Л. А. Чарская За что? Моя повесть о самой себе. Страница 26

м тети исчезло. -- Толчок... один... другой... третий, и карета выехала за ворота. Я откинулась назад и закрыла лицо руками...

Бедная Лида! Бедная принцесса!



ГЛАВА VI.



Дорога.-- Мачеха.





Мне казалось, что я умираю. Действительно трудно было назвать жизнью то состояние, в котором я находилась, коггда карета выехала за ворота.

Ехали мы ужасно долго. И каждый поворот колес нашего экипажа отзывался у меня на сердце больно, больно.

Наконец мы доехали до Шлиссельбургской пристани, где стоял пароход, на котором мы должны были совершить наш путь. Карета остановилась. Папа вышел и помог выйти мне из экипажа.

Я увидела Неву, гордую, величавую, только что освободившуюся от ее зимнего савана. Кусочки льда, плывшие из Ладоги, белыми чайками мелькали то здес, то там.

Стоявший у пристани пароход свистел, и черный дым траурным облаком вился из его трубы.

По шатким мосткам мы пришли на палубу, оттуда в каюту.

-- Если хочешь отдохнуть -- ложись, я разбужу тебя перед Шлиссельбургом, -- проговорил "солнышко", заботливо заглянув мне в лицо.

Я не хотела спать, но и говорить мне не хотелось.

С той минуты, как я выбрала его и покинула тетей, глухая тоска по ним жгла мое сердце.

-- Хорошо, я буду спать!-- проговорила я не своим, а каким-то деревянным голосом, глухо и равнодушно, и растянулась на диване каюты, лицом к стене. Он перекрестил меня и вышел на верхнюю палубу.

Я осталась одна.

-- О, зачем я не умерла?-- сверлила меня докучная мысль.-- Зачем я не умерла тогда в тифозной горячке? Было бы лучше, во сто крат лучше, лежать теперь в могилке, нежели ехать к мачехе.

Почему-то и теперь, как во время болезни, я представляла ее не иной, как белым коршуном, выклевывающим мне глаза...

Я крепко стиснула носовой платок зубами. чтобы не разрыдаться навзрыд. В одну минуту в воображеини моем предстали, точно живые, светлые картины: наш домик в Царском, ксуты смородины, смеющаяся рожица Вовы, не по годам серьезное лицо Коли и она, моя милая, вторая мама, моя Лиза, вечно озабоченная, вечно хлопотливая, вечно ласковая со мной...

***

-- Вставай, Лидюша! Приехали!

Неужели я спала? Как я могла спать, глупая девочка? Но я спала все-таки без малого четыре часа, потому что пароход стоит уже у пристани Шлиссельбурга. Папа берет меня за руку и мы идем. Вмиг нас окружают какие-то странные бородатое лица. Оборванные люди рвут пакеты из рук отца.

-- Это шлиссельбургские ссыльные, --говорит папа.-- Их здесь много. Не бойся, пожалуйста. Это самый миролюбивый народ.

Но я ничего не боюсь. Если бы мне теперь сказали, что вот этот, свирепого вида, бородач бросится сейчас н меня с ножом, и то бы я не испугалась. Нервы притупились от пережитого волненья, и ничто уже больше не волнует меня.

Вот и дом, в котором поселился папа.

-- Мы живем близко от пристани, -- поясняет папа.

Мы входим на двор. Узкие мостки ведут к крыльцу. Папа звонит у подъезда.

Лакей, в белом жилете, широко распахнув дверь, ловко подхватывает на руки шинель отца и быстро раскутывает меня от моих бесчисленных платков и косынок.

-- Нэлли! Это ты? Я привез Лидюшу! -- кричит папа в открытую дверь.

Что-то высокое, тоненькое появляется на пороге.

-- Лидя! ты? Очень рада! Кто это "Лидя"? Неужели я?

Но меня зовут Лидюшей родные, а чужие--Лидочкой. А то "Лидя"! Ага, понимаю! Мачеха изволила перекрестить меня.

Я молча, с потупленными глазами, стою перед ней.

-- Здравствуй, девочка, будем друзьями! -- слышится ее голос над моим ухом и, быстро нагнувшись, она целует меня в лоб.

Я с тоскою смотрю на большую, светлую ктмнату, на огромное дерево черемухи, виднеющееся в окне, и на белый лоб моей мачехи, на котором точно вырисованы две узкие полоски бровей. Смотрю и думаю:

"Так вот ты какая, ради которой моим счастьем пожертвовал "солнышко"!

И мое сердце рвется от тоски...



ГЛАВА VII.



Первые невзгоды.-- Вражда.--M-lle Тандре.-- Мозоли.-- Большой Джон.





Она сказала сегодня, когда мы сидели за утренним чаем, что смешно называть такой большой девочке отца "папой-Алешей" и на "ты", и что сама она всегда говорила "вы" своим родителям, и при этом посмотрела на меня своими сощуренными глазами, вооруженными лорнетом.

Когда пришел "солнышко" к чаю, я нарочно из злости сказала ему:

-- Здравствуйте, папа! Как вы провели эту ночь? Хорошо ли спали?

Я умышленно подчеркивала эти злосчастные "те" и "и" окончаний, в то время как сердце у меня дрожало от злости.

И что же? По лицу "солнышка" промелькнула довольная улыбка.

-- А-а! девочка цивилизуется! Ты хорошая воспитательница, Нэлли!-- сказал он и с галантным видом поцеловал руку мачехи.

Мачехе, очевидно, понравилось замечание папы, потому что тут же я узнала из ее уст многое такое, что по ее мнению было дурно, а, по-моему, считалось вполне естественным и прекрасным.

Так я узнала, что целовать прямо в губы нельзя-- это неприлично; заговаривать первой со старшими за столом тоже нельзя, выходить из-за стола дл окончания обеда -- тоже нельзя и многое, многое другое...

Удивительное, однако, дело! Она никогда не повышала голоса во время своих замечаний, а когда я делала что либо несоответствующее ее убеждениям, она только вскидывала своими серыми глазапи, вооруженными лорнетом, и чуть прищуривалась сквозь стекла очков. Но на меня ее взгляд действовал сильнее всяких замечании.

Так как в городском шлиссельбургском доме нужно было прроизвести ремонт, то нам пришлось переехать вскоре на дачу. "Солнышко" (теперь "рара") нанял очаговательную дачу, в трех верстах от города Шлиссельбурга, на берегу Невы, с таким огромным садом, что в нем можно было заблудиться. Там была одна аллея--чудо что такое! Точно крытый ход в римские катакомбы. В конце аллеи мое любимое местечко: кусты жимолости разрослись там так ргскошно, что в чаще их чувствуешь себя совершенно изолированной от целого мира. В тени их так сладко мечтается о тех, кого я потеряла, может быть, навеки... Вот я сижу там... Стрекозы носятся у ног моих. Над головой порхают пестрые бабочки... Ромашка стыдливо прячется в траве... Все точь-в-точь как в моей роще, в Царском Селе. Только здесь нет моих верных рыцарей, моей свиты. Где-то они? Думают ли они, как тяжело живется бедной, одинокой, маленькой принцессе? Вспоминают ли они о ней?..

Я готова уже предаться самому мрачному размышлению, как неожиданно стук извозчичьей пролетки привлекает мое внимание. Когда кто едет по шоссе из города, то на нашей даче слышно уже издали. Я люблю прислушиваться к этим звукам и воображжать, что это едет прекрасный принц освободить свою томящуюся в заточении принцессу, забывая, что прекрасные принцы не ездят на извозчичьих пролетках...

Через четверть часа прошетка с грохотом въезжает в дубовую аллею, ведущую к крыльцу нашей дачи, и останавливается перед ним. Я любопытно вытягиваю шею... Вот так прекрасный принц! Нечего сказать!.. Из пролетки вылезает маленькое, худое, как скелет, существо, с впалыми щеками, огромным ртом и каким-то необычайно меланхолическим носом, в допотопной шляпе и старой мантилье. За этип странным уродом следуют корзины, корзины и картонки, картонки без конца. "Что бы это могло значить?-- недоумеваю я.-- Что за гостья пожаловкла к нам на дачу?" Но мне недолго приходится размышлять на эту тему.

-- Lydie, ou Йtes vous? Lydie! Lydie! Lydie! ( Лидия, где ты?)

Это голос мачехи. Я его узнаю из тысячи.

И что за ненавистное имя "Lydie" и это "вы" на французском языке!

Откликнуться или нет? Поневоле надо откликнуться.

Вон мелькает в дубовой аллее высокая фигура в холстинковом платье, из которог окак-то необыкновенно прилично выхгдит черная, гладко прилизанная головка под английского покроя шляпой, а рядом ковыляет странное маленькое существо с безобразным лицом и меланхолическим носом.

Я знаю, что мне не укрыться нигде, потому что зоркие, хотя и крайне близорукие, глаза мачехи отыщут меня всюду, даже на дне морском.

-- Lydie! Ou Йtes vous! Repondez donc! (Лидия, где ты? Ответь же!)--слышится под самым моим ухом, и, сконфуженная, я вылезаю из кустов.

-- La voila votre Иlеvе, m-lle!--произносрт очень любезным тоном мачеха, --jysqu'au mois d' AoШt au moins vous aurez la bontИ de veiller la petite! ( Вот ваша воспитанница! До месяца августа, по крайней мере, вы будете столь добры воспитывать эту маленькую)

Как? Это, значит, моя гувернантка? Эта кикимора с меланхолическим носом?

Господи! Видела ли я что либо отвратительнее этой смешной, жалкой фигуры!

-- Bonjour, mademoiselle. J'Иspere biеn que vous m'en traiterez un bon ami... (С добрым утром, m-lle. Надеюсь, что мы будем хорошими друзьями).

обращается ко мне "кикимора" (как я разом окрестила мою гувернантку).

Господи! Да неужели же все француженки "зеймкают" так противно? И зпчем меня не предупреждали что у меня будет гувернантка? Нечего сказать, приятный сюрприз приготовида мне мачеха!

Я приседаю с самым демонстративнм видом перед гувернанткой и вдруг взгляд мой падает на ее ноги... Господи! Что это такое? Силы небесные, светлые и темные!.. Вот так сапоги! Там, где у людей на ступне полагается иметь кости, на этом самом месте у бедной "кикиморы" дырки, величиною с грецкий орех. Сапог новешенек, а на костях дырки, сквозь которые как в окошко смотрит белый чулок. M-lle Лаура Тандре (фамилия урода с прорезанными сапогами) замечает мой удивленный взгляд, напрааленный на ее ноги, и подбирает их под прикрытие юбки:

-- Ах! Это у меня вследствие мозолей...--говорит она застенчиво.

Мозоли! Вот так прелесть! У меня в жизни моей не было мозолей, и я считаю их чем-то... весьма, весьма неппиличным. И вдруг я на первых же порах узнаю, что у бедной Лауры Тандре мозоли!.. Примем к сведению!

--О! это должно быть неприятно!-- говорит мачеха по-французски, и я вижу, как она силится изобразить сострадание на своем румяном лице, -- но вы здесь поправитесь, m-l
Страница 26 из 46 Следующая страница