ида! Милая!
-- Олечка! Петруша! И мы бросились в объятия друг друга. Она очень изменилась за лето, моя Ольга. Глаза у нее стали еще чернее, лицо как будто чуточку пополнело и округлилось. Она и похорошела немного и стала как-то значитрльно старше.
-- Ну, что, помог тебе Гапсаль? Как ты доехала? Заезжала в Шлиссельбург к отцу? Хорошо тебе было? А знаешь, ты прелесть, что за дуся стала! Тебе страшно идут эти короткие локоны! Ты на мальчика похожа теперь! -- трещала она, тормоша меня во все стороны и поминутно награждая поцелуями.
Я едва успевала отвечать ей, что в Гапсале мне было отлично, что я целые дни проводила на берегу моря, что к отцу не заезжала, а приехала прямо сюда с Алекссандрой Павловной. Тут я презставила ее m-me Каргер, которая все время ласково и снисходительно улыбалась, слушая нашу болтовню. Потом я наскоро поцеловала мою спутницу, прося не забывать меня, и опрометью бросилась с Олей по дороге в класс.
И тут все было по-старому: та же широкая, застланная коврами лестница, та же площадка с часами, тот же верхний коридор с большой мрачной библиотекой, помещавшейся как раз против лестницы, с классами по обе стороны его.
-- Вот и наш класс, -- сказала Петруша, останавливаясь перед одной из стеклянных дверей, выходящих в коридор. -- Вон Марионилочка, видишь? Она делает французскую диктовку. Теперь тебе нельзя войти к нам. Это сейчас порядок нарушит. Я сама тихонько удрала, когда узнала о твоем приезде. А потом, в перемену, ты приходи. Слышишь? Твоя дама, говорят, очень добрая и отпустит тебя.
-- Моя дама. Какая дама? Ах! И тут только я вспомнила все. Как я могла забыть это раньше. Забыть то, что составляло немалую горечь моей теперешней жизни, постоянную заботу целого лета, которая томила и грызла меня. Я - - второгодница. Я осталась в четвертом классе. Тогда как эта милая смуглая Оля уже "третья", я продолжаю быть тою же "четверкой", какою была и в прошлом году. И там, за этой стеклянной дверью уже не мой класс, а чужой -- старший, и эта милая очаровательная Марионилочка не моя классная дама, а чужая. И эта милая Оля уже нем оя одноклассница-подруга, нет! Я не имею права войти в эту дверь, когда мне захочется, и не имею права сесть на скамейке с моей бывшей соседкой Вальтер и по-прежнему присутствовать на уроках с бывшими моими товарками по классу, с которыми я провела более двух лет.
Я так погрузилась в печальные размышления, что едва услышала голос смуглой Оли, говорившей мне:
-- Иди к "твоим", Лида, а в переменку к нам. Слышишь? Непременно!
Я молча кивнула и медленно двинулась по коридору.
-- Воронская, Лида, -- услышала я снова тихий призыв за собою, и в два прыжка Петрушевич уже была подле меня.
-- Слушай, Лида, ты помни, -- зашептала мне на ухо милая девочка, -- хотя мы из разных классов теперь, но люблю я тебя по-прежнему. И твоей подругой тоже по-прежнему буду! Поняла?
И, наскоро чмокнув меня в щеку, она скрылась за дверью своего класса.
Я уныло поплелась по коридору, миновала его и остановилась у знакомой мне двери, над которой была прибита дощечка "4-й класс".
О, как я ненавидела этот четвертый класс в эту минуту.
Полная, кругленькая, маленького роста дама в пенсне, с добродушным, симпатичным лицом окинула меня внимательным взглядом, когда я, распахнув дверь, очутилась посреди комнаты. Учителя у четвертых не было в этот час, и девочки приготовляли к следующему дню уроки. Я медленно подошла к маленькой даме, присела перед нею и проговорила обычную фразу:
-- Имею честь представиться по случаю моего возвращения после летних каникул.
-- С добрым утром, моя дорогая! Рада вас видеть, -- произнесла, приветливо улыбаясь, m-lle Эллис (фамилия моей новой наставницы) и, окинув меня тем же внимательным взглядом через пенсне, она проговорила снова: -- Надеюсь, вы, как больдая девочка, будете хорошо учиться и вести себя. М-llе Вульф отрекомендовала вас с самой лучшей стороны. Идите, познакомьтесь с вашими новыми подругами, среди которых найдете и старых друзей.
-- Лида! Вороненок! Здравствуй! -- услышала я знакомый мне голос за собою и, быстро обернувшись, увидела Додошку, такую же толстую, такую же маленькую с ее светло-карими плутоватыми глазами, но в черном траурном переднике.
-- У меня папа умер. В ту же минуту к нам присоединилась русоволосая веселая девочка.
-- Воронская! Душка! Как я рада, что ты приехала! Нашеего полку прибыло! -- вскричала она.
И Мила Рант в один миг осыпала все мое лицо горячими поцелуями.
-- Пойдем! Я покажу тебе твое место. Ты будешь сидеть со мною. Довольна надеюсь, а? -- после первого же взрыва радости затрещала она. -- Ах, душка, здесь все такие "дряни"! Постоянно попрекают нас "второгодницами". Нам с Додошкой опложительно житья нет. И тебе предстоит то же. Хочешь, мы заключим "тройственный союз"? Будем все трое подрцгами. Да? "Налетать" на нас, троих они не решатся, и нам лучше житься будет толда. Согласна? Вот мой тируар, вот -- твой. Постой, я тебе покажу, что на завтра готовить надо... Козеко историю задал... Ах, какой он душка, этот Козеко! Его полкласса обожает: глаза черные, волосы черные, борода черная. Настоящий бандит! Мы его так и прозвали "бандитом". Не правда ли остроумно, а?
Пока моя соседка непрерывно трещала, я успела осмотреться.
Вот они, мои новые подруги, с ктоорыми мне придется провести целых четыре года вплоть до самого выпуска. Многих я знала. Со многими у меня происходили даже "стычки" и "междоусобицы" в предыдущие институтские годы. оВн на последней скамейке сидит полная, не по годам рослая и не по годам развитая Зина Бухарина, дочь руссокго консула в Иерусалиме, всю жизнь свою проведшая в Палестине и привезенная сюда к нам год тому назад. Ее прозвали "креолкой" за матовое, бледное лицо, без тени румянца. У нее черные, кудрявые, как у негритянки, волосы и жгучие, черные же, огромные глаза. Вон неподалеку от нее сидят две сестрички Верг, Наля и Маруся. Наля -- хорошенькая, с детским личиком; Маруся -- милая, добрая, чуть-чуть шепелявая шатенка с какими-то необычайно тоскующими глазами. Вон Карская -- старообразная, рябая девочка, в очках, с такими шершавыыми руками, точно она постоянно держит их в сырости, но очень доброе, незлобивое существо. Вон Елецкая, Правковская, Макарова. У первой лицо "пушкинской Татьяны" и несколько безумные, блуждающие глаза. Она вечно увлекается чем-то. Вон Дебицпая -- настоящий живчик: миловидная, быстрая, подвижная шалунья, что не мешает ей быть, однако, первой ученицей класса. Но подле нее... кто это?
-- Кто она такая? Я не видела ее раньше в институте. Что это за красавица? Лермонтовская Тамара, наверное, была не лучше. Лицо юной грузинки, бледное, без кровинки, поражало своею красотой. Черные восточные глаза смотрели внимательно и грустно из-под прихотливо изогнутых тонких бровей. Крошечный ротик с тонкими губами платно сомкнут. Две огромные иссиня-черные косы падали змеями с прелестной головки, чуть ли не доходя до пят красавицы-девочки.
-- Это новенькая, Гордская Елена, -- поспешила пояснить мне Мила Рант. -- Хорошенькая, не правда ли? Ее только в августе из Тифлиса привезли. У нее мать грузинка, отец русский. Мы ее пррзвали "черкешенкой". Только и вооб-ра-жа-а-ет же!
-- Неужели воображает? -- повторила я машинально и тотчас же отвела глаза от красавицы, потому что все мое внимание теперь привлекла сильная коренастая фигура девочки, светло-белокурой со смелым, открытым взором, с насмешливой улыбкой, обнажающей поминутно мелкие, хищные, как у зверька, зубы.
Эту я знала. Ведь она была моим злейшмм врагом в прошлые годы. Мы схватывались с нею поминутно из-за всякого пустяка. Хотя я была "четверка", а она только "пятая", Сима Эльская, или Волька, как ее называли в классе, не давала мне спуску ни в чем.
И, несмотря на это, мне нравился мой симпатичный враг за мальчишескую шаловливость и какую-то необузданную веселость.
Девочки не подходили знакомиться ко мне, делая вид, что меня не замечают. Они были слишком велики уже для того, чтобы нападать на "чужестранку" (как у нас называли оставшихся на второй год воспитанниц и вообще чужеклассниц) и слишком пропитаны осадками институтсикх традиций, чтобы обойтись со мной запросто и приласкать девочку, вошедшую в их классную семью помимо их воли.
Надо приготовиться.
"А 1а guerre, comme а 1а guerre", как говорят французы.
Что-то ждет меня впереди!
Посмотрим...
8 сентября
Как долго я не писала. Целую неделю. Если я буду так нелюбезна к моему дневнику -- я далеко не уеду.
Вот оно, началось!
Как ни добры, как ни милы ко мне Стрекоза и Додошка, меня вовсе не пленяет заключенный "союз". В них есть что-то такое, что просто шокирует меня. Из-за этого все и началось. Вчера был четверг, приемный день. К Вере Дебицкой пришел ее дядя и принес огромную коробку шоколаду. После приема Вера со своей огромной коробкой пришла в класс. Девочки ее окружили. Они вскакивали на соседние скамьи и тируары, перекидывались одна через другую и, протягивая пригоршни, просили наперебой, перекрикивая друг друга:
-- Вера, не забудь меня! Дай мне, Вера! И мне! И мне!
Точь-в-точь как это делают нищенки на церковных папертях.
Ни Черкешенки, ни Вольки здесь, однако, не было, но, к ужасу моему, среди осаждающих Веру девочек я увидела знакомые лица моих обеих подруг. Стрекоза и Додошка не отставали от других, протягивали пригоршни и тянули сладенькими голосами:
-- Вера, и нам! Не забудь и нас, Вера!
Швырнуть далеко в угол книгу, по которой я плвторяла урок и пррсоединиться к группе, было для меня делом одной минуты.
-- Позор! Срам! -- зашептала я тихим, взволнованным голосом, дергая за платье то Додо, то Милу. -- Как вам не стыдно клянчить! Попрошайки! Совсем без самолюбия! Подумайте только, ведь вы новенькие здесь, пришлые и вдруг!
-- Не донкихотствуй, пожалуйста, Воронская! -- поспешила обидеться Додошка. -- Ведь и ты бы не прочь была, если бы...
-- Доканчивай! -- резко оборвала я
Страница 35 из 46
Следующая страница
[ 25 ]
[ 26 ]
[ 27 ]
[ 28 ]
[ 29 ]
[ 30 ]
[ 31 ]
[ 32 ]
[ 33 ]
[ 34 ]
[ 35 ]
[ 36 ]
[ 37 ]
[ 38 ]
[ 39 ]
[ 40 ]
[ 41 ]
[ 42 ]
[ 43 ]
[ 44 ]
[ 45 ]
[ 1 - 10]
[ 10 - 20]
[ 20 - 30]
[ 30 - 40]
[ 40 - 46]