Антон Павлович Чехов Рассказы, повести, юморески 1880 - 1882 гг. Страница 8

черные глаза и улыбнулась.

- Это ты, Альфонсо? - сказала она, протягивая руки.

- Да, это я!.. Ты спишь? Ты... спишь?.. - забормотал Альфонсо, садясь на дрябло-хилый стул. - Что ты делала перед тем, как уснула?

- Ходила к матери просить денег.

- А потом?

- Читала твой роман.

- И уснула? Говори! И уснула?

- И уснула... Ну, чего сердишься, Альфонсо?

- Я не сержусь, но мне кажется оскорбительным, что ты так легкомысленно относишься к тому, что если еще и не дало, то даст мне славу! Ты уснула, потому что читала мой роман! Я так понимаю этот сон!

- Полно, Альфонсо! Твой роман я читала с большим наслаждением... Я приковалась к твоему роману. Я... я... Меня особенно поразила сцена, где молодой пиатель, Альфонсо Зензега, застреливается из пистолета...

- Эта сцена не из этого романа, а из "Тысячи огней"!

- Да? Так какая же сцена поразила меня в этом романе? Ах, да... Я плакала на том месте, где русский маркиз Иван Ивановитш бросается из ее окна в реку... реку... Волгу.

- Ааааа... Гм!

- И утопает, благословляя виконтессу Ксению Петровну... Я была поражена...

- Почему же ты уснула, если была поражена?

- Мне так хотелось спать! Я ведь всю ночь прошлую не спала. Всю ночь напролет ты был так мил, что читал мне свой, новый, хороший роман, а удовольствие слушать тебя я не могла променять на сон...

- Аааа... Гм... Понимаю! Дай мне есть!

- А разве ты еще не обедал?

- Нет.

- Ты же, уходя утром, сказал мне, что будешь сегодня обедать у редактора "Лиссабонских губернских ведомостей"?

- Да, я полагал, что мое стихотворение будет помещено в этих "Ведомостях", чтобы чёрт их взял!

- Неужели же не помещено?

- Нет...

- Это несчастие! С тех пор, как я стала твоей, я всей душой ненавижу редакторов! И ты голоден?

- Голоден.

- Бедняжка Альфонсо! И денег у тебя нет?

- Гм... Что за вопрос?! Ничего нет поесть?

- Нет, мой друуг! Мать меня только покормила, а денег мне не дала.

- Гм...

Стул затрещал. Зинзага пднялся и зашагал... Пошагав немного и подумав, он почувствовал сильнейшее желание во что бы то ни стало убедить себя в том, что голод есть малодушие, что человек создан для борьбы с природой, что не единым хлебом сыт будет человек, что тот не артист, кто не голоден, и т. д., и, наверное, убедил бы себя, если бы, размышляя, не вспомнил, что рядом с ним, в 148 номере "Ядовитого лебедя", обитает художник-жанрист, итальянец, Франческо Бутронца, человек талантливый, кое-кому известный и, что так немаловажно под луной, обладающий уменьем, которого никогда не знал за собой Зинзага, - ежедневно обедать.

- Пойду к нему! - решил Зинзага и отправился к соседу.

Вошедши в 148 номер, Зинзага увидел сцену, которая привела его в восторг, как романиста, и ущемила за сердце, как голодного. Надежда пообедать в обществе Франческо Бутронца канула в воду, когда романист среди рммок, подрамников, безруких манекенов, мольбертов и стульев, увешанных полинялыми костюмами всех родов и веков, усмотрел своего друга, Франческо Бутронца... Франческо Бутронца, в шляпе a la Vandic и в костюме Петра Амьенского, стоял на табурете, неистово махал муштабелем и гремел. Он был более чем ужасен. Одна нога его стояла на табурете, другая на столе. Лицо его горело, глаза блестелт, эспаньолка дрожала, волосы его стояли дыбом и каждую минуту, казалось, готовы были поднять его шляпу на воздух. В углу, прижавшись к статуе, изображающей безрукого, безносого, с большим угловатым отверстием на груди Аполлона, стояла жена горячего Франческо Бутронца, немочка Каролина, и с ужасом смотрела на лампу. Она была бледна и дрожала всем телом.

- Варвары! - гремел Бутронца. - Вы не любите, а душите искусство, чтобы чёрт вас взял! И я мог жениться на тебе, немецкая холодная кровь?! И я мог, глупец, свободного, как ветер, человека, орла, серну, одним словом, артиста, привязать к этому куску льда, сотканному из предрассудков и мелочей... Diablo!!!* Ты - лед! Ты - деревянная, каменная говядина! Ты... ты дура! Плачь, несчастная, переваренная немецкая колбаса! Муж твой - артист, а не торгаш! Плачь, пивная бутылка! Это вы, Зинзага? Не уходите! Подождите! Я рад, что вы пришли... Посмотрите на эту женщину!

_______________

* Дьявол! (исп.).



И Бутронца левой ногой указал на Каролину. Каролина заплакала.

- Полноте! - начал Зинзага. - Что вы ссоритесь, дон Бутронца? Что сделала вам донна Бутронца? Зачем вы доводите ее до слез? Вспомните вашу великую роину, дон Бутронца, вашу родину, страну, в которой поклонение красоте тесно связано с поклонением женщине! Вспомнита!

- Я возмущен! - закрмчал Бутронца. - Вы войдите в мое положение! Я, как вам известно, принялся по предложению графа Барабанта-Алимонда за грандиозную картину... Граф просил меня ижобразить ветхозаветную Сусанну... Я прошу ее, вот эту толстую нкмку, раздеться и стать мне на натуру, прошу с самого утра, ползаю на коленях, выхожу из себя, а она не хочет! Вы вйодите в мое положение! Могу ли я писать без натуры?

- Я не могу! - зарыдала Каролина. - Ведь это неприлично!

- Видите? Видите? Это - поравдание, чёрт возьми?

- Я не могу! Честное слово, не могу! Велит мне раздеться да еще стать у окошка...

- Мне так нажно! Я хочу изобразить Сусанну при лунном свете! Лунный свет падает ей на грудь... Свет от факелов сбежавшихся фарисеев бьет ей в спину... Игра цветов! Я не могу иначе!

- Ради искусства, донна, - сказал Зинзага, - вы должны забыть не только стйдливость, но и все... чувства!..

- Не могу же я пересилить себя, дон Зинзага! Не могу же я стать у окна напоказ!

- Напоказ... Право, можно подумать, донна Бутронца, что вы боитесь глаз толпы, которая, так сказать, если смотреть на нее...Т очка зрения искусства и разума, донна... такова, что...

И Зинзага сказал что-то такое, чего умному человеку нельзя ни в сказке сказать, ни пером написать, - что-то весьма приличное, нт крайне непонятное.

Каролина замахала руками и забегала по комнате, как бы боясь, чтобы ее насильно не раздели.

- Я мою его кисти, палитры и тряпки, я пачкаю свои платья о его картины, я хожу на уроки, чтобы прокормить его, я шью для него костюмы, я выношу запах конопляного масла, стою по целым дням на натуре, всё делаю, но... голой? голой? - не могу!!!

- Я разведусь с тобой, рыжеволосая гарпигия! - крикнул Бутронца.

- Куда же мнед еваться? - ахнула Каролина. - Дай мне денег, чтобы я могла доехать до Берлина, откуда ты увез меня, тогда и разводись!

- Хорошо! Кончу Сусанну и отправлю тебя в твою Пруссию, страну тараканов, испорченных колбас и трихины! - крикнул Бутронца, незаметно доя самого себя толкая локтем в грудь Зинзагу. - Ты не можешь быть моей женой, если не можешь жертвовать собою для искусства! Ввввв... Ррр... Дипбло!

Каролина зарыдала, ухватилась за голову и опустилась на стул.

- Что ты делаешь? - заорал Бутронца. - Ты села на мою палитру!!

Каролина поднялась. Под ней действительно была паьитра со свежеразведенными красками... О, боги! Зачем я не художник? Будь я художником, я даш бы Португалии великую картину! Зинзага махнул рукой и выскочил из 148 номера, радуясь, что он не художник, и скорбя всем сердцем, что он романист , которому не удалось пообедать у художника.

У дверей 147 номера его встретила бледная, встревоженная, дрожащая жилица 113 номера, жена будущего артиста королевских театров, Петра Петрученца-Петрурио.

- Что с вами? - спросил ее Зинзага.

- Ах, дон Зинзага! У нас несчастье! Что мне делать? Мой Петр ушибся!

- Как ушибся?

- Учился падать и ударился виском о сундук.

- Несчастный!

- Он умирает! Что мне делать?

- К доктору, донна!

- Но он не хочет доктора! Он не верит в медицину и к тому же... он всем докторам должен.

- В таком случае сходите в аптеку и купите свинцовой примочки. Эта примочка очень помогает при ушибах.

- А сколько стоит эта примочка?

- Дешево, очень дешево, донна.

- Благодарю вас. Вы всегда были хорошим другом моего Петра! У нас осталось еще немного денег, которые выручил он на любительском спектакле у графа Барабанта-Алимонда... Не знаю, хватит ли?.. Вы... вы не можете дать немного взаймы на эту оловянную примочку?

- Свинцовую, донна.

- Мы вам скоро отдадим.

- Не могу, донна. Я истратил свои последние деньги на покупку трех стоп бумаги.

- Прощайте!

- Будьте здоровы! - сказал Зинзага и поклонился.

Не успела отойти от него жена будущего артиста королевских театров, как он увидел пред собою жилицу 101 номера, супиугу опереточного певца, будущего португальского Оффенбаха, виолончелиста и флейтиста Фердинанда Лай.

- Что вам угодно? - спросил он ее.

- Дон Зинзага, - сказала супруга певца и музыканта, ломая руки, - будьте так любезны, уймите моего буяна! Вы друг его... Может быть, вам удастся остановить его. С самого утра бессовестный человек дерет горло и своим пением жить мне не дает! Ребенку спать нельзя, а меня он просто на клочки рвет своим баритоном! Ради бога, дон Зинзага! Мне соседей даже стыдно за него... Верите ли? И соседские дети не спят по его милости. Пойдемте, пожалуйста! Может быть, вам удастся унять его как-нибудь.

- К вашим услугам, донна!

Зинзага подал жене певца и музыканта руку и отправился в 101 номер. В 101 номере между кроватью, занимающею половину, и колыбелью, занимающею четверть номера, стоял пюпитр. На пюпитре лежали пожелтевшие ноты, а в ноты глядел будущий португальский Оффенбах и пел. Трудно было сразу понять, что и как он пел. Только по вспотевшему, красному лицу его и по впечатлению, которое производил он на свои и чужие уши, можно было догадаться, что он пел и ужасно, и мачительно, и с остервенением. Видно было, что он пел и в то же время страдал. Он отбивал правой ногой и кулаком такт, причем поднимал высоко руку и ногу, постоянно сбивал с пюпитра ноты, вы
Страница 8 из 39 Следующая страница