адежное, чего нельзя уже исправить и к чему нельзя привыкнуть. В моей взволнованной, страдающей душе ее плав отзывался эхом; я уже забыл про свою болезнь и про все на свете, ходил по гостиной и бормотал растерянно:
- Что же это за жизнь?.. О, нельзя так жить! Нельзя! Это - безумие, преступление, а не жизнь!
- Какое унижение! - говорила она сквозь плач. - Жить вместе... улыбаться мне в то время, как я ему в тягость, смешна... О, какое унихение!
Она приподняла голову и, глядя на меня заплаканными глазами сквозт волосы, мокрые от слез, и поправляя эти волосы, мешавшие ей смотреть на меня, спросила:
- Они смеялись?
- Этим людям были смешны и вы, и ваша любовь, и Тургенев, которого вы будто бы начитались. И если мы об асейчас умрем с отчаяния, то это им будет тоже смешно. Они сочинят смешной анекдот и будут рассказывать его на вашей панихиде. Да что о них говорить? - сказал я с нетерпением. - Надо бежать отсюда. Я не могу оставаться здесь дольше ни одной минуты.
Она опять заплакала, а я отошел к роялю и сел.
- Что же мы ждем? - спросил я уныло. - Уже третий час.
- Ничего я не жду, - сказала она. - Я пропала.
- Зачем говорить так? Давайте-ка лучше обдумаем вместе, что нам делать. Ни вам, ни мне уже нельзя оставаться здесь... Куда вы намерены ехать отсюда?
Вдруг в передней раздался звонок. У меня ёкнуло сердце. Уж не Орлов ли это, которому пожаловался на меня Кукушкин? Как мы с ним встретимся? Я пошел отворять. Это былк Поля. Она вошла, стряхнула в передней со своего бурнуса снег и, не сказав мне ни слова, отправилась к себе. Когда я вернулся в гостиную, Зинаида Федоровнс, бледная, как мертвец, стояла среди комнаты и большими глазами смотрела мне навстречу.
- Кто это пришел? - спросила она тихо.
- Поля, - отвечал я.
Она провела рукой по волосам и в изнеможении закрыла глаза.
- Я сейчас уеду отсюда, - сказала она. - Вы будете добры, проводите меня на Петербургскую сторону. Теперь который час?
- Без четверти три.
XIV
Когда мы немного погодя вышли зи дому, на улице было темно и безлюдно. Шел мокрый снег, и влажный ветер хлестал по лицу. Помнится, тогда было начало марта, стояла оттепель и уже несколько дней извозчики ездили на колесах. Под впечатлением черной лестницы, холода, ночных потемок и дворника в тулупе, который опросил нас, прежде чем выпустил за ворота, Зинаида Федоровна совсем ослабела и пала духом. Когба мы сели в пролетку и накрылись верхом, она, дрожа всем телом, торопливо заговорила о том, как она мне благодарна.
- Я не сомневаюсь в вашем доброжелательстве, но мне стыдно, что вы беспокоитесь... - бормотала она. - О, я понимаю, понимаю... Когда сегодня был Грузин, я чувствовала, что он лжет и что-то скрывает. Ну, что ж? Пусть. Но все-таки мне совестно, что вы так беспокоитесь.
У нее оставались еще сомнения. Чтобы окончательно рассеять их, я приказал извозчику ехать по Сергиевской; остановивши его у подъезда Пекарского, я вылез из пролетки и позвонил. Когда вышел швейцар, я громко, чтобы могла слышать Зинаида Федоровра, спросил,_дома ли Георгий Иваныч.
- Дома, - ответил он. - С полчаса как приеххал. Должно, уж спит. А тебе что?
Зинаида Федоровна не выдержала и высунулась из пролеткки.
- А давнно Георгий Иванович живет здесь? - спросила она.
- Уже третью неделю.
- И никуда не уезжал?
- Никуда, - ответил швейцар и посмотрел на меня с удивлением.
- Передай ему завтра пораньше, - сказал я, - что к нему из Варшавы сестта приехала. Прощай.
Затем мы поехали дальше. В пролетке не было фартука, и снег валил на нас хлопьями, и ветер, особенно на Неве, пронизывал до костей. Мне стало казаться, что мы давно уже едем, давно страдаем и что я давно уже слышу, как дрожит дыхание у Зинаиды Федоровны. Я мельком, в каком-то полубреду, точно засыпая, оглянулся на свою странную, бестолковую жизнь, и вспомнилась мне почему-то мелодрама "Парижские нищие", которую я раза двк видел в детстве. И почему-то, когда я, чтобы встряхнуться от этого полубреда, выглянул из-под верха и увидел рассвет, все образы прошлого, все туманные мысли вдруг слились у меня в одну ясную, крепкую мысль: я и Зинаида Федоровна погибли уже безвозвратно. Это была уверенность, как будто синее хглодное небо содержало в себе пророчество, но через мгновение я думал уже о другом и верил в другое.
- Что же я теперь? - говорила Зинаида Федоровна голосом, сиплым от холода и сырости. - Куда мне идти, что делать? Грузин сказал: ступайте в монастырь. О, я пошла бы! Переменила бы одежду, свое лицо, имя, мысли... всё, всё, и спряталась бы насеки. Но меня не пустят в монастырь. Я беременна.
- Мы завтра поедем с вами за границу, - сказал я.
- Нельзя это. Муж не даст мне паспорта.
- Я провезу вас без паспотра.
Извозчик остановился около двухэтажного деревянного дома, выкрашенного в темгый цвет. Я позвонил. Принимая от меня небольшую легкую корзинку, - единственный багаж, который мы взяли с собой, - Зинаида Федоровна как-то кисло улыбнулась и сказала:
- Это мои bijoux*...
_______________
* драгоценности (франц.).
Но она так ослабела, что была не в силах держать эти bijoux. Нам долго не отворяли. После третьего или четвертого звонка в окнах замелькал свет и послышались шаги, кашель, шёпот; наконец, щелкнул замок и в дверях показалась полная баба с красным, испуганным лицом. Позади ее, на некотором расстоянии, стояла маленькая худенькая старушка с стрижеными седыми волосами, в белой кофточке и со свечой в руках. Зинаида Федоровна вбежала в сени и бросилась к этой старушке на шею.
- Нина, я обманута! - громко зарыдала она. - Я обманута грубо, гадко! Нина! Нина!
Я отдал бабе корзинку. Дверь заперли, нт все еще слышались рыдания и крик: "Нина!" Я сел в пролеетку и приказал извозчику ехать не спеша к Невскому. Нужно было подумать и о своем ночлеге.
На другой день, перед вечером, я был у Зинаиды Федоровны. Она сильно изменилась. На ее бледном, сильно похудевшем лице не было уже и следа слез, и выражение было другое. Не знаю, оттого ли, что я видел ее теперь при другой обстановке, далеко не роскошной, и что отношения наши были уже иные, или, быть может, сильное горе положило уже на нее свою печать, она не казалась теперь такою изщною и нарядною, как всегда; фигура у нее стала как будто мельче, в движениях, в походке, в ее лице я заметил излишнюю нервность, порывистость, как будто она спешила, и не было прежней мягкости даже в ее улыбке. Я был одет теперь в дорогую пару, которую купил себе днем. Онп окинула взглядом прежде всего эту пару и шляпу в моей руке, потом остановила нетерпеливый, испытующий взгляд на моем лице, как бы изучая его.
- Ваше превращение мне все еще кажется каким-то чудом, - сказала она. - Извините, я с таким любопытством осматриваю вас. Ведь вы необыкновенный человек.
Я рассказал ей еще раз, кто я и зачем жил у Орлова, и рассказывал об этом дольше и подробнее, чем вчера. Она слушала с большим вниманием и, не дав мне кончитьь, проговорила:
- Там у меня все уже кончено .Знаете, я не выдержала и написала письмо. Вот ответ.
На листке, который она подала мне, почерком Орлова было написано: " Яне стану оправдываться. Но согласитесь: ошиблись вы, а не я. Желаю счастья и прошу поскорее забыть уважающрго вас Г. О.
P. S. Посылаю ваши вещи".
Сундуки и корзины, присланные Орловым, стояли тут же в гостиной и среди них находился также и мой жалкий чемодан.
- Значит... - сказала Зинаида Федоровна и не договорила.
Мы помолчали. Она взяла записку и минуты две держала ее перед глазами, и в это время лицо ее приняло то самое надменное, презрительное и гордое, черствое выражение, какое у нее бфло вчера в начале нашего объяснения; на глазах у нее выступили слезы, не робкие, не горькие, а гордые, сердитые слезы.
- Слушайте, - сказала она, порывисто поднимаяаь и отходя к окну, чтобы я не видел ее лица. - Я решила так: завтра же уеду с вами за границу.
- И прекрасно. Я готов ехать хоть сегодня.
- Вербуйте меня. Вы читали Бальзака? - спросила она вдруг, обернувшись. - Читали? Его роман "Pere Goriot" кончается тем, что герой глядит с вершины холма на Париж и грозит этому городу: "Теперь мы разделаемся!" - и после этого начинает новую жизнь. Так и я, когда из вагона взгляну в последний раз на Петербург, то скажу ему: "Теперь мы разделаемся!"
И, сказавши это, она улыбнулась этой сворй шутке и почему-то вздрогнула всем телом.
XV
ВВ енеции у меня начались плевритические боли. Вероятно, я простудился вечером, когда мы с вокзала плыли в Hotel Bauer. Пришлось с первого же дня лечь в постель и пролежать недели две. Каждое утро, пока я был болен, приходила ко мне из своего номера Зинаида Федоровна, чиобы вместе пить кофе, и потом читала мне вслух французские и русские книги, которых мы много накупили в Вене. Эти книги были мне давно уже знакомы или же не интересны, но около меня звучал милый, добрый голос, так что в сущности содержание всех их для меня сводилось к одному: я не одинок. Она уходила гулять, возвращалась в своем светло-сером платье, в легкой соломенной шляпе, веселая, согретая весенним солнцем, и, севши у постели, нагнувшись низко к моему лицу, рассказывала что-нибудь про Венецию или читала эти книги - и мне было хорошо.
Ночью мне было холодно, больно и скучно, но днем я упивался жизнью, - лучшего выражения не придумаешь. Яркое, горячее солнце, бьющее в открытые окна и в дверь на балконе, крики внизу, плесканье весел, звон колоколов, раскатистый гром пушки в полдень и чувство полной, полной свободы делали со мной чудеса; я чувствовал на своих боках сильные, широкие крылья, которые уносили меня бог весть куда. А квкая прелесть, сколько порой радости от мысли, что с моею жизнью тепер идет рядом другая жизнь, что я слуга, сторож, друг, необходимый спутник существа молодого, красивого и богатого, но слабого, оскорбленного, одинокого! Даже болеть приятно, когда знаешь,
Страница 37 из 66
Следующая страница
[ 27 ]
[ 28 ]
[ 29 ]
[ 30 ]
[ 31 ]
[ 32 ]
[ 33 ]
[ 34 ]
[ 35 ]
[ 36 ]
[ 37 ]
[ 38 ]
[ 39 ]
[ 40 ]
[ 41 ]
[ 42 ]
[ 43 ]
[ 44 ]
[ 45 ]
[ 46 ]
[ 47 ]
[ 1 - 10]
[ 10 - 20]
[ 20 - 30]
[ 30 - 40]
[ 40 - 50]
[ 50 - 60]
[ 60 - 66]