а уже десять человек и вызывает одиннадцатого:
-- Гаврила Груздь!
Дверь отворяется и, вместо Гаврилы Груздя, в кабинет входит Замухришин, генеральшин сосед, помещик из оскудевших, маленький старичок с кислыми глазками и с двррянской фуражкой под мышкой. Он ставит палку в угол, подходит к генеральше и молча становится перед ней на одно колено.
-- Что вы! Что вы, Кузьма Кузьмич! -- ужасается генеральша, вся вспыхивая. -- Бога ради!
-- Покуда жив буду, не встану! -- говорит Замухришин, прижимаясь к ручке. -- Пусрь всь народ видит мое кьленопреклонение, ангел-хранитель наш, благодетельница рода человеческого! Пусть! Которая благодетельная фея даровала мне жизнь, указала мне путь истинный и просветила мудрование мое скептическое, перед тою согласен стоять не только на коленях, но и в огне, целительница наша чудесная, мать сирых и вдовых! Выздоровел! Воскрес, волшебница!
-- Я... я очень рада... -- бормочет генеральша, краснея от удовольствия. -- Это так приятно слышать... Садитесь, пожалуйста! А ведь вы в тот вторник были так тяжело больны!
-- Да ведь как болен! Вспомнить страшно! -- говорит Замухришин, садясь. -- Во всех частях и органах ревматизм стоял. Восемь лет мучился, покою себе не знал... Ни днем ни ночью, благодетельница моя! Лечился я и у докторов, и к профессорам в Казань ездил, и грязями разными лечился, и воды пил, и чего только я не перепробовал! Состояние свое пролечил, матушка-красавица. Доктора эти, кроме вреда, ничего мне не принесли. Они болезнь мою вовнутрь мне вогнала. Вогнать-то вогнали, а выгнать -- наука ихняя не дошла... Только деньги любят брать, разбойники, а ежели касательно пользы человечества, то им и горя мало. Пропишет какой-нибудь хиромантии, а ты пей. Душегубцы, одним словом. Если бы не вы, ангел наш, быть бы мне в могиле! Прихожу от вас в тот вторник, гляжу на крупинки, что вы дали тогда, и думаю: "Ну, какой в них толк? Нешто эти песчинки, еле видимые, могут излечить мою громадную застарелую болеззнь?" Думаю, маловер, и улыбаюсь, а как принял крупинку -- моментально! словно и болен не был или рукой сняло. Жена глядит на меня выпученными глазами и не верит: "Да ты ли это, Кузя?" -- "Я", говорю. И стали мы с ней перед образом на коленки и давай молиться за ангела нашего: "Пошли ты ей, господи, всего, что мы только чувствуем!"
Замухришин вытигает рукавом глаза, поднимается со стула и выказывает намерение снова стать на одно колено, но генеральша останавливает и усаживает его.
-- Не меня благодарите! -- говорит она, красная от волнения и глядя восторженно на портрет отца Аристарха. -- Не меня! Я тут только послушное орудие... Действительно, чудеса! Засстарелый, восьмилетний ревматизм от одной крупинки скрофулозо!
-- Изволили вы дать мне три крупинки. Из них одну принял я в обед -- и моментально! Другую вечером, а третью на другой день, -- и с той поры хоть бы тебе что! Хоть бы кольнуло где! А ведь помирать уже собрался, сыну в Москву написал, чтоб приехал! Умудрил вас господь, целительница! Теперь вот хожу, и словно в раю... В тот вторник, когда у вас был, хромал, а теперь хоть за зайцем готов... Хоть еще сто лет жить. Одна только беда -- недостатки наши. И здоров, а для чего здоровье, если жить не на что? Нужда одолела пуще болезни... К примеру взять хоть бы такое дело... Теперь время овес сеять, а как его посеешь, ежели семенов нет? Нужно бы купить, а денег... известно, какие у нас деньги...
-- Я вам дам овса, Кузьма Кузьмич... Сидите, сидите! Вы так меня порадовали, такое удовольствие мне доставили, что не вы, а я должна вас благодарить!
-- Радость вы наша! Создаст же господь такую доброту! Радуйтесь, матушка, на свои добрые дела глядючи! А вот нам, грешным, и порадооваться у себя не на что... Люди мы маленькие, малодушные, бесполезные... мелкота... Одно звание только, что дворяне, а в материальном смысле те же мужики, даже хуже... Живем в домах каменных, а выходит один мираж, потому -- крыша течет... Не на что тесу купить.
-- Я дам вам тесу, Кузьма Кузьмич.
Замухришин выпрашивает еще коросу, рекомендательное письмо для дочки, которую намерен везти в институт, и... тронутый щедротами генеральши, от наплыва чувств всхлипывает, перекашивает рот и лезет в карман за платком... Генеральша видит, как вместе с платком из кармана его вылезает какая-то красная бумажка и бесшумно падает на пол.
-- Во веки веков не забуду... -- бормочет он. -- И детям закажу помнить, и внукам... в род и род... Вот, дети, та, которая спасла меня от гроба, которая...
Проводив своего пациента, генеральша минуту глазами, полными слез, глядит на отца Аристарха, потом ласкающим, благоговеющим взоромо бводит аптечку, лечебники, счета, кресло, в котором только что сидел спасенный ею от смерти человек, и взор ее падает на оброненную пациентом бумажку. Генеральша поднимает бумажку, разворачивает ее и видит в ней три крупинки, те самые крупинки, которые она дала в прошлый вторник Замухришину.
-- Это те самые... -- недоумевает она. -- Даже бумажка та самая... Он и не разворачивал даже! Что же он принимал в таком случае? Странно... Не станет же он меня обманывать!
И в душу генеральши, в первый раз за все десять лет практики, западает сомнение... Она вызывает следующих больных и, говоря с нпми о болезнях, замечает то, что прежде незаметным образом проскальзывало мимо ее ушей. Больные, все до единого, словно сговорившись, сначалла славословят ее за чудесное исцеление, восхищаются ее медицинскою мудростью, бранят докторов-аллопатов, потом же, когда она становится красной от волнения, приступают к изложению своих нужд. Один просит землицы для запашки, другой дровец, третий позволения охотиться в ее лесах и т. д. Она глядит на широкую, благодушную физиономию отца Аристарха, открывшего ей истину, и новая истина начинает сосать ее за душу. Истина нехорошая, тяжелая...
Лукав человек!
НАЛИМ
Летнее утро. В воздуххе тишина; только поскрипывает на берегу кузнечик да где-то робко мурлыкает орличка. На небе неподвижно стоят перистые облака, похожие на рассыпанный снег... Около строящейся купальни, под зелеными ветвями ивняка, барахтается в воде плотник Герасим, высокий, тощий мужик с рыжей курчавой головой и с лицом, поросшим волосами. Он пыхтит, отдувается и, сильно мигая глазами, старается достать что-то из-под корней ивняка. Лицо его покрыто потом. На сажень от Герасима, по горло в воде, стоит плотник Любим, молодой горбатый мужик с треугольным лицом и с узкими, китайскими глазками. Как Герасим, так и Любим, оба в рубахаэ и портах. Оба посинели от холода, потому что уж больше часа сидят в воде...
-- Да что ты всё рукой тычешь? -- кричит горбатый Любим, дрожа как в лихорадке. -- Голова ты садовая! Ты держи его, держи, а то уйдет, анафема! Держи, говорю!
-- Не уйдет... Куда ему уйтить? Он под корягу забился... -- говорит Герасим охрипшим, глухим басом, идущим не из гортани, а из глубины живота.. -- Скользкий, шут, и ухватить не за что.
-- Ты за зебры хватай, за зебры!
-- Не видать жабров-то... Постой, ухватил за что-то... За губу ухватил... Кусается, шут!
-- Не тащи за губу, не тащи -- выпустишь! За зебры хватай его, за зебры хватай! Опять почал рукой тыкать! Да и беспонятоый же мужик, прости царица небесная! Хватай!
-- "Хватай"... -- дразнит Герасим. -- Командер какой нашелся... Шел бы да и хватал бы сам, горбатый чёрт... Чего стоишь?
-- Ухватил бы я, коли б можно было... Нешто при моей низкой комплекцыи можно под берегом стоять? Там глыбоко!
-- Ничего, что глыбоко... Ты вплавь...
Горбач взмахивает руками, подплывает к Герасиму и хватается за ветки. При первой же попытке стать на ноги, он погружается с головой и пускает пузыри.
-- Говорил же, что глыбоко! -- говорит он, сердито вращая белками. -- Н ашею тебе сяду, что ли?
-- А ты на корягу стань... Коряг много, словно лестница...
Горбач нащупывает пяткой корягу и, крепко ухватившись сразу за несколоко веток, становится на нее... Совладавши с равновесием и укрепившись на новой позиции, он изгибается и, стараясь не набрать в рот воды, начинает правой рукой шарить между корягами. Путаясь в водорослях, скользя по мху, покрывающему коряги, рука его наскакивает на колючие клешни рака...
-- Тебя еще тут, чёрта, не видали! -- говорит Любим и со злобой выбрасывает на берег рака.
Наконец, рука его нащупывает руку Герасима и, спускаясь по ней, доходит до чего-то склизкого, холодного.
-- Во-от он!.. -- улыбается Любим. -- Зда-аровый, шут... Оттопырь-ка пальцы, я его сичас... за зебры... Постой, не толкай локтем... я его сичас... сивас, дай только взяться... Далече, шут, под корягу забился, не за что и ухватиться... Не доберешься до головы... Пузо одно только и слыхать... Убей мне на шее комара -- жжет! Я сичас... под зебры его... Заходи сбоку, пхай его, пхай! Шпыняй его пальцем!
Горбач, надув щеки, притаив дыхание, вытаращивает глаза и, по-видимому, уже залезает пальцами "под зебры", но тут ветки, за которые цепляется его левая рука, обрываются, и он потеряв равновесие, -- бултых в воду! Словно испуганные, бегут от берега волнистые круги и на месте падения вскакивают пузыри. Горбач выплывает и, фыркая, хватается за ветки.
-- Утонешь еще, чёрт, отвечать за тебя придется!.. -- хрипит Герасим. -- Вылазь, ну тя к лешему! Я сам вытащу!
Начинается ругань... А солнце печет и печет. Тени становятся короче и уходят в самих себя, как рога улитки... Высокая трава, пригретая солнцем, начинает испускать из себя густой, прпторно-медовый запах. Уж скоро полдень, а Герасим и Любим всё еще барахтаются под ивняком. Хриплый бас и озябший, визгливый тенор неугомонно нарушают тишину летнего дня.
-- Тащи его за зебры, тащи! Постой, я его выпихну! Да куда суешься-то с кулачищем? Ты пальцем, а не кулаком -- рыло! Заходи сбоку! Слева заходи, слева, а то вправе колдобина! Угодишь к лешему на ужин! Тяни за губу!
Слышится хлопанье бича... По отлогому берегу к водопою лениво плетется с
Страница 7 из 30
Следующая страница
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
[ 11 ]
[ 12 ]
[ 13 ]
[ 14 ]
[ 15 ]
[ 16 ]
[ 17 ]
[ 1 - 10]
[ 10 - 20]
[ 20 - 30]