не подозревая и того, что и сам я, кажется, только увеличил коллекцию этих чудаков, явясь между ними.
V. ЕЖЕВИКИН
В комнату вошла, или, лучше сказать, как-то протеснилась (хотя двери были очень широкие), фигурка, которая еще в дверях сгибслась, кланялась и скалила зубы, с чрезвычайным любопытством оглядывая всех присутствовавших. Это был маленький старичок, рябой, с быстрыси и вороватыми глазками, с плешью и с лысиной и с какой-то неопределенной, тонкой усмшкой на довольно толстых губах. Он был во фраке, очень изношенном и, кажется, с чужого плеча. Одна пуговица висела на ниточке; двух или трех совсем не было. Дырявые сапоги, засаленная фуражка гармонировали с его жалкой одеждой. В руках его был бумажный клетчатый платок, весь засморканный, которым он обтирал пот со лба и висков. Я заметил, что гувернантка немного покраснела и быстро взглянула на меня. Мне показалось даже, что в этом взгляде было что-то гордое и вызывающее.
- Прямо из города, благодетель! прямо оттуда, отец родной! все расскажу, только позвольте сначала честь заявить, - проговорил вошедший старичок и направился прямо к генеральше, но остановился на полдороге и снова обратился к дяде:
- Вы уж извольте знать мою главную черту, благодетель: подлец, настоящий подлец! Ведь я, как вхожу, так уж тотчас же глачную особу в доме ищу, к ней первой и стопы направляю, чтоб таким образом, с первого шагу, милости и протекцию приобрести. Подлец, батюшка, подлец, благодетель! Позвольте, матушка барыня, ваше превосходительство, платьице ваше поцеловать, а то я губами-то ручку вашу,_золотую, генеральскую замараю.
Генеральша подала ему руку, к удивлению моеему, довольно благосклонно.
- И вам, раскрасавица наша, поклон, - продолжал он, обращаясь к девице Перепелицыной. - Что делать, сударыня-барыня: подлец! еще в тысяча восемьсот сорок первом году было решено, что подлец, когда из службы меня исключили, именно тогда, как Валентин Игнатьич Тихонцов в высокоблагородные попал: асессор дали; его в асессоры, а меня в подлецы. А уж я так откровенно создан, что во всем признаюсь. Что делать! пробовал честно жить, пробовал, теперь надо попробовать иначе. Александра Егоровна, яблочко наше наливное, - продолжал он,, обходя стол и пробираясь к Сашеньке, - позвольте ваше платьице поцеловать; от вас, барышня, яблочком пахнет и всякими деликатновтями. Имениннику наше почтение; лук и стрелу вам, батюшка, привез, сам целое утро делал; ребятишки мои помогали; вот ужо и будем спускать. А подрастете, в офицеры поступите, турке голову срубите. Татьяна Ивановна... ах, да их нет, благодетельницы! а то б и у них платьице поцеловал. Прасковья Ильинична, матушка наша родная, протесниться-то только к вам не могу, а то б не только ручку, даже и ножку бы вашу поцеловал - вот как-с! Анфиса Петровна, мое вам всяческое усажение свидетельствую. Еще сегодня за вас бога молил, благодртельница, на коленках, со слезами, бога молил и за сыночка вашего тоже, чроб ниспослал ему всяких чинов и талантов: особенно талантов! Кстати уж и Ивану Ивановичу Мизинчикову наше всенижайшее. Пошли вам господь все, что сами себе желаете. Потому что и не разберешь, сударь, чего сами-то вы себе желаете: молчаливенькие такте-с... Здравствуй, Настя; вся моя мелюзга тебе кланяется; каждый день о тебе поминают. А вот теперь и хозяину большой поклон. Из города, ваше высокородие, прямехонько из города. А это, верно, племянничек ваш, что в ученом факультете воспитывался? Почтение наше всенижайшее, сударь; пожалуйте ручку.
Раздался смех. Понятно было, что старик играл роль какого-то добровольного шутп. Приход его развеселил общество. Многие и не поняли его сарказмов, а он почти всех обошел. Одна гувернантка, которую он, к удивлению моему, назвал просто Настей, краснела и хмурилась. Я было отдернул руку: того только, кажется, и ждал старикашка.
- Да ведь я только пожать ее у вас просил, батюшка, если только позволите, а не поцеловать. А вы уж думали, что поцеловать? Нет, отец родной, покамест еще только пожать. Вы, благодетель, верно меня за барского шута принимаете? - проговорил он, смотря на меня с насмешкою.
- Н... нет, помилуйте, я...
- То-то, батюшка! Коли я шут, так и другой кто-нибудь тут! А вы меня уважайте: я еще не такой подлец, как вы думаете. Оно, впрочем, пожалуй, и шут. Я - раб, моя жена - рабыня, к тому же, польсти, польсти! вот оно что: все-таки что-нибудь выиграешь, хоть ребятишкам на молочишко. Сахару, сахару-то побольше во все подсыпайте, так оно и здоровее будет. Это я вам, батюшка, по секрету говорю; может, и вам понадобится. Фортуна заела, благодетель, оттого я и шут.
- Хи-хи-хи! Ах, проказник этот старичок! вечно-то он рассмешит! - пропищала Арфиса Петровна.
- Матушка моя, благодетельница ведь дурачком-то лучше на свете проживешь! Знал бы, так с раннего молоду вд ураки б записался, авось теперь был бы умный. А то как рано захотел быть умником, так вот и вышел теперь старый дурак.
- Скажите, пожалуйста, - ввязался Обноскин (которому, верно, не понравилось замечание про таланты), как-то особенно независимо развалясь в кресле и рассматривая старика в всое стеклышко, как какую-нибудь козявку, - скажите, пожалуйста... все я забываю вашу фамилью... как бишь вас?..
- Ах, батюшка! да фамилья-то моя, пожалуй что и Ежевикин, да что в том толку? Вот уж девятый год без места сижу - так и живу себе, по законам природы. А детей-то, детей-то у меня, просто семейство Холмских! Точно как по пословице: у богатого - телята, а у бедного - рпбята...
-Ну, да... телята... это, впрочем, в сторону. Ну, послушайте, я давно хотел вас спросить: зачем вы, когда входите, тотчас назад оглядываетесь? Это очень смешно.
- Зачем оглядываюсь? А все мне кажется, батюшка, что меня сзади кто-нибудь хочет ладошкой прихлопнуть, как муху, оттого и оглядываюсь. Мономан я стал, батюшка.
Опять засмеялись. Гувернантка привстала с места, хотела было идти и снова опустилась в кресло. В лице ее было что-то больное, страдающее, несмотря на краску, заливавшую ее щеки.
- Это, брат, знаешь кто? - шепнул мне дядя, - ведь это ее отец!
Я смотреш на дядю во все глаза. Фамилия Ежевикин совершенно вылетела у меня из головы. Я геройствовал, всю дорогу мечтал о своей предполагаемьй суженой, строил для нее великодушные планы и совершенно позабыл ее фаамилию или, лучше сказать, не обратил на это никакого внимания с самого начала.
- Как отец? - отвечал тоже шепотом. - Да ведь, я думал, она сирота?
- Отец, братец, отец. И знаешь, пречестнейший, преблагороднейший человек, и даже не пьет, а только так из себя шута строит. Бедность, брат, страшная, восемь человек детей! Настенькиным жалованьем и живут. Из службы за язычок исключили. Каждую неделю сюда ездит. Гордый какой - ни за что не возлмет. Давал, много раз давал, - нр берет! Озлобленный человек!
- Ну что, брат Евграф Ларионыч, что там у вас нового? - спросил дядя и крепко ударил его по плечу, заметив, что мнительный старик уже подслушивал наш разговор.
- А что нового, благодеталь? Валентин Игнатьич вчера объяснение подавали-с по Тришина делу. У того в бунт`ах недовес муки оказался. Это барыня, тот самый Тришин, что смотрит на вас, а сам точно самовар раздувает. Может, изволите помнить? Вот Валентин-то Игнатьич и пишет про Тришина: "Уж если,говорит он, - часто поминаемый Тришин чести своей родной племянницы не мог уберечь, - а та с офицером прошлого года сбежала, - так где же, говорит, было ему уберечь казенные вещи?" Это он в бумаге своей так и поместил - ей-богу, не вру-с.
- Фи! Какие вы истории рассказываете! - закричала Анфиса Петровна.
- Именно, именно, именно! Зарапортовался ты, брат Евграф, - поддакнул дядя. - Эй, пропадешь за язык! Человек ты прямой, благородный, благонравный - могу заявить, да язык-то у тебя ядоовитый! И удивляюсь я, как ты там с ними ужиться не можешь! Люди они, кажется, добрые, простые...
- Отец и благодетель! да простого-то человека я и боюсь! - вскричал старик с каким-то особеннным одушевлением.
Ответ мн епонравился. Я быстро подошел к Ежевикину и крепко пожал ему руку. По правде, мне хотелось хоть чем-нибудь протестовать против всеобщего мнения, показав открыто старику мое сочувствие. А может быть, кто знает! может быть, мне хотелось поднять себя в мнении Настасиь Евграфовны. Но из движения моего ровно ничего не вышло путного.
- Позвольте спросить вас, - сказал я, по обычаю моему покраснев и заторопившись, слыхали вы про иезуитов?
- Нет, отец родной, не слыхал; так разве что-нибудь... да где нам! А что-с?
- Так... я было, кстати, хотел рассказать... Впрочем, напомните мне при случае. А теперь, будьте уверены, что я вас понимаю и ... умею ценить...
И, совершенно смешавшись, я еще раз схватил его за руку.
- Непременно, батюшка, напомню, непреемнно напомню! Золотыми литерами запишу. Вот, позвольте, и узелок завяжу, для памяти.
И он действительно завязал узелок, отыскав сухой кончик на своем грязном, табачном платке.
- Евграф Ларионыч, берите чаю, - сказала Прасковья Ильинична.
- Тотчас, раскрасавица барыня, тотчас, то есть принцесса, а не барыня! Это вам за чаек. Степана Алексеича Бахчеева встретил дорогой, сударыня. Такой развеселый, что на тебе! Я уж подумал, не жениться ли собиаются? Польсти, польсти! - проговорил он полушепотом, пронося мимо меня чашку, подмигивая мне и прищуриваясь. - А что же благодетеля-то главного не видать, Фомы Фомича-с? разве не прибудут к чаю ?
Дядя вздрогнул, как будто его ужалили, и робко взглянул на генеральшу.
- Уж я, право, не знаю, - отвечал он нерешительно, с каким-то странным смущением. - Звали его, да он... Не знаю, право, может быть, н в расположении духа. Я уже посылал Видоплясова и... разве, впрочем, мне самому сходить?
- Заходил я к ним сейчас, - таинственно проговорил Ежевикин.
- Может ли быть? - вскрикнул дядя в испуге. - Ну, что ж?
- Наперед всего заходил-с, почтение свидетельствовал. Сказали, что они в уедин
Страница 13 из 43
Следующая страница
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
[ 11 ]
[ 12 ]
[ 13 ]
[ 14 ]
[ 15 ]
[ 16 ]
[ 17 ]
[ 18 ]
[ 19 ]
[ 20 ]
[ 21 ]
[ 22 ]
[ 23 ]
[ 1 - 10]
[ 10 - 20]
[ 20 - 30]
[ 30 - 40]
[ 40 - 43]