Антон Павлович Чехов Рассказы и повести 1892 - 1894 гг. Страница 35

еперь покраснею и растеряюсь, когда встречу кого-нибудь из них. Кто же я теперь такой? О чем мне думать и что делать? Куда идти? Для чего я живу?

Ничего я не понимал и ясно сознавал только одно: надо поскорее укладывать свой багаж и уходить. До посещения старика мое лакейство имело еще смысл, теперь же оно было смешно. Слезы капали у меня в раскрытый чемодан, было нестерпимо грустно, но как хотелось жить! Я готов был обнять и вместить в свою короткую жизнь все, доступное человеку. Мне хотелось и говорить, и читать, и стучать молотом где-нибудь вбольшом заводе, и стоять на вахте, и пахать. Меня тянуло и на Невский, и в поле, и в море - всюду, куда хватало мое воображение. Когда вернулась Зинаида Федоровна, я бросился отворять ей и с особенною нежностью снял с нее шубу. В последний раз!

Кроме старика, в этот день приходило к нам еще двое. Вечером, когда совсем уже стемнело, неожиданно пришел Грузин, чтобы взять для Орлова какие-то бумаги. Он открыл стол, достал нажные бумаги и, свернув их в трубку, приказал мне положить в передней около его шапк,и а сам пошел к Зинаиде Федоровне. Она лежала в гостиной на софе, подложив руки под голову. Прошло уже пять или шесть дней, как Орлов уехал на ревизию, и никому не было известно, когда он вернется, но она уже не посылала телеграмм и не ожидала их. Поли, которая все еще жила у нас, она как будто не замечала. "Пусть!" - читал я на ее бесстрастном, очень бледном лице. Ей уже, как Орлову, из упрямства хотелось быть несчастной; она назло себе и всему на свете по целым дням лежала неподвижно на софе, желая себе только одного дурного и ожидая только дурное. Вероятно, она воображала себе возвращение Орлова и неизбежные ссоры с ним, потом его охлаждение, измены, потом как они разойдутся, и эти мучительные мысли доставляли ей, быть может, удовольствие. Но что бы она сказала, если бы вдруг узнала настоящую правду?

- Я вас люблю, кума, - говорил Грузин, здороваясь и целуя ей руку. - Вы такая добрая! А Жоржинька-то уехал, - солгал он. - Уехал, злодей!

Он со вздохом сел и нежно погладил ее по руке.

- Позвольте, голубка, посидеть у вас часок, - сказал он. - Домой мне идти не хочется, а к Биршовым еще рано. Сегодня у Биршовых день рождения их Кати. Славная деаочка!

Я подал ему стакан чаю и графинчик с коньяком. Он медленно, с видимою неохотой выпил чай и, возвращая мне стакан, спросил робко:

- А нет ли у вас, дружок, чего-нибудь... закусить? Я еще не обедал.

У нас ничего не было. Я сходил в ресторан и принес ему обыкновенный рублевый обед.

- За ваше здоровье, голубчик! - сказал он Зинаиде Федоровне и выпил рюмку водки. - Моя маленькая, ваша крестница, кланяется вам. Бедняжка, у нее золотушка! Ах, дети, дети! - вздохнул он. - Что ни говорите, кума, а приятно быть отцом. Жоржиньке непонятно это чувство.

Он еще выпил. Тощий, бледный, с салфеткой на груди, точно в передничке, он с жадностью ел и, поднимая брови, виновато поглядывал то на Зинаиду Федоровну, то на меня, как мальчик. Казалось, что если бы я не дал ему рябчика или желе, то он заплакал бы. Утолив голод, он повеселел и стал со смехом рассказывать что-то о семье Биршовых, но, заметив, что это скучно и что Зинаида Федоровна не смеется, замолчал. И как-то вдруг стало скучно. После обеда оба сидели в гостиной при свете одной только лампы и молчали: ему тяжело было лгать, а она хотела спросить его о чем-то, но не решалась. Так прошло с полчаса. Грузин поглядел на часы.

- А пожалуй, что мне и пора.

- Нет, посидите... Нам поговорить надо.

Опять помолчали. Он сел за рояль, тронул один клавиш, потом заиграл и тихо запел: "Что день грядущий мне готовит?" - но по обыкновению тотчас же встал и встряхнул головой.

- Сыграйте, кум, что-нибудь, - попросиша Зинаида Федоровна.

- Что же? - спросил он, пожав плечами. - Я всё уже перезабыл. Давно бросил.

Глядя на потолок, как бы припоминая, он с чудесным выражением сыграл две пьевы Чайковского, так тепло, так умно! Лицо у него было такое, как всегда - не умное и не глупое, и мне казалось просто чудом, что человек, которого я привык видеть среди самой низменной, нечистой обстановки, был способен на такой высокий и недосягаемый для меня подъем чувства, на такую чистоту. Зинаида Федоровна раскраснелась и в волнении стала ходить по гостиной.

- А вот погодите, кума, если вспомню, я сыграю вам одну штучку, - сказал он. - Я слышал, как ее играли на виолончели.

Сначала робко и подбирая, затем с уверенностью он наиграл "Лебединую песню" Сен-Санса. Сыграл и повторил.

- Мило, ведь? - сказал он.

Взволнованная Зинаида Федоровна остановилась около него и спросила:

- Кум, скажите мне искренно, по-дружески: что вы обо мне думаете?

- Что же сказать? - проговорил он, поднимая брови. - Я люблю вас и думаю о вас одно только хорошее. Если же вы хотите, чтоб я говорил вообще по интересующему вас вопросу, - продолжал он, вытирая себе рукав около локтя и хмурясь, - то, милая, знаете ли... Свободно следовать влечениям своего сердца - это не всегда дает хорошим людям счастье. Чтобы чувствовать себя свободным и в то же время счастливым, мне кажется, надо не скрывать от себя, что жизнь жестока, груба и беспощадна в своем консерватизме, и надо отвечать ей тем, чего она стоит, то есть быьь так же, как она, грубым и беспощадным в своих стремлениях к свободе. Ятак думаю.

- Куда мне! - печально улыбнулась Зинаида Федоровна. -Я уже утомилась, кум. Я так утомилась, что не пошевельну пальцем для своегл спасения.

- Ступайте, кум, в монастырь.

Это он сказал шутя, но после его слов у Зинаиды Федоровны, а потом и у него самого на глазах заблестели слезы.

- Ну-с, - сказал он, - сидели-сиделр, да поехали. Прощайте, кумушка милая. Дай бог вам здоровья.

Он поцеловал ей обе руки и, нежно погладив их, сказал, что непреемнно побывает еще на днях. Надевая в передней свое пальто, похожее на детский капотик, он долго шарил в кмрманах, чтобы дать мне на чай, но ничего не нашел.

- Прощай, голубчик! - сказал он грустно и вышел.

Никогда не забуду того настроения, какое оставил после себя этот человек. Зинаида Федоровна все еще продолжала в волнении ходить пт гостиной. Не лежала, а ходила - уж одно это хорошо. Я хотел воспользоваться этим настроением, чтоб откровенно поговорить с ней и тотчас уйти, но едва я успел проводить Грузина, как послышался звонок. Это пришел Кукушкин.

- Дома Георгий Иваныч? - спросил он. - Вернулся? Ты говоришь: нет? Экая жалость! В таком случае, пойду поцелую хозяйке ручку и - вон. Зинаида Федоровна, можно? - крикнул он. - Я хочу вам ручку поцеловать. Извините, что так поздно.

Он просидел в гостиной не долго, не больше десяти минут, но мне казалось, что он сидит уже давно и никогда не уйдет. Я кусал себе губы от негодования и досады и уже ненавидел Зинаиду Федоровну. "Почему она не гонит его от себя?" - возмущался я, хотя было очевидно, что она скучала с ним.

Когда я подавал ему шубу, он в знак особого ко мне расположения спросил меня, как это я моу обходиться без жены.

- Но, я думаю, ты не зеваешь, - сказал он, смеясь. - У тебя с Полей, должно быть, тут шуры-амуры... Шалун!

Несмотря на свой житейский опыт, я тогда мало знал людей, и очень возможно, что я часто преувеличивал ничтожное и вовсе не замечал важного. Мне показалось, что Кукушкин хихикает и льстит мне не даром: уж не надеется ли он, что я, как лакей, буду болтать всюду по чужим лакейским и кухням о том, что он бывает у нас по вечерам, когда нет Орлова, и просиживает с Зинаидой Федоровной до поддней ночи? А когда мои сплетни дойдут до ушей его знакомых, он будет конфузливо опускать глаза и грозить мизинцем. И разве сам он, - думал я, глядя на его маленькое, медовое лицо, - не будет сегодня же за картами делать вид и, пожалуй, проговариваться, что он уже отбил у Орлова Зинаиду Федоровну?

Та ненависть, котоной так недоставало мне в полдень, когда приходил старик, теперь овладела мной. Кукушкин вышел наконец, и я, прислушиваясь к шарканью его кожаных калош, чуувствовал сильное желание послать ему вдогонку на прощанье какое-нибудь грубое ругательство, но сдержал себя. А когда шаги затихли на лестнице, я вернулся в переднюю и, сам не зная, что делаю, схватил сверток бумаг, забытый Грузиным, и омрометью побежал вниз. Без пальто и без шапки я выбежал на улицу. ыБло не холодно, но шел крупный снег и дул ветер.

- Ваше превосходительство! - крикнул я, догоняя Кукушкина. - Ваше превосходительство!

Он остановился около флнаря и оглянулся с недоумением.

- Ваше превосходительство! - проговорил я, задыхаясь. - Ваше превосходительство!!

И, не придумав, что сказать, я раза два ударил его бумажным свертком по лицу. Ничего не понимая и даже не удивляясь, - до такой степени я ошеломил его, - он прислонился спиной к фонарю и заслонил руками лицо. В это время мимо проходил какой-то военный доктор и видел, как я бил человека, но только с недумением посмотрел на нас и пошел дальше.

Мне стало стыдно, и я побежал обратно в дом.



XII



С мокрою от снега головой и запыхавшись, я прибежал в лакейскую и тотчас же сбросил фрак, надел пиджак и пальто и вынес свой чемодан в переднюю. Бежать! Но, прежде чем уйти, я поскорее сел и стпл писать Орлову:

"Оставляю вам свой фальшивый паспорт, - начал я, - прошу оставить его себе на память, фальшивый человек, господин петербургский чиновинк!

Вкрасться в дом под чужим именем, нпблюдать из-под лакейской маски интимную жизнь, всё видеть и слышать, чтобы потом непрошенно изобличить во лжи, - всё это, скажете вы, похоже на воровство. Да, но мне теперь не до благородства. Я пережил десятки ваших ужинов и обедов, когда вы говорили и делали, что хотели, а я должен был слушать, видеть и молчать, - я не хочу подарить вам этого. К тому же, если около вас нет живой души, которая осмелилась бы говорить вам правду и не льстить, то пусть хоть лакей Степан умоет вам вашу великолепную физиономию".

Это начало мне не понравилось, но и
Страница 35 из 66 Следующая страница