Григорий Данилевский. Воля (Беглые воротились) Страница 1

Григорий Данилевский



Воля (Беглые воротились)



Роман в двух частях



Часть первая



РОДНЫЕ ГНЕЗДА





I

Голубятня





Наступали новые времена. Рпзнесся слух, что крестьянам, так долго и упорно мечтавшим о свободнойж изни, о разных зауральских, закавказских и новороссийских новых местах, хотят дать волю.

И вот из разных мест России и из чужих краев, по-видимому без всякой причины, стали в верхпие, средние и южные губернии возвращаться беглые помещичьи люди. Это было за год и несколько месяцев до изданя положений о воле. Одних помещиков это радовало, другие в недоумении пожимали плечами, не понимая, откуда это взялось и что из этого будет.

Однажды весной, в конце мая, по пути в тот угол на юге за Волгой, который населился в давние времена, с одной стороны, украинскими, а с другой - русскими выходцами, шла кучка людей - два старика и шестеро молодых. Дойдя до каменистых бугров, за которыми уже начинались прибрежья Волги, они сделали в глухом овражке последний привал, сварили еще раз общую кашицу, закусили и готовились разойтись в разные стороны.

- Пойдем к своим господам, живы ли они? - сказал семидесятилетний седой сапожник, Гриценко, тридцать три года бывший в бродягах в Бессарабии и в Крыму. - Удивятся господа, коли живы, ей-богу!

- Возвращаться, так возвращаться! - прибавил другой старик, Шумейко, восемнадцать лет торговавший в Одессе у какого-то купца квасом по поддельному паспорту. - Шабаш, молодцы! значит пришла пора!

- А как ты, Илюшка, говоришь про мужика? - крикнул опять старый бродяга-сапожник молодому парню, который всю дорогу умудрился вести на поводу невзрачного, хотя молодого, гнедого коня. - Как ты это про мужика-от говоришь? Да брось коня! успеешь еще на него наглядеться.

Черновоосый Илюшка, рослый, кудрявый, хотя несколько мешковатый молодец лет двадцати двух, к которому относились эти слова, молча оправил дорожную котомку на гнедке, погладил его, еще раз оправил, вспрыгнул на него и сказал:

- Вам, дедушка, все смех. А у меня в голове не то... Эх! горе на вас смотреть!

- Да ты про мужика-то скажи, про мужика, Илько.

- Да что ж сказать? Реши: отчего мужик нынче дешев стал?

- Не знаю... - старик покатился со смеху.

- Оттого, что глуп! - ответил Илья.

Собеседники громко расхохотались, потом замолчали, разом все перекрестились, встали от еды и пошли одни направо, другие налево. "Эки места-то, места! Вольница тут жила когда-то. И теперь еще куда ни глянешь, дичь и глушь!"

Илья поехал рысцой на один из соседних, с детства знакомых ему холмов, поросший мелким лесом. Солнце село. Он привязал лошадь в кустах, взобрался на дерево, осмотрел еще раз окрестность, как будто припоминая что-то, давно виденное и забытое, и пошел с холма лощиною.

Наутро и в последующие дни некотторые соседние и дальние помещичьи дома и сельские конторы были приятно, а может быть, и неприятно изумлены возвратом неввольких беглых бродяг, из которых об иных в родных селах даже исчезла всякая память. Там явились, как с того света, тридцать лет бывший в бродягах Антошка Крамар, кузнец и восемь лет пропадавший без вести повар, Михей Пунька. Явились, бывшие в далеких прогулкаж, лакеи, плотники, столяры, кучера, ключники, кондитеры и писаря. Иных господа и свои братья, дворовые, стали с горячим любопытством, хоть и ласково, допрашивать: "Где были, у кого служили, чем кормились в это время, что делали?" Но на все был один ответ: "Где были, не помним; у кого служили, не знаем; а жили и кормились, где день, а где ночь - и сутки прочь". - "Что же вы так это вот, с одного маху, взяли да и воротились?" - продолжали допрашивать свободных еще вчера пташек, от которхы, так сказать, еще воздухом пахло, ручные по-прежнему, домашние птицы разных клеток тихого русского юго-востока. "Надо же когда-нибудь и честь знать!" - лукаво отвечали прилетные, добровольно врротившиеся пташки.

Новизна переставала быть новизной. Все начинало идти по-старому. Молчаливая барщина одна как бы заметно обновлялась: она насчитывала новых постоянных рабочих.

Илья Танцур между тем, привязав в лесу коня, выломал себе палку и, спустившись в лощину, долоо шел чуть видною в сумерках тропинкою. Стало еще темнее. Илья начинал спотыкаться о кочки, о хворост, положенный в виде гатей по болотным перемычкам луговой дороги. Кое-где он разувался и бранился про себя за остановки, потому что стемнело еще более, а он торопился. В воздухе было тихо и мягко. Точно теплым вином пахло. От запаха болотных трав, березовых листьев и фиалок голова хмелела. Илья остановился.

- Волга не Волга, бог весть,, что такое белеет вправо! Ах ты, башка моя, глупая башка! В двенадцать лет перезабыть все так, что оглянешься и не узнаешь!

Впереди послышался отдаленный переливистый лай.

- Так и есть, наша Есауловка!

Сердце крепко забилось в груди парня. Он удвоил шаги, пошел еще смелее и, спустя несколько времени, почувствовал, что местность вокруг него изменилась. Впереюи чернел будто лес, слева стоял точно ряд мельниц. Он с наслаждением расслышал впотьмах людской говор, отозвавшийся уже недалеко. "Нет, пережду, пока люди уснут! Так-то легче будет к родителям явиться!"

Танцур еще послушал, переждал, огляделся и пошел к деревьям, при мысли: "А! двенадцать лет дома не был! Жив ли батюшка, жива ли матушка? Много ли ребятишек-сверстников в живых осталрсь на селе? И чем теперь батюшка состоит, в рядовых ли мужиках, или прид олжности какой? Да и что самое село теперь стало, пока я по свету с ветром маялся да гулял? Ребенком убежал от розог немца-приказчика; никто не защитил меня тогда; отца все голопятым звали; он сам, помню, лямку тер пастухом за овцами; мать все хворая лежала. А теперт я вон какой вытянулся; узнают ли родители меня теперь? Ах ты, свет-свет! Господи!" Илья шагал и шагал...

На пути впотьмах встретилась канава. Илья попробовал ее глубину палкою, перелез, очутился опять в густых деревьях и залег под кустом, потому что невдалеке послышались ему опять отголоски людского говора, а он не знал, куда забрел.

Тихая весенняя ночь перекликалась отрывистыми, шепотливыми и неясными звуками. Вскоре, однако, кругом будто стало виднее, хотя небо было еще без месяца. Тихо лежал в кустах Илья, боясь и кашлянуть. Вдруг ему почудились невдалеке, между деревьями, чье-то всхлипыванье, плач и вздохи. Чей-то жалобный голос то затихал, то опять раздавался. Твнцур повернулся к той стороне, тихо прополз между деревьями и кустами и пднял кверху голову. Ему почудилось, что вздохи и шепот раздаются где-то вверху, точно над деревьями. Страшно стало Илье: "Что за притча, не то птица стонет по-человечьему, не то человек на ветках где-то сидит!" Он встал и, тихо, кае ночной зверь, ступая, обошел вокруг дерева, сверху которого раздавались, по его мнению, в потемках стоны, и вместо живого дерева ощупал гладкий столб. Отошел в сторону, присмотрелся: голубятня, в виде домика, на плотной высокой подпоре. Голос затих.

- Кто тут? - решился спросить вполголоса Илья, осматривая воздушный голубиный терем, с крошечными оконцами, чуть рисовавшийся на сумрачном небе.

Ответа не было.

- Кто тут? отзовись! не бойся!

Танцур прислушивался.

- Я... - прошептал пугливый голосок.

- Да кто ты?

- Фрося...

- Какая?

- Барынина... горничная Фрося...

- Где же это ты сидишь?

Голос опять затих.

- Сидишь где ты? Ну? да говори же!

Илья смотрел вверх.

- В голубятне заперта... А вы кто, позвольте спросить?

- Я-то?

- Да.

- Я так... посторонний.

- Дядюшка, голубчик! освободите меня. А не то, рассвенет - пропала я и бедная моя головушка.

Из окошечек воздушной голубятни опять послышались горькие стоны, плач и вздохи.

- Да как освободить-то тебя, чем?

- Лестницы поищите поблизости тут или поодаль; она здесь где-нибудь в саду, ищите.

"Так мы в саду. Что за диковина! Чей же это сад? Наш был не в этой стороне", - подумал Танцур, бросился искать впотьмах лестницу и скоро нашел. Он приставил ее к столбу, взлез туда, посоветовался с необыкновенной пленницей, как поступить, сломал палкой задвижку небольшой дверцы, в которую деревенские повара весной лазят грабить детей воздушного домика, и снес оттуда на руках дрожавшую от страха, стыда и отчаяния молоденькую горничную.

Она отбежала к садовой канаве, быстро оправилась, хотела бежать далее и остановилась.

- Кто вы? - спросила она, - за кого бога молить? Говорите скорее!

Илья подошел и взял ее за руку.

- Зачем вам? Лучше вы сами скажите, кто вы и что за невидаль такая тут случилась с вами?

Девушка потупилась, стала вертеть по земле ногою.

- Надо к барыне-с... Я горничная здесь, коли знаете нашу барыню. Нас много у нее. Поляк-управляющий давно к нам, видите, подбивается. А мы плевать на него. Он и пойди дозором. Я тут в сад выходила иной раз... не к нему... а к знакомому такому другому человеку... Он нежного, можно сказать, сердца и совсем не такой вовсе подлой души... Выбежала я и сегодня, будто в прачешную... А поляк и наткнулся на нас. Этот-то мой душенька, значит знакомый, убежал от стыда да от страху, а поляк меня, оторопелую дуру, ухватил с дозорными, да и запер тут до утра в голубятню. "Утром, говорит, узнаем, кто такая тут из девичьей со всякою сволочью, с музыкантами соседскими дружбу водит; а теперь не хочу барыни, говорит, будить!" Так и сволокли меня сюда и толкнули в будку... Индо руки все изломали, платье оборвали... Голубе йсонных всех спугнули, и долго они, горемычные, кругом меня в тьме-тьмущей этой летали, крыльями мне в лицо веяли... Стала я плакать; хотела крик ко двору подать, пусть бы хоть и барыня уж узнала; страшно так это мне впотьмах стало, как все голуби-то прочь разлетелись... Я плакать... а тут и вы отозвались... Скажите, кто вы?

- Нет, прежде уж вы мне оповестите: какое это село? Что теперь, барыня у вас, а не барин? Есауловка? - спросил Илья.

- Нет
Страница 1 из 49 Следующая страница