постный нос, торчавший из-за копны вошос, Мюзама, анархиста, будущего деятеля эпохи советов в Баварии.
Гимназическая пара, Владимиров и Бугаев, в университете, став тройкой, - Владтмиров - Петровский - Бугаев, - к 1901 году стала и центром стягивающегося кружка.
И А. П. Печковский возникает четвертым между нами. Печковский, студент-органик, высокий, стройный, бледный, с небольшой русой бородаой и большими голубыми глазами, - тихий, добрый, мечтательный и застенчивый (из-за глуховатости), как-то самопроизвольно возник рядом; где обсуждались проблемы литературного письма, там поднимался его уверенный в себе голос; и он, о чем бы речь ни зашла, высказывал тонкие, умные суждения; не успевал еще выйти на рынок немецкий перевод последней повести Гамсуна или Стриндберга, а уж Печковский, ее проштудировав, обстоятельно нам докладывкл; он был в курсе проблем и "Мира искусства", и "Скорпиона", и английского журнала "Студио", и немецкого "Блеттер фюр ди Кунст"; ему стал я прочитывать рукописные стихотворения Блока в химической чайной; и он стал "блокистом" за много лет до моды на Блока.
Естественно появился он у Владимирова, у меня; мы считали его в "аргонавтах"; развивающаяся глухота во многом закупорила его; он глухо замкнулся, что-то переводил, переживал какие-то трагедии, исчезая надолго и вновь появляясь; с его взволнованных губ срывались тихие речи о внутреннем покое, о Рейсбруке:33 и - незаметно след его на моем горизонте поту;х он, как тихая звездочка, беззвучно выкатился из нашего зодиака, слетая в свою, ему ведомую тьму (для него, быть может, и свет), никого не оповестив о своих падениях иль достижениях; никого не обидел, ничто не нарушил, многим оказал услугу; и - ушел.
Память с благодарностью останавливается на этом добром, благородном, чутком, начитанном молодом человеке.
Не он внешне блистал среди нас, а Лев Львович Кобы-линский, в те же годы примкнувший к нам и ставший душою кружка;34 он был и литературно и социологически образован; изумительный импровизатор и мим, он превращал то в фейерверк, то в лекции, то в вечера "смеха и забавы" наши "аргонавтические" воскресники; на него приглашали посторонних, как на... Патти.
Или: С. М. Соловьев, гимназист шестого класса, удивляющий Брюсова, юный поэт, философ, богослов, тоже не лезущий в карман за словом, а подчас откалывающий такие штуки, что старики и старушки надрывали животики.
Или: А. С. Петровский, дельный химик с резко выраженными интересами к проблемам научной методологии, читавший и Аполлона Григорьева и Розанова, которого "Легенду о великом инквизиторе"35 он мне подсунул, - юноша, высказывавший тончайшие истины, тогда новые, о Лермонтове, Соловьеве, интересовавшийся еврейским языком и т. д.; опять-таки он был уникумом.
Илп: А. С. Челищев, студент-математик, ученик консерватории, композитор, высокий, стройный, ттнкиий, умеющий при слуяае и осмеять; зазвав к себе, он умел приподнять маску весельчака и в беседе коснуться крайних вопросов: о смысле жизни; и потом, сев за рояль, сыграть балладу Шопена; это был увлекатель сердец; он же - беспощадный осмеятель... с ядом;36 он мог быть зол, остр, груб... до беспощадности; но жало прятал в обличие болтуна-музыканта; он заговаривал на тему о высшей математике; в нем было что-то и от героя, которого силился изобразить Пшибышевский.
Пленил отца, очаровал мать и меня при первом же появлении у нас в доме; пленял всех, когда являлся; наедине был угрюм;37 поздней я в нем натолкнулся на эгоизм; но он умел скрыть дефекты и быть гвоздем: любого журфикса; у нас он был не соло, а рядовым; его яркость в обрамлении Эллиса, Соловьева, Владимирова не казалась яркой.
-
Страница 5 из 116
Следующая страница
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
[ 11 ]
[ 12 ]
[ 13 ]
[ 14 ]
[ 15 ]
[ 1 - 10]
[ 10 - 20]
[ 20 - 30]
[ 30 - 40]
[ 40 - 50]
[ 50 - 60]
[ 60 - 70]
[ 70 - 80]
[ 80 - 90]
[ 90 - 100]
[ 100 - 110]
[ 110 - 116]