Лидия Алексеевна Чарская - Лесовичка Страница 21

тельским пятном багрового румянца на щеке поднялось на Ксаню. Последняя сразу узнала в несчастной красавицу Ларису Ливанскую, "королеву".

- О! - вскричала последняя, вскакивая на ноги, вся бледная и дрожащая в одной длинной ночной сорочке, - о, вы слышали... ты... слышала... Она ударила меня... била меня!..

- Ударила?! била?! тебя?!

- Да, она била меня!.. Мать Манефа била меня по щеке!.. Понимаешь, била!

- Видишь ли, - продолжала, всхлипывая, Лариса, повиснув на шее Ксани, - мать Манефа обязалась Богу поставлять ежегодно новых инокинь к себе в обитель... В этом году выбор пал на меня... Сегодня она опять позвала меня к себе, когда все прошли в спальню, подняла раздетую с моей постели, привела сюда и перед Его Распятием потребовала у меня клятвы... страшной клятвы , что я поступлю в обитель... постригусь... стану инокиней, потому что она поручилась за нас Распятому, поручилась приводить Ему, Спасителю мира, ежегодно одну светлую, новую, чистую душу девушки... Эту душу, понимаешь ли, заживо погребут в каменном мешке, который зовется монастырем... Погребут зживо!.. Но я не соглашалась похоронить мою молодость в монастыре... Я не хочу быть монахиней!.. Не хочу! Ах, пожалей меня, милая, милая ты моя лесовичка... Пойми только, голубушка!.. Не хочу я в монахини, не хочу!.. У меня есть другие цели, другие желания... Ксения Марко, слушай. Тебе я почерю мою тайну... Хотя я совсем не знаю тебя, но я уверена, ты не выдашь меня... Ты одна не выдашь и поймешь...

И, схватив Ксаню за руку, Лариса шепотом начала рассказывать:

- У меня есть жених. Нас обручили еще в детстве друг с другом наши родители. Он живет у своей старой бабушки и моей бабушки тоже, потому что мы родственники, и он мой троюродный брат... Он мне сказал, когда меня отвозили в монастырский пансион матери Манефы: "Учись, Лариса! Я буду ждать, когда ты кончишь учение, и мы вместе тогда будем приносить пользу человечеству. Ты богата и можешь открывать больницы и школы. Я буду всеми силами помогать тебе"... Он ученый, мой Николай! Он смелый, и я люблю его! Да, я люблю его... Милая лесовичка, пойми меня ради Бога! Пойми, что Манефа хочет отнять меня от него... Хочет запереть б четырех стенах обители, где я не смогу принести пользы и дорба человечеству, как учил меня Николаи, и где я зачахну, как цветок... Понимаешь?

- И она настаивала?

- Да, настаивала и даже била меня по щеке за то, что я не соглашалась... Она не понимает, что не дял меня обитель, что есть более достойные... А утром она придет и, может быть, будет бить меня снова, зачем я не соглашаюсь, и никто-никто не в состоянии помочь мне...

Ужас охватил впечатлительную и нервную душу Ксении.

Она вздрогнула при одной мысли очутиться на ее месте, вздрогнула и побледнела.

- Тебя надо спасти! - сказала она, твердо глядя в прелестное, изящное личико Ларисы.

- Спасти! О, это невозможно! - простонала она.

- Как знать!.. Придумаем что-нибудь! Я еще не знаю как, но...

- О, милая, дорогая, подумай, подумай, - горячо вырвалось из груди несчастной "королевы", бросившейся на шею Ксани. - Не знаю почему, но твои слова как-то сразу вернули мне надежду... Ты чуткая! Добрая! Про тебя лгали, выставляя тебя зверем и воровкой! Ты мне поможешь... Да, да, я это чувствую...

И Лариса бросилась на шею Ксани.

- Знаешь ли ты, - прибавила она, быстро обтирая слезы, - все "наши" поражены твоим великодушным поступком, все в восторге от тебя!.. Ты хороший товартщ, Марко! Но Катюша Игранова не вытерпела: вечером, узнав, что тебя заперли в холодную, побежала к матушке покаяться в своей вине и просила освободить тебя... Манефа обещала... Завтра ты снова будешь с нами...

Ксания угрюмо мотнула головой.

- А Игранова? Ей достанется?

- Ах, та привыкла, чтобы ей доставалось. С нее все, как с гуся вода... Но спеши. Неровен час, сестра Агния заметит тебя. Сейчас она делает сой ночной обход. Спеши же отсюда.

- Проща.й.. Не отчаивайся. Все будет хорошо!

И глаза Ксении впервые зажглись лаской.

Лариса молча пожала ее руку. Ксаня быстрой тенью скльзнула к задрапированной двери.



Глава VII



Горные хребты. Выходка. Виноватая



Утро. Десятый час. Монастырки только что вернулись разрумяненные морозом, из городского собора. Сегодня ранняя обедня затянулась почему-то, и они, наскоро проглотив по кружке чаю, вошли в класснуж, когда там, уже поджидая их, бегала учительница географии Анна Захаровна Погонина. На ее желтом, сердитом лице было написано явное недовольство и раздражение.

- Прохлаждайтесь, душеньки, прохлаждайтесь! Можно было бы и поторопиться. Да-с! - заскрипела она, нервно подергивая уголками рта, что бывало с нею всегда в минуты гнева и раздражения.

Девочки низко и почтительно отвесили ей по поясному поклону. "Книксены" в монастырском паансионе сестры Манефу не полагались, и поясные поклоны отвешивались не только монахиням, но и учителям, и учительницам, и даже редким светским посетителям пансиона.

На низкий поклон Погонина ответила чуть приметным кивкоа головы и быстро, стремительно заняла свое место на кафедре.

- Дежурная, что задано?

Встала "маркиза".

- Горные хребты заданы, Анна Захаровна. Только... только мы не выучили их.

- Почему не выучили?

Глаза Погониной округлились.

- "Совсем сова", - шепнула Ливанская, сидевшая рядом с Ксенией.

С той злополучной ночи, когда несчастная королева рыдала на холодном полу Манефиной молельни, прошел целый месяц пребывания Ксении в пансионе. Месяц постоянных окриков на лесовичку со стороны суровых монахинь. Месяц долгих стояний на утренях, утомительных высиживаний за уроками, к которым с трудом привыкала вольная, дикая, лесная девочка.

Быстро промелькнул месяц дружбы с Ларенькой, "королевой", "маленькой Раечкой", как прозвали монастырки малютку Собоьеву, и отчасти с "мальчишкой" Играновой, которая поклонялась Ларисе, как верный рыцарь, но не могла не подружиться и с этой смуглой, дикой, красивой лесовичкой, успевшей принести ей такую жертву.

Все четыре девочки сидели поблиизости одна к другой в классе и спали рядом в неуютной, как казарма, спальне, с вытянутыми посреди нее узкими, жесткими кроватями.

Если Ксаня была все еще неразговорчива и угрюма, никогда не поверяла Ларисе своих тайн, мыслей и желаний, то, напротив того, несообщительная с другими Ларенька делилась в лесовичкой всем, что имелось у нее на душе.

Ларенька, "королева", была старше возрастом всех этих милых, но наивных и немного смешных вследствие их замкнутой жизни девочек. Красивая, умная, гордая, она покровительственно относилась к Раечке, балуя и нежа ее, как мать ребенка, хотя иногда шутливо и ревновала ее к восторгавшейся ею, ее рыцарю, Катюше Играновой. Но вряд ли ту и другую могла любить эта златокудрая, мечтательная Ларенька. Одну "маркизу" разве, недетски серьезную, грустную и печальную Инну, она бы более приблизила к себе.

Но Инна всегда держала себя в стороне от прочих. Набожная и молчаливая, она или проводила время в молитвах и чтении священных книг, или часами сидела одна-одинешенька, поникнув серебряной головкой и вперив куда-то вдаль свои печальные глаза...

У Лареньки в один год умерли отец с матерью. Богатая сирота осталась на попечении у бабушки. Но бабушка была, как она сама про себя говорила, "ветхая старушка", и сознавала, чт не воспитать ей, как следует, своей внучки. Думала-думала старушка, куда послать на воспитание внучку и решила, что лучше всего в пансион матери Манефы, о котором она слышала много хорошего от знакомых монахинь. "Побудет года три-четыре внучка у матери Манефы, - размышляла бабушка, - да потом, если Бог даст доживу, прямо оттуда и замуж ее выдам за Николая". Этот Николай, тоже сирота, был друг детства Ларисы; с ним Ларису помолвили давно покойные родители девочки. Николай Денисов кончал университет в Петербурге. Он был лет на шесть старше Ларисы. Его образ прочно лежал в душе златокудрой королевы, и в тишине пансионских стен Ларенька не раз мечтала о милом, добром и честном юноше, вопреки желанию матери Манефы, старавшейся во что бы то ни стало подарить обители эту молодую, богатую сироту.

Просьбы, мольбы и угрозы матушки мучительно отзывались на Ларисе. И не с кем было поделиться своим горем и опасениями.

Но появилась эта смуглая, угрюмая, черноокая лесовичка, с таинственным и непонятным прошлым, со всею горечью пережитой тяжелой клеветы, и белокурую Ларису потянуло к странной, необыкновенной подростку-девушке.



x x x



- Почему не выучены горные хребты? - снова прозвучал нетерпеливый вопрос.

- Мы пели вчера до одиннадцати часов вечера херувимскую... Матушка приказали, - почтительно отвечала маркиза.

- Это не оправдание! - так и зактпела вся Погонина. - Это не оправдание!.. А утро на что?

- Утром мы в соборе были, Анна Захаровна.

- А до собора? - уже в голос выкрикнула та. - До собора! Небось, нежились в постелях? О небесных миндалях мечтали? А?

- Что же нам в пять часов вставать, что ли! И так уж в шесть будят!..

- Кто это сказал?

Круглые и без того глаза Погониной округлились еще больше.

- Кто это сказал? Игранова, ты? - визжала она.

- А хоть бы и я! - раздался голос Играновой.

- Дерзкая! Ну, хорошо!.. Мне нет дела, почему вы все не выучили. Вы обязаны были выучить... Игранова, выходи к доске, отвечай хребты... - проговорила или, вернее, прокричала рассвирепевшая учительница.

Вся бледная от злости, она застучала при этом кулаком по столу кафедры и затопала ногой.

Игранова поднялась нехотя с черной деревянной скамьи, приделанной к пюпитру, за которыми сидели пансионерки во время уроков, и, не торопясь, подошла к карте Европы, развешенной на черной же классной доске.

- Отвечай, какие есть хребты.

Черные глазки Играновой заискрились насмешкою. Девочки замерли в ожидании какой-нибудь выходки, на которые была великая выдумщица их общая любимица.

С последней скамьи тянулась Паня Старина, дочь труженицы прачки, беск
Страница 21 из 50 Следующая страница