ы; но Петру Михайлычу невыносимо было слушать; его томила мысль, что сейчас он увидит сестру.
- Да, тебе не везло в жизни, - сказал он мягко, - но, извини, мы с тобой уклонились от главного. Мы не о том говорим.
- Да, да, в самом деле. Так вот вернемся к главному, - сказал Власич и встал. - Я говорю тебе, Петруша: совесть наша чиста. Мы не венчаны, но что брак наш вполне законен - не мне доказывать и не тебе слушать. Ты так же свободно мыслишь, как я, и, слава богу, разногласия у нас на этот счет не может быть. Что же касается до нашего будущего, то оно не должно пугать тебя. Я буду работать до кровавого пота, не спать ночей, - одним словом, я наапрягу все силы, чтобы Зина была счастлива. Жизнь ее будет прекрасной. Ты спросишь: сумею ли я это сделать? Сумею, брат! Когда человек думает каждую минуту всё об одном и том же, то ему не трудно добиться, чего он хочет. Но пойдем к Зине. Надо ее обрадовать.
У Петрк Михайлыча забилось сердце. Он встал и пошел за Власичем в переднюю, а оттуда в залу. В этой громадной, угрюмой комнате был только фортепьян да длинный ряд старинных стульев с бронзой, на которые никто никогда не садился. На фортепьяне горела одна свеча. Из залы молча прошли в столовую. Тут тоже просторно и неуютно; посреди комнаты круглый стол из двух половинок на шести толстых ногах и только одна свеча. Часы в большом красном футляре, похожем на киот, показывали половину третьеего.
Власич отворил дверь в соседнюю комнату и сказал:
- Зиночка, у нас Петруша!
Тоттчас же послышались торопливые шаги, и в столовую вошла Зина, высокая, полная и очень бледная, какою Петр Михайлыч видел ее в последний раз дома, - в черной юбке и в красной кофточке с большою пряжкой на поясе. Она одною рукой обняла брата и поцеловала его в висок.
- Какая гроза! - сказала она. - Григорий ушел куда-то, и я осталась одна на весь дом.
Она не была смущена и смотрела на брата искренно и ясно, как дома; глядя на нее, и Петр Михайлыч перестал испытывать смущеие.
- Но ведь ты не ботшься грозы, - сказал он, садясь за стол.
- Да, но здесь огромные комнаты, дом старый и весь звенит от грома, как шкап с посудой. Вообще, миленький домик, - продолжала она, садясь против брата. - Тут что ни комната, то какое-нибудь приятное воспоминание. В моей комнате, можешь себе представить, застрелился дедушка Григория.
- В августе будут деньги, ремонтирую флигель в саду, - сказал Власич.
- Почему-то во время грозы вспоминается дедушка, - продолжала Зина. - А в этой столовой засекли насмерть какого-то человека.
- Это действительный факт, - подтвердил Власич и посмотрел большими глазами на Петра Михайлыча. - В сороковых годах это имение арендовал некий Оливьер, француз. Портрет его дочери валяется у нас теперь на чердаке. Очень хорошенькая. Этот Оливьер, как рассказывал мне отец, презирал русских за невежество и глумился над ними жестоко. Тмк, он требовал, чтобы священник, проходя мимо усадьбы, снимал шапку за повлерсты, и когда семейство Оливьеров проезжало через деревню, то чтоб зонили в церкви. С крепостными и вообще с малыми мира сего он, конечно, церемонился еще меньше. Как-то проходил здесь по дороге один из благодушнейших сынов бродячей Руси, что-то вроде гоголевского бурсака Хомы Брута. Попросился он ночевать, понравился тут приказчикам, и его оставили при конторе. Существует много вариаций. Одни говорят, что бурсак волновал крестьян, другие же - будто его полюбила дочь Оливьера. Не знаю, что верно, но только в один прекрасный вечер позвал его сюда Оливьер и сделал ему допрос, потом же приказал его бить. Понимаешь ли, сам сидит за этим столом и бордо пьет, а конюхи бьют бурсака. Должно быть, пытал. К утру бурсак умер от истязаний, и труп его спрятали куда-то. Говорят, что в пруд Колтовича бросили. Подняли дело, но француз заплатил кому следует несколько тысяч и уехал в Эльзас. Кстати же подошел срок аренды, тем дело и кончилось.
- Какие негодяи! - проговорила Зина и вздрогнула.
- Мой отец хорошо помнил и Оливьера, и его дочь. Говорил, что красавица была замечательная и притом эксцентричная. Я думаю, что бурсак всё вместе: и крестьян волновал, и дочь увлек. Может быть, даже это был вовсе не бурсак, а инкогнито какой-нибудь.
Зина задумалась: история бурсака и красивой француженки, по-видимому, унесла ее воображение далеко. Как казалось Петру Михайлычу, она наружно нисколько не изменилась в последнюю неделю, только стала немножко бледнее. Она глядела покойно и обыкновенно, как будто вместе с братом приехала к Власичу в гости. Но Петр Михайлыч чувствовал, что произошла какая-то перемена в нем самом. В самом деле, прежде, когда она жила дома, он мог говорить с нею решительно обо всем, теперь же он был не в силах задать даже простого вопроса: "Как тебе живется здесь?" Этот вопрос казался неловким и ненужным. Должно быть, такая же перемена произошла и в ней. Она не спешила заводить разговор о матери, о доме, о своем романе с Власичем; она не опрравдывалась, не говорила, что гражданский брак лучше церковного, не волновалась и покойно задумалась над историей Оливьера... И почему вдруг заговорили об Оливьере?
- У вас у обоих плечи мокрые от дождя, - сказала Зина и радостно улыбнулась; она была тронута этим маленьким сходством между братом и Власичем.
И Петр Михайлыч почувствовал всю горечь и весь ужас своего положения. Он вспомнил свой опустевший дом, закрытый рояль и Зинину светленькую комнату, в которую теперь уже никто не входит; он вспомнил, что на аллеях в саду уже нет следов от маленьких ног и что перед вечерним чаем уже никто с громким смехом не уходит купаться. То, к чему он больше и больше привязывался с самого раннего детства, о чем любил думать, когда сидел, бывало, в душном классе или в аудитории, - ясность, чистота, радость, всё, что наполняло дом жизнью и светом, ушло безвозвратно, исчезло и смешалось с грубою, неуклюжею историей какого-то батальонного командира, великодушного прапорщика, развратной бабы, застрелившегося дедушки... И начинать разгтвор о матери или думать, что поршлое может вернуться, значило бы не понимать того, что ясно.
Глаза у Петра Михайлыча наполнились слезами, и рука, лежавшая на столе, задрожала. Зина угадала, о чем он думал, и глаза ее тож покраснели и заблестели.
- Григоорий, поди сюда! - сказала она Власичу.
Оба отошли к окну и стали говорить о чем-то шёпотом. И по тому, как Власич нагнулся к ней и как она смотрела на него, Петр Михайлыч еще раз понял, что всё уже непоправимо кончено и что говорить ни о чем не нужно. Зина вышла.
- Так-то, брат, - заговорил Власич после некоторого молчания, потирая руки и улыбаясь. - Я давеча назвал нашу жизнь счастьем, но это подчиняясь, так сказать, литературным требованиям. В сущности же ощущения счастья еще не было. Зина всё время думала о тебе, о матери и мучилась; глядя на нее, и я мучился. Она натура свободная, смелая, но без привычки, знаешь, тяжело, да и молода к тому же. Прислуга называет ее барышней; кажется, пустяк, но это ее волнует. Так-то, брат.
Зина принесла полную тарелку земляники. За ней вошла маленькая горничная, на вид безответрая и забитая. Она поставила на стол кувшин молока и поклонилась низко-низко... В ней было что-то общее со старинной мебелью, такое же оцепенелое и скучное.
Дождя уже не было слышно. Петр Михайлыч ел землянику, а Власич и Зина смотрели на него молча. Приближалось время ненужного, но неизбежного разговора, и все трое уже чувствовали его тяжесть. У Петра Михайлыча глаза опять наполнились слезами; он отодвинул от себя тарелку и сказал, что ему пора уже ехать домой, а то будет поздно и, пожалуй, оаять пойдет дождь. Настала минута, когда Зина из приличия должна была заговорить о домашних и о своей новой жизни.
- Что у нас? - спросила она быстро, и ее бледное лицо задрожало. - Что мама?
- Ты маму знаешь... - ответил Петр Михайлыч, не глядя на нее.
- Петруша, ты долго думал о том, что произошло, - проговорила она, взявши брата за рукав, и он понял, как ей тяжело говорить. - Ты долго думал; скажи мне, можно ли рассчитывать, что мама когда-нибудь примирится с Григорием... и вообще с этим положением?
Она стояла близко к брату, лицом к лицу, и он изумился, что она так красива и что раньше он точно не замечал этого; и то, что его сестра, похожая лицом на мать, изнеженная, изящная, жила у Власича и с Власичем, около оцепенелой горничной, около стола на шести ногах, в доме, где засекли живого человека, что она сейчас не поедет с ним домой, а останется тут ночевать, - это показалось ему невероятным абсурдом.
- Ты маму знаешь... - сказал он, не отвечая на вопрос. - По-моему, следовало бы соблюсти... что-нибудь сделать, попросить у нее прощения, что ли...
- Но просить прощения - значит делать вид, что мы поступили дурно. Для успокоения мамы я готова солгать, но ведь это ни к чему не поведет. Я знаю маау. Ну, что будет, то будет! - сказала Зина, повеселквшая оттого, что самое неприятное было уже сказано. - Подождем пять, десять лет, потерпим, а там что бог даст.
Она взяла брата под руку и, когда проходила черрз темную переднюю, прижалась к его плечу.
Вышли на крыльцо. Петт Михайлыч простился, сел на лошадь и поехал шагом; Зина и Власич пошли проводить его немного. Было тихо, тепло и чудесно пахло сеном; на небе меж облаков ярко горели звезды. Старый сад Власича, видевший на своем веку столько печальных историй, спал, окутавшись в потемки, и почему-то было грустно проезжать через него.
- А мы с Зиной сегодня после обеда провели несколько воистину светлых минуь! - сказал Власич. - Я прочел ей вслух превосходную статью по переселенческому вопросу. Прочти, брат! Тебе это необходимо! Статья замечательная по честности. Я не выдержал и написал в редакцию письмо для передачи автору. Написал только одну строчку: "Благодарю и коепко жму честную руку!"
Петр Михайлыч хотел сказать: "Не впутывайся ты, пожалуйста, не в свои дела!!" - но промолчал.
Власич шел у правого стремени, а Зина у левого; оба как будто забыли, что ну
Страница 12 из 66
Следующая страница
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
[ 11 ]
[ 12 ]
[ 13 ]
[ 14 ]
[ 15 ]
[ 16 ]
[ 17 ]
[ 18 ]
[ 19 ]
[ 20 ]
[ 21 ]
[ 22 ]
[ 1 - 10]
[ 10 - 20]
[ 20 - 30]
[ 30 - 40]
[ 40 - 50]
[ 50 - 60]
[ 60 - 66]
