ЛИДИЯ ЧАРСКАЯ ПРИЮТКИ Страница 4

ыре стола. Прежде нежели сесть за столы, все они хором пропели предобеденную молитву.

Дежурные по кухне приютки разнесли миски с горячей похлебкой. В похлебке плавали маленькие кусочки мяса, и Дуня, только разве по большим праздникам лакомившаяся мясными щами у себя в деревне, с жадностью набросилась на еду.

Впрочем, и ее товарки от нее не отставали. Девочек поднимали рано, в половине седьмого утра. В семь часов им даваи по кружке горячего чая и по куску ситника. Немудрено поэтому, что к обеденному времени все они чувствовали волчий аппетит.

После первого горячего блюда следовало второе. Жирно сдобренная маслом гречневая каша.

В то время как стрижки, подростки и средние накидываюсь на кашу, старшие воспитанницы почти не притрагивались к ней.

- В чем дело? В чем дело? - суетился, волнуясь, толстенький, маленький человечек эконом Павел Семенович Жилинский, перебегая от стола к столу.

- А в том дело, что масло несвежее в каше! - резко ответила одна из более храбрых воспитанниц Таня Шингарева, взглянув в лицо эконома злыми, недовольными глазами.

- Воображение-с! Все одно воображение-с. Видно, голодать не приходилось! - зашипел на нее маленький человечек, кубарем откатываясь к соседнему столу.

- Принцессы какие! Королевны, скажите пожалуйста! Масло им, видите ли, несвежее! Ха, ха!.. - ворчал он, шариком катаясь по столовой. - Небьсь забыли, что в подвалах-то в детстве не евши днями высиживали. Привередницы! Барышни! Сделай милость! - все больше и больше хорохорился толстяк.

- Вы это о чем? - неожиданно, как бы из-под земли выросшая перед толстеньким человечктм, произнесла Павла Артемьевна, появляясь в столовой.

Жилнский так и вскинулся.

- Матушка моя, - завопил он, - что ж это такое, на ваших барышень не угодишь. Вчера была, видите ли, картошка плохая, нынче масло... Не рябчиками же их кормить прикажете! Ах ты, господи!

- Это еще что за новости! Кому масло показалось плохо? Кто бунтует? - так и закипела в свою очеркдь Павла Артемьевна, в одну минуту очутившись у крайнего стола старшего отделения, где сидела недовольная Таня.

- Татьяна Шингарева? Ты? Опять ты? Вставай и за черный стол марш! - прокричала она над ухом испуганной девочки.

Отдаленный ропот пронесся по рядам старших.

- Не имеете права! Никакого права... У нас своя надзирательница есть. Пусть она и наказывает... Антонина Николаевна пускай разберет, - слышались глухие, сдержанные голоса старших.

- Ага! Бунтовать? Роптать?.. Что? Кто недоволен? Пусть выходит. К Екатерине Ивановне марш. Здесь шутки плохи! Сейчас за начальницей схожу и конец! - надрывалась и шумела Павла Артемьевна, сделавшаяся мгновенно красной, как рак. Ее птичьи глаза прыгали и сверкали. Губы брызгали слюной. Стремительно кинулась она из столовой и в дверях столкнулась с высокой, тоненькой девушкой лет двадцати шести.

Антонина Николаевна Куликова еще сама недавго только окоочила педагогические курсы и поступила сюда прямо в старшее отделение приюта. С воспитанницами она обращалась скорее как с подругами, нежели с подчиненными, и, будучи немногим лишь старше их, со всею чуткостью и нежностью молодости блюла интересы приюток.

- В чем деол? - спокойно обратилась она к взволнованной донельзя надзирательнице среднего отделения.

- Полюбуйтесь на ваших сокговищ, милейшая! Хваленая ваша Танечка Шингарева рябчиков пожелала вместо каши с маслом. Вот и бунтуют другим на соблазн! - снова зашипела Павла Артемьевна.

- Сладить невозможно-с на барышень, помилуйте-с, не угодить! - вторил ей эконом.

- Масло несвежее? - спокойным тоном, подойдя к столу, за которым сидела Таня, спросила Антонина Николаевна. И, взяв тарелку с кашей у первой попавшейся воспитанницы, попробовала кушанье.

На миг ее некрасивое, умное лицо с маленькими зоркими глазами отразило гримасу отвращения.

- Каша действительно подправлена испорченным, горьким маслом. Дети совершенно правы, - проговорила она тем же спокойным тоном, - надо попросить Екатерину Ивановну дать им к чаю бутерброды с колбасою, а то они голодные останутся нынче.

- Совершенно верно! - подхватила незаметно подошедшая "тетя Леля", как называли маленькие прииютки, а за ними и все остальные свою горбатенькую надзирательницу.

Жилинский побагровел. Павла Артемьевна зашлась от злости и, ни слова не говоря, помчалась к своему среднему отделению, где состояла в качестве надзирательницы, сочетая эту должность с должностью заведующей рукодельным классом.

Горбатенькая тетя Леля обняла Антонину Николаевну и, что-то оживленно рассказывая ей, увлекла ее в угол столовой. Горбатенькая надзирательница очень любила свою молодую сослуживицу, и они постоянно были вмесье, к крайней досаде Павлы Артемьевны, которая терпеть не могла ни той, ни другой.



Точно в каком-то полусне прошел весь остальной день для Дуни. После обеда воспитанницы снова пропели хором молитву и, наскоро встав в пары, вышли из столовой в "одевальную", небольшую комнату, примыкающую к передней, где висели их косынки и пальто. Тут же стояли и неуклюжие кожаные сапоги для гулянья.

Тетя Леля поманила к себе Дуню и помогла ей надеть чьее-то чужое пальто.

- Это одной больной воспитанницы, завтра подберем тебе другое по росту, - проговорила она, ласково глядя на девочку.

Большой по-осеннему убранный сад напомнил, хотя и очень отдаленно, любимый лес Дуне. Она пробраась подальше, за густо разросшиеся кусты сирени, теперь уже наполовину пожелтевшие и осыпавшиеся и, присев на срубленный пень дерева, глубоко задумалась...

Нестерпимо поотянуло ее назад, в деревню... Коричневый дом с его садом казались бедной девочке каким-то заколдованным местом, чужим и печальным, откуда нет и не будет возврата ей, Дуне. Мучительно забилось сердечко... Повлекло на волю... В бедную родную избенку, на кладбище к дорогим могилкам, в знакомый милый лес, к коту Игнатке, в ее уютный уголок, на теплую лежанку... Дуня и не заметила, как слезинки одна за другою скатывались по ее захододевшему личику, как губы помимо воли девочки шептали что-то...

Вдруг неподалеку от себя она услышала заглушенный шепот, тихий смех и взволнованный говор трех-четырех голосов. Девочка чутко насторожилась. Голоса не умолкали. Кто-то восхищалая, захлебываясь от удовольствия, кто-то шептал звонким восторженным детским шепотком:

- Какие они красивенькие! Гляньте-ка-с, двоньки! Вон этот мой, с черными крапинками... У ты мой хо-ло-сый!

- А мой энтот вот! Душенька!

- Матушки мои!.. Ротик разинул! Ах, ты прелестненький!

- А черненький-то, черненький! У-в, красоточки!

- Девоньки! Идет кто-то!

- Старшие никак!

- А вдруг Пашка?

- Помилуй бог! Спуску не даст!

- Тише ты, Канарейкина... Молчи!

Любопытство разобрвло Дуню. Она тихонько приподнялась с пня, раздвинула кусты и просунула сквозь них голову.

- Ах! - вырвалось из груди нескольких девочек, окружавших большой, боком опрокинутый на траве ящик.

Девочек было пятеро. Все они были приблизительно Дуниных лет или чуть постарше. Их лица, обращенные к Дуне, выражали самый неподдельный испуг при виде появившейся новенькой.

Потом две из них, повыше ростом, встали перед ящиком, заслоняя его от Дуни.

Взглянув на одну из девочек, Дуня сразу признала в чей темноглазую миловидную Дорушку, помогавшую ей в рабочей.

Но и Дорушка смотрела на нее теперь неуверенно, подозрительно и с самым откровенным испугом. Дуня смутилась. Краска залила ее щеки. Она уже раскаялась в душе, что заглянула сюда. Хотела нырнуть за кусты обратно, но тут чья-то быстрая рука схватила ее за руку.

Дуня взглянула на костлявую девочку повыше и узнала в ней одну из тех, что смеялась над нею нынче.

- Слушай, новенькая, - загьворила костлявая, - ты нас нечаянно накрыла, так уж и не выдавай. Никому не проговори, что здесь видала, а не то мы тебя... знаешь как! - Девочка подняла кулачок и внушительно потрясла им перед лицом Дуни.

- Она не скажет, что ты! - вмешалась Дорушка, и ее карие глазки обласкали Дуню.

- А ты побожись. Побожись, что никому не скажешь. Мы за то дружиться с тобою будем.

- Не надо, чтоб божилась. Грешно это, Васса! - проговорила некрасивая смуглая девочка с лицом недетски серьезным и печальным.

- Ну уж ты, Соня, тоже выдумаешь, - рассердилась костлявая Васса. - А как выдаст?

- Я не выдам, - поняв, наконец, что от нее требовалось, проговорила Дуня. - Вот те Христос, не выдам! - И истово перекрестилась, глядя на серые осенние небеса.

- Ну, так гляди же. Рука отсохнет, ежели... - тут Васса снова погрозила Дуне своим костлявым пальцем. Потом две девочки отошли от ящика, и Дуня увидела лежавших там в сене крошечных слепых котяток.

Они были еще так малы, что даже не мяукали и казались спящими с их малюсенькими носишками, уткнувшимися в солому.

Дуня даже руками всплеснула от неожиданности и, опустившись на колени, умильно, почти с благоговением смотрела на забавных маленьких животных.

А на нее в свою очередь смотрели пять девочек, жадно ловя в лице новенькой получившиеся впечатления. Потом костлявая Васса с птичьим лицом и длинным носом проговорила:

- Это Маруськины дети. Маруська - наша, и дети наши. Мы их нашли вчера в чулане, сюда перенесли, сена в сторожке утащили. Надо бы ваты, да ваты нет. Не приведи господь, ежели Пашка узнает. Мы и от тети Лели скрыли. Не дай бог, найдет их кто, деток наших, в помойку выкинут, да и нам несдобровать. Вот только мы пятеро и знаем: я - Васса Сидорова, Соня Кузьменко, Дорушка Иванова, Люба Орешкина да Канарейкина Паша. А теперь и ты будешь знать. Побожись еще раз, чт оне скажешь.

Дуня опять побоилась и еще раз перекрестилась широким деревенским крестом.

- Ну, смотри же!

- Классы скоро начнутся, идтить надо! - проговорила хорошенькая, похожая на восковую куклу Люба Орешкина.

- И то, девоньки! Не хватились бы! - согласилась Дорушка.
Страница 4 из 47 Следующая страница