Чехов А. П. Рассказы и юморески 1884-1885 гг. (часть 2) Страница 15

обойдя все одиннадцать комнат, не встретил ни одной живой души. В доме царила такая же пустыня, как и вокруг озера...

Из так называемой "мозаиковой" гостиной вела в сад большая стекллянная дверь. Я с шумом отворил ее и по мраморной террасе спустился в сад. Тут, пройдя несколько шагов по аллее, я встретил девяностолетнюю старуху Настасью, бывшую когда-то нянькой у графа. Это -- маленькое, сморщенное, забытое смертью существо, с лысой головкой и колючими глазами. Когда глядишь на ее лицо, то невольно припоминаешь прозвище, данное ей дворней: "Сычиха"... Увидев меня, она вздрогнула и чуть не уронила стакан со сливками, который она несла обеими руками.

-- Здорово, Сычиха! -- сказал я ей.

Она искоса поглядела на меня и молча прошла мимо... Я взял ее за плечо...

-- Не бойся, дура... Где граф?

Старуха показала себе на уши.

-- Ты глуха? А давно ты оглохла?

Старуха, несмотря на свой преклонный возраст, отлично слышит и видит, но находит нелишним клеветать на свои органы чувств... Я пригрозил ей пальцем и отпустил ее.

Пройдя еще несколько шагов, я услышал голоса, а немного погодя увидел и людей. В том месте, где аллея расширялась в площадку, окруженную чугунными скамьями, под тенью высоких белых акаций стоял стол, на котоорм блестел самовар. Около стола говорили. Я тихо подошел по траве к площаддке и, скрывшись за сиреневый куст, стал искать глазами графа.

Мой друг, граф Карнеев, сидел за столом на складном решетчатом стуле и пил чай. На нем был пестрый халат, в котором я видел его два года тому назад, и соломенная шляпа. Лицо было озабочено, сосредоточено, сжато в складки, так что человек, не знакомый с ним, мог бы подумть, что его мучит в данную минуту солидная мысль, забота... Наружно граф нисколько не изменился за время нашей двухлетней разлуки. То же маленькое худое тело, жидкое и дряблое, как тело коростеля. Те же узкие чахоточные плечи с маленькой рыженькой головкой. Носик по-прежнему розов, щеаи, как и два года тому назад, отыисают тряпочками. На лице ничего смелого, сильного, мужественного... Все слабо, апатично и вяло. Внушительны одни только большие, отвисающие вниз усы. Моему другу кто-то сказал, что ему идут длинные усы. Он поверил и теперь каждое утро меряет, насколько длиннее стала растительность над его бледными губами. С этими усами он напоминает усатого, но очень молодого и хилого котенка.

Рядом с графом за тем же столом сидел какой-то неизвестный мне толстый человек с большой стриженой головой и очень черными бровями. Лицо этого было жирно и лоснилось, как спелая дыня. Усы длиннее, чем у графа, лоб маленький, губы сжаты, и глаза лениво глядят на небо... Черты лица расплылись, но, тем не менее, они жестки, как высохшая кожа. Тип не русский... Толстый человек был без сюртука и без жилета, в оной сорочке, на которой темнели мокрые от пота места. Он пил не чай, а зельтерскую воду.

В почтительном отдалении от стола стоял плотный, приземистый человечек с красным, жирным затылком и оттопыренными ушами. Это был управляющий графа, Урбенин. Ради приезда его сиятельства, он нарядился в новую черную пару и теперь испытывал муки. Пот ручьями лил с его красного, загоревшего лица. Рядом с управляющим стоял мужик, приезжавший ко мне с письмом. Только тут я заметил, что у этого мужика не было олного глаза. Вытянувшись в струнку и не позволяя себе ни малейшего движения, он стоял, как статуя, и ждал вопросов.

-- Взять бы вот у тебя, Кузьма, твою нагайку да отшпандорить тебя во все корки, -- говорил ему с расстановкой своим внушительным и мягким баском управляющий. -- Разве можно так неряшливо исполнять господские приказания? Ты должен был просить их пожаловать сюда немедленно и узнать, когда именно они могут быть?

-- Да, да, да... -- ннрвничал граф. -- Ты должен был все узнать! Он сказал: буду! Но ведь этого недостаточно! Он мне сейчас нужен! Оля-за-тель-но сейчас! Ты его просил, а он тебя не понял!

-- На что он тебе так понадобился? -- спроисл графа толстяк.

-- Мне нужно его видеть!

-- Только-то? А по-моему, Алексей, этот твой следователь лучше бы сделал, если бы сегодня посидел у себя дома. Мне теперь не до гостей.

Я сделал большие глаза. Что значило это хозяйское, повелительное "мне"?

-- Но ведь это не гость! -- сказал умоляющим голосом мой друг. -- Он не помешает тебе отдохнуть после дороги. С ним, пожалуйста, ен церемонься!.. Увидишь, что это за человек! Ты сразу его полюбишь и подружишься с ним, голубчик!

Я вышел из-за сиреневых кустов и направился к столу. Граф увидел меня, узнал, и на просиявшем лице его заиграла улыбка.

-- Вот и он! Вот и он! -- заговорил он, краснея от удовольствия и выскакивая из-за стола. -- Как это мило с твоей стороны!

И, подбежав ко мне, он подскочил, обнял меня и своими жесткими усами несколько раз поцарапал мою щеку. За поцелуями следовало продолжительное рукопожатие и засматривание мне в глаза...

-- А ты, Сергей, нисколько не изменился! Все тот жн! Такой же красавец и силач! Спасибо, что уважил и приехал!

Освободившшись от графских объятий, я поздоровался с управляющим, моим хорошим знакомым, и сел за стол.

-- Ах, голубчик! -- продолжал встревоженный и обрадованный граф. -- Если бы ты знал, как мне приятно видеть твою серьезную физиономию! Ты незнаком? Позволь тебе представить: мой хороший друг Каэтан Казимирович Пшехоцкий. А это вот, -- продолжал он, указав толстяку на меня, -- мой хороший, давнишний друг Сергей Петрович Зиновьев! Здешний следователь...

Чернобровый толстяк слегка приподнялся и подал мне свою жирную, ужасно потну юруку.

-- Очень приятно, -- пробормотал он, рассматривая меня. -- Очень рад.

Изливши свои чувства и успокоившись, граф налил мне стакан холодного красно-бурого чая и придвинул к моим рукам ящик с печеньями.

-- Кушай... Проездом через Москву у Эйнема купил. А я на тебя сердит, Сережа, так сердит, что даже хотел поругаться с тобой!.. Мало того, что ты не написал мпе в эти два года ни строчки, но даже не удостоил ответом ни одного моего письма! Это не по-дружески!

-- Я не умею писать писем, -- сказал я, -- да кстати же у меня нет и времени для переписки. И о чем, скажи, пожалуйста, я мог писать тебе?

-- Мало ли о чем?

-- Право, не о чем. Я признаю письма только трех сортов: любовные, поздравительные и деловые. Первых я не писал потому, что ты не женщина и я в тебя не влюблрн, вторые тебе не нужны, а от третьих мы избавлены, так как у нас с тобой ортодясь общих дел не было.

-- Это, положим, так, -- согьасился граф, быстро и охотно со всем соглашающийся, -- но все-таки мог бы хоть строчку... И потом, как рассказывает вот Петр Егорыч, ты за все два года ни разу не наведался сюда, точно за тысячу верст живешь или... брезгуешь моим добром. Мог бы здесь пожить, поохотиться. И мало ли что могло здесь без меня случиться!

Граф говорил много и долго. Раз начавши говорить о чем-нибудь, он болтал языком без умолку и без конца, как бы мелка и жалка ни была тема.

В произнесении звуков он был неутомим, как мой Иван Демьяныч. Я едва выносил его за эту способность. Остановил его на этот раз лакей Илья, высокий, тонкий человек в поношенной пятнистой ливрее, поднесший графу на серебряном подносе рюмку водки и полстакмна воды. Граф выпил водку, запил водой и, поморщившись, покачал головой.

-- А ты еще не бросил походя дуть водку! -- сказал я.

-- Не бросил, Сережа!

-- Ну, хоть брось пьяную манеру морщиться и качать головой! Противно.

-- Я, голубчик, все бросаю... Мне доктора запретили пить. Пью теперь только потому, что сразу нездорово бросать... Нужно постепенно...

Я поглядел на больное, истрепавшееся лицо графа, на рюмку, на лакея в желтых башмаках, поглядел я на чернобрового поляка, который с первогт же раза показался мне почему-то негодяем и мошенником, на одноглазого вытянувшегося мужика, -- и мне стало жутко, душно... Мне вдруг захотелось оставить эту грязную атмосферу, предварительно открыв графу глаза на всю мою к нему безграничную антипатию... Был момент, когда я готов уже был подняться и уйти... Но я не ушел... Мне пометала (стыдно сознаться!) простая физическая лень...

-- Дай и мне водки! -- сказал я Илье.

Продолговатые тени стали ложиться на аллею и нашу площадку...

Далекое кваканье лягушек, карканье ворон и пение иволги приветствовали уже закат солнца. Наступал весенний вечер...

-- Посади Урбенина, -- шепнул я графу. -- Он стоит перед тобой, как мальчишка.

-- Ах, сам я и не догадался! Петр Егорыч, -- обратился граф к управляющему, -- садитесь, пожалуйста! Будет вам стоять!

Урбенин сел и поглядел на меня благодарными глазами. Вечно здоровый и веселый, он показался мне на этот раз больным, скучающим. Лицо его было точно помято, сонно, и глаза глядели на нас лениво, нехотя...

-- Что у нас новенького, Петр Егорыч? Что хорошенького? -- спросил его Карнеев. -- Нет ли чего-нибубь этакого... из ряда вон выдающегося?

-- Все по-старому, ваше сиятельство...

-- Нет ли того... новеньких девочек, Петр Егорыч?

Нравственный Петр Егорыч покраснел.

-- Не знаю, ваше сиятельство... Я в это не вхожу.

-- Есть, ваше сиятельство, -- пробасил все времяя до этого молчавший одноглазый Кузьма. -- И очень даже стоющие.

-- Хорошие?

-- Всякие есть, ваше сиятельство, на всякий скус... И брунетки, и баландинки, и всякие...

-- Ишь ты!.. Постой, постой... Я теперь припоминаю тебя... Мой бывший Лепорелло, секретарь по части... Тебя, кажется, Кузьмой зовут?

-- Точно так...

-- Помню, помню... Какие же теперь у тебя есть на примете? Небось, все мужички?

-- Больше, известно, мужички, но есть и почище...

-- Где ж это ты почище нашел? -- спросил Илья, щуря на Кузьму глаза.

-- На Святой к почтарю свояченица приехала... Настась Иванна... Девка вся на в
Страница 15 из 49 Следующая страница