Лидия Алексеевна Чарская Люда Влассовская Страница 16

тилась в одну минуту перед начальством, посреди класса.

- Княгиня, - произнесла она твердым голосом, - из-за одной провинившейся не должен страдать весь класс; потому я не считаю возможным покрывать ее: это сделала Запольская.

Новая пауза воцарилась на минуту, после которой лицо Maman стало мрачнее тучи и она произнесла, особенно ясно отчеканивая слова:

- Запольская! Подойди ко мне!

На Марусе, как говорится, лица не было. Ее плотно сжатые губы побелели, как у мертвой. Глаза потускнели разом, и что-то жесткое, недоброе засветилось в их глубине.

Твердой поступью вышла она на середину класса и остановилась в двух шагах от начальницы.

- Бранить тебя я не стану! - произнесла последняя. - Выговоры могут действовать на добрые, а не на бессердечные, глубоко зачерствелые натуры... Твой поступок доказал твое бессердечие... Ты будешь исключена...

Весь класс тихо ахнул, как один человек. Ожидали всего, только не этого... Наказание было слишком сурово, слишком жестоко. У многих из глаз брызнули слезы. Кира Дергунова, считавшая себя почти одинаково виновной с Краснушкой, упала головой на свой пюпитр и глухо зарыдала.

- Прошу без истерик! - строго прикрикнула Maman. - Пощадите мои нервы. - И, бросив на нас молниеносный взгляд, сопровождаемый фразою: "Vous autres - vous etes toutes pardonnees (остальные - все прощены)", вышла из класса.

В один миг мы окружили Краснушку. Она стояла все еще на прежнем месте, но теперь потухшие было ее глаза сияли и сверкали вооушевлением и злобой. Рот улыбался странной улыбкой, горькой и торжетвующей в одно и то же время.

- Маруся! Несчастная Краснушечка! Бедняжечка родная! - лепетали мы наперерыв, обнимая и целуя ее.

- Стойте, mesdames! - слегка оттолкнув нас, произнесла Маруся внезапно окрепшим и неестественно звонким голосом. - Я не несчастная и не бедняжка... Напротив, я рада, я рада... что страдаю за правое дело... Я права... Мое сердце подсказывает мне это... Он сделал подлость, и я ему отплатила... С этой стороны все отлично, и я нисколько не раскаиваюсь в моем поступке и ничего не жалею! Скверно, отвратительно и мерзко только одно: в нашем классе есть предательница, изменница. Пусть меня гонят, пусть лишают диплома, пусть! Но и ей не место быть с нами, потому что она "продала" нас! Она - шпионка.

Маруся стояла теперь перед самым лицом Норы и, вся дрожа, выкрикивала все это, сверкая своими разгоревшимися глазами. Мы сгруппировались тесным кругом вокруг обеих девушек, и сердца наши так и били тревогу.

Чувство жалости и любви к Краснушке, жгучей жалости до слез, травившей наши души, и, рядом с нею, нескрываемая ненависть к Скандинавской деве, дерзко нарушившей наши самые священные традиции, - вот что заполняло сердца взволнованных девочек. А холодная и невозмутимо спокойная Нора по-прежнему стояла теперь перед нами, готовыми уничтожить ее теперь потоками брани и упреков. И вдруг она заговорила.

- Я не шпионка ни в каком случае, - звенел ее голос, - слышите ли, не шпионка! Потому что не тихонько, не из-за угла донесла на Запольскую. Нет, я выдалаа зачинщицу и считаю себя правой. Пусть лучше страдает одна, нежели сорок девушек выйдут из института с испорченным дурной отметкой аттестатом. Как будут смотреть на ту гувернантку, которая возьмется учить благонравию и приличию, когда сама не достигла этого? Да не только тем из нас, кто отдает себя педагогической деятельности, но и всем нам одинаково неприятно полачать плохую отметку в выпускном листе.

- Чушь! Глупости! Вздор все это! - внезапно прервала ее, рыдая навзрыд, Кира. - Не слушайте ее, ради Бога, mesdam'очки! Не говорите с ней... Пусть она будет отвержена как предательница и шпионка!..

- Да-да, предательница! Предательница! - неслось отовсюду, и девочки с нескрываемой ненавистью смотрели теперь в красивое, бледное лицо Норы.

- Mesdames! Пусть класс знает раз навсегда, что тот, кто заговорит с нею, - взволнованно кричала Кира, - тот идет против класса и будет считаться нашим врагом.

- Да-да, - разом согласились горячие на всякие решения молодые головки. - Та будет чужою нам... хорошо, прекрсно!

- Милка! Это тебя больеш всех касается! - крикнула Бельская по адресу притихшей Корбиной. - Ты ведь ее обожаешь!

- Что вы, mesdam'очки, - возмутилась та, - за кого вы меня считаате?.. Я готова трижды побожиться на церковной паперти (самая сильная клятва в институте), что отступаюсь от нее и ненавижу ее не менее вас. Даю вам честное слово!

Я взглянула на Нору...

Мне показалось, что на губах той играла презрительная, тонкая улыбка...



ГЛАВА XIII



Старенький папка. Убеждения Норы.

Горькая весть



Деревья обнажились... С последней аллеи несся резкой струею неприятный запах тления от сметенных в кучи и гнивших там листьев. С огоушительным карканьем метались между деревьями голодные вороны.

Я и Маруся ходили взявшись под руку по крытой веранде, где институткам полагалось гулять в сырое и дождливое время.

Маруся была бледна и печальна... Начальница написала ее отцу, бедному школьному учителю, об исключении дочери, и бедная девочка невыносимо страдала.

Она знала, что это известие больно поразит отца, обожавшего дочь и возлагавшего на нее все свои надежды. Но просить прощения, когда она считала себя "правой", гоордая Маруся не могла да и не хотела.

- Пусть выключают !Все равно! Проживу и без их хваленого аттестата! Не умру с голоду! - твердила она поминутно, а глаза ее проьив воли наполнялись слезами. - Только тебя жаль, Галочка, жаль Fraulein и всех наших... - как бы оправдывая эти слезы, добавляла она и отворачивалась от меня, чтобы смахнуть их незаметно.

Мне было бесконечно жаль моего друга, но я была бессильна помочь ей в чем бы то ни было. Единственный совет о принесении повинной, который я давала ей неоднократно, она не хотела принять и даже запретила строго-настрого классу идти ходатайствовать за нее. Поэтому я только могла успокаивать Марусю моими ласками да еще немилосердно бранить Нору и Терпимова как злейших виновников нашего несчастья.

А Нора, казалось, и не замечала нашего отношения к ней: она преспокойно читала свои английские книги, целыми транспортами доставляемые ей из серого дома, и нимало не грустила, казалось, в своей новой роли "отверженной".

Что же касается Терпимова, то он уже около неели не показывался к нам после истории с роковыми булавками. И это было к лучшему, потому что озлобленные на него за Марусю девочки проектировали устроить новый скандал Гадюке.

День исключпния Маруси приближался... Срок ее пребывания в институте все уменьшался и уменьшался с каждым часом.

Этот злополучный час был теперь совсем близко, и мы с Краснушкрй нестерпимо мучились при одной мысли о нем.

- Ты, Люда, пиши мне, обл всех пиши, только не об Арношке и не о Гадюке, я их ненавижу!.. - просила она меня, силясь удержать слезы.

- Мы будем просить, Маруся, чтобы Гадюку убрали от нас! Мы не захотим учиться у него после твоего...

Я запнулась, не желая произносить слова, могущего задеть ее болтное самолюбие. Но Маруся только горько улыбнулась в ответ.

- Не стесняйся, Люда... - проговорила она, - ну да, после моего исключения, надо же называть вещи их именами! Ах, Люда, Люда моя, - заключила она со стоном, - как мне жаль моего папку, моего бедного, старенького папку! Убьет его мое происшествие, Люда!..

- Бог милостив, Маруся, что ты! - утешала я ее.

- Ведь он у меня совсем старенький, Люда, - продолжала она с жаром, - а какой умный, какой добрый! Все село его боготворит, все крестьяне, а о детях и говорить нечего! Если б ты только знала, как он отпускал меня в Петербург! "На тебя, говоррт, Маша, вся моя надежда! В тебе вся радость моя!" А хороша надежда-то, Люда! Хороша радость! "Выключка" с волчьим паспортом! То-то радость, то-то счастье! - желчно рассмеялась она и, сжав маленький кулачок, погрозила им в пространство, прошептав озлобленно: - Противные! Мучители! Ненавистные!

- Маруся, - едва сдерживая слезы, прошептала я, - попроси прощения, Маруся! Maman добрая, она простит...

- Никогда! Сллышишь ли, никогда, Люда! Запольская, бедняга, дочь нищего сельского учителя, но у Запольской есть самолюбие, есть гордость, попирать которую она не позволит никому, никогда!

Ее захватил уже знакомый мне порыв бешенства, который делал неузнаваемой мою милую, добрую Краснушку. Я не ответила ей ничего, только молча поцеловала ее побледневшую щечку... Эта молчаливая ласка больше всего действовала на Марусю. Она посмотрела на меня своими яркими глазами и заговорила снова уже тише и спокойнее:

- Ах, Людочка, как бы мне хотелось, чтобы ты побывала у нас... Село у нас хоть и маленькое, но чистенькое, славное... Ребятишки в школе сытые, здоровые и так любят папку, что и сказать нельзя! Одно нехорошо... Бедны мы очень... Папка из сил бьется, а все-таки иной раз не хватает на самое необходимое. Ведь на двадцать пять рублей не проживешь, Галочка... Вот я и надумала: по соседству есть деревня Шепталовка... Там школу устраивают... Нужна учительница... Хорошо было бы мне там с папкой по соседству... Да что тут мечтать. Все пропало, все погибло, Люда! Эхма!

И снова оживленное было за минуту личико Краанушки мгновенно побледнело, глаза потухли, и рот искривился жалкой улыбкой.

Я не могла без слез слушать ее. По-моему, Маруся была права. Больше того, я готова была признать ее героиней, пострадавшей безвинно. И страстное озлобление против Норы поднималсь все сильнее и силлнее в моей груди.

В тот же день вечером я случайно столкнулась с Трахтенберг в верхнем дортуарном коридоре, куда она часто уединялась с неизменным своим другом - книгой. Мои щеки пылали как в огне, когда я остановила ее:

- Трахтенберг! На два слова...

- А вы не боитесь, Влассовская, сказать эти два слова "отверженной"? - иронически усмехнулась она.

- Бросьте ваши насмешки, Трахтенберг, они неуместны, - остановила я ее, - и лучше помогите мне.

- В чем? - вскинула она на меня большие, удивленные
Страница 16 из 43 Следующая страница