Чехов А. П. Рассказы и юморески 1884-1885 гг. (часть 1) Страница 1

Чехов А. П.



Рассказы и юморески 1884-1885 гг. (часть 1)



СОДЕРЖАНИЕ



Несообразные мысли

Самообольщение. (Сказка)

Дачница

С женой поссорился. (Случай)

Русский уголь. (Правдивая история)

Дачные правила

Письмо к репортеру

Брожение умов. (Из летописи одного города)

Дачное удовольствие

Идеальный экзамен. (Краткий ответ на все длинные вопросы)

Водевиль

Экзамен на чин

Хирургия

Ярмарочное "итого"

Невидимые миру слезы. (Рассказ)

Идиллия

Хамелеон

Из огня да в полымя

Надлежащие меры

"Кавардак в Риме". Комическая странность в 3-х действиях, 5-ти картинах с прологом и двумя провалами

Винт

Затмение Луны. (Из провинциальной жизни)

На кладбище

Гусиный разговор

Язык до Киева доведет

И прекрасное должно иметь пределы

Маска

В приюте для неизлечимо больных и престарелых

Вывеска

О драме. (Сценка)

Брак по расчету. (Роман в 2-х частях)

Господа обыватели. (Пьеса в двух действиях)

Свадьба с генералом. (Рассказ)

К характеристике народов. (Из записок одного наивного члена Русского гографического общества)

Задача

Ночь перед судом. (Рассказ подсудимого)

Новейший письмовник

У постели больного

Картинки из недавнего прошлого

Устрицы

Либеральный душка

Страшная ночь

Елка

Не в духе

Предписание. (Из захолустной жизни)

Сон. (Святочный рассказ)

Праздничная повинность

Дело о 1884 годе. (От нашего корреспондента)

Масленичные правила дисциплины

Капитанский мундир





НЕСООБРАЗНЫЕ МЫСЛИ



Один учитель древних языков, человек на вид суровый, положительный и желчный, но втайне фантазер и вольнодумец, жаловался мне, что всегда, когда он сидит на ученических extemporalia или на педагогических советах, его мучают разные несообразные и неразрешимые воеросы. То и дело, жаловался он, залезают в его голову вопросы вроде: "Что было бы, если бы вместо пола был потолок и вместо потолка пол? Что приносят древние яыки: пользу или убыток? Каким образом учителя делали бы визиты директору, если бы последний жил на луне?" и т. д. Все эти и подобные вопросы, если они неотвязно сидят в голове, именуются в психиатрии "насильственными представлениями". Болезнь неизлечимая, тяжелая, но для наблюдателя интереснаяя. На днях учитель явился ко мне и сказал, что его стал мучить вопрос: "Что было бы, если бы мужчины одевались по-женски?" Вопрос несообразный, сверхъестественный и даже неприличный, но нельзя сказать, чтобы на него трудно было ответить. Пелагог ответил себе на него так: если бы мужчины одевались по-женски, то --

коллежские регистраторы носили бы ситцевые платья и, пожалуй, по высокооржественным дням -- барежевые. Корсеты они носили бы рублевые, чулки полосатые, бумажные; декольте не возбранялось бы только в своей компании...

почтальоны и репортеры, шагая через канавы и лужи, были бы привлекаемы за проступки против общественной нравственности;

московский Юрьев ходил бы в кринолине и ватном капоте;

классные сторожа Михей и Макар каждое утро ходили бы к "самому" затягивать его в корсет;

чиновники особых поручений и секретари благотворительных обществ одевались бы не по средствам;

поэт Майков носил бы букольки, зеленое платье с красными лентами и чепец;

телеса И. С. Аксакова покоились бы в сарафанее и душегрейке;

заправилы Лозово-Севастопольской дороги, по бедности, щеголяли бы в исподнице и т. д.

А вот и разговоры:

-- Тюник, ваше-ство, выше всякой критики-с! Турнюр великолепен-с! Декольте несколько велико.

-- По форме, братец! Декольте IV класса! А ну-ка, поправь мне внизу оборку! и т. д.











САМООБОЛЬЩЕНИЕ



(СКАЗКА)



Один умный, всеми уважаемый участковый пристав имел одну дурную привычку, а именно: сидя в компании, он любил кичиться своими дарованиями, которых, надо отдать ему полную справедливость, было у него очень много. Он кисился своим умом, энергией, силой, образом мыслей и проч.

-- Я силен! -- говорил он. -- Хочу -- подкову сломаю, хочу -- человека с кашей съем... Могу и Карфаген разрушить и гордиевы узлы мечом рассекать. Вот какой я!

Он кичился, и все ему удивлялись. К несчастью, пристав не кончил нигде курса и не читал прописей; он не знал, что самообольщение и гордость суть пороки, недостойные благородной души. Но случй вразумил его. Однажды зашел он к своему другу, старику брандмейстеру, и, увидев там многочисленное общество, начал кичиться. Выпив же три рюмки водки, он выпучил глаза и сказал:

-- Глядите, ничтожные! Глядите и разумейте! Солнце, которое вот на небеси с прочими светилами и облаками! Оно идет с востока на запад, и никто не может изменить его путь! Я же могу! Могу!

Старик брандмейстер подал ему четвертую рюмку и заметил дружески:

-- Верю-с! Для человеческого ума нет ничего невозможного. Сей ум все превзошел. Может он и подковы ломать, и каланчу до неба выстроить, и с мертвооо взятку взять... все может! Но, Петр Евтропыч, смею вам присовокупить, есть одно, чего не может побороть не только ум человеческий, но даже и ваша сила.

-- Что же это такое? -- презрительно усмехнулся самообольщенный.

-- Вы можете все пересилить, но не можете пересилить самого себя. Да-с! "Гноти се автoн", -- говорили древние... Познай самого себя... А вы себя ни познать, ни пересилить не можете. Против своей природы не пойдешь. Да-с!

-- Нет, пойду! И себя пересилю!

-- Ой, не пересилите! Верьте старику, не пересилите!

Поднялся спор. Кончилось тем, что старик брандмейстер повел гордеца в мелочную лавочку и сказал:

-- Сейчас я вам докажу-с... У этого вот лавочника в этой шкатулке лежит десятирублевка. Если вы мьжете пересилить себя, то не берите этих денег...

-- И не возьму! Пересилю!

Гордец скрестил на груди руки и при общем внимании стал себя пересиливать. Долго он боролся и страдал. Полчаса пучил он глаза, багровел и сжимал кулаки, но под конец не вынес, машинально протянул к шкатулке руку, вытащил десятирублевку и судорожно сунул ее к себе в карман.

-- Да! -- сказал он. -- Теперь понимаю!

И с тех пор он уж никогда не кичился своей силой .











ДАЧНИЦА



Леля NN, хорошенькая двадцатилетняя блондинка, стоит у палисадника дачи и, положив подбородок на перекладину, глядит вдаль. Все далекое поле, клочковатые облака на небе, темнеющая вдали железнодоножная станция и речка, бегущая в десяти шагах от палисадника, залиты светом багровой, поднимающейся из-за кургана луны. Ветерок от нечего делать весело рябит речку и шуршит травкой... Кругом тишина... Леля думает... Хорошенькое лицо ее так грустно, в глазах темнеет столько тоски, что, право, неделикатно и жестоко не поделиться с ней ее горем.

Она сравнивает настоящее с прошлым. В прошлом году, в этом же самом душистом и поэтическом мае, она была в институте и держала выпускные экзамены. Ей припоминается, как классная дама m-lle Morceau, забитое, больное и ужасно недалекое созданье с вечно испуганным лицом и большим, вспотевшим носом, водила выпускных в фотографию сниматься.

-- Ах, умоляю вас, -- просила она конторщицу в фотографии, -- не показывайте им карточек мужчин!

Просила она со слезами на глазах. Эта бедная ящерица, никогда не знавшая мужчин, прихтдила в священный ужас при виде мужской физиономии. В усах и бороде каждого "демона" она умела читать райское блаженство, неминуемо ведущее к неведомой, стралной пропасти, из которой нет выхода. Институтки смеялись над глупой Morceau, но, пропитанные наксвозь "идеалами", они не могли не разделять ее священного ужаса. Они веровали, что там, за институтскими стенами, если не считать катарального папаши и братцев-вольноопределяющихся, кишат косматые поэты, бледные певцы, желчные сатирики, отчаянные патриоты, неизмеримые миллионеры, красноречивые до слез, ужасно интересные защитники... Гляди на эту кишащую толпу и выбирай! В частности, Леля была убеждена, что, выйдя из института, она неминуемо столкнется с тургеневскими и иными героями, бойцами за правду и прогресс, о которых впередогонку трактуют все романы и даже все учебники по истории -- древней, средней и новой...

В этом мае Леля уже замужем. Муж ее красив, богат, молод, образован, всеми уважаем, но, несмотря на все это, он (совестно сознаться перед поэтическим маем!) груб, неотесан и нелеп, как сорок тысяч нелепых братьев.

Просыпается он ровно в десять часов утра и, надевши халат, садится бриться. Бреется он с озабоченным лицом, с чувством, с толком, словно телефон выдумывает. После бритья пьет какие-то воды, тоже с озабоченным лицом. Затем, одевшись во все тщательно вычищенное и выглаженное, целует женину руку и в собственном экипаже едет на службу в "Страховое общество". Что он делает в этом "обществе", Леля не знает. Переписывает ли он только бумаги, сочиняет ли умные проекты, или, быть может, даже вращает судьбами "общества" -- неизвестно. В четвертом часу приезжает он со службы и, жалуясь на утомление и испарину, переманяет белье. Затем садиттся обедать. За обедом он много ест и разговаривает. Говорит все больше о высоких материях. Решает женский и финансовый вопросы, бранит за что-то Англию, хвалит Бисмарка. Достается от него газетам, медицине, актерам, студентам... "Молодежь ужжасно измельчала!" За один обед успеет сотню вопросов решить. Но, что ужаснее всего, обедающие гости слушают этого тяжелого человека и поддакивают. Он, говорящий нелепости и пошлости, оказывается умнее всех гостей и может служить авторитетом.

-- Нет у нас теперь хороших писателей! -- вздыхает он за каждым обедом, и это убеждение вынес он не из книг. Он никогда ничего не читает -- ни книг, ни газет. Тургенева смешивает с Домтоевским, карикатур не понимает, шуток тоже, а прочитав однажды, по совету Лели, Щедрина, нашел, что Щедрин "тупанно" пишет.


Страница 1 из 26 Следующая страница