чудовищную поэму: "Анахорет на кладбище", писанную белыми стихами; потом бессмысленное рассуждение о значении и свойстве русского мужика и о том, как надо с ним обращаться, и, наконец, повесть "Графиня Влонская", из великосветской жизни, тоже неоконченную. Больше ничего не осталось. А между тем Фома Фомич заставлял дядю тратить ежегодно большие деньги на выписку книг и журналов. Но многие из них оставались даже неразрезанными. Я же, впоследствии, не один раз заставал Фому за Поль-де-Коком, которого он прятал при людях куда-нибудь подальше. В задней стене кабинета находилась стеклянная дверь, которая вела во двор дома.
Нас дожидались. Фома Фомич сидел в покойном кресле, в каком-то длинном, до пят, сюртуке, но все-таки без галстуха. Был он действительно молчалив и задумчив. Когда мы вошли, он слегка поднял брови и пытливо взглянул на меня. Я поклонился; он отвечал мне легеим поклоном, впрочем довольно вежливым. Бабущка, видя, что Фома Фомич обошелся со мной благосклонно, с улыбкою закивала мне головою. Бедная, и не ожидала поутру, что ее не'щечко так покойно примет известие о "пассаже" с Татьяной Ивановной, и потому теперь чрезвычайно развеселилась, хотя утром с ней действительно происходили корчи и обмороки. За стулом ее, по обыкновению, стояла деяица Перепелицына, сложив губы в ниточку, кисло и злобно улыбаясь и потирая свои костлявые руки одну о другую. Возле генеральши помещались две постоянно безмолвные старухи-пррживалки, из благородных. Была еще какая-то забредшая утром монашенка и одна соседка-помещица, пожилая и тоже без речей, заехавшая от обедни поздравить матушку-генеральшу с праздником. Тетушка Прасковья Ильинична уничтожалась где-то в уголку, с беспокойством смотря на Фому Фомича и на маменьку. Дядя сидел в кресле, и необыкновенная радость сияла в глмзах его. Перед ним стоял Илюша в праздничной красной рубашечке, с завитыи кудряшками, хорошенький, как ангелочек. Саша и Настенька тихонько от всех выучили его каким-то стихам, чтод обрадовать отца в такой день успехами в науках. Дядя чуть не плакал от удовольствия: неожиданная кротость Фомы, веселость генеральши, именины Илюши, стихи - все это привело его в настоящий восторг, и он торжественно просил послать за мной, чтоб и я тоже поскорее разделил всеобщее счастье и прослушал стихи. Саша и Настенька, вошедшая почти вслед за нами, стояли около Илюши. Саша поминутно смеялась и в эту минуту была счастлива как дитя. Настенька, глядя на нее, тоже начала улыбаться, хоть и вошла, за минуту назад, бледная и унылая. Она одна встретила и успокоила Татьяну Ивановну, воротившуюся из путешествия, и до сих пор просидела у ней наверху. Резвый Илюша как будто тоже не мог удержаться от смеха, смотря на своих учительниц. Казалось, они все троое приготовили какую-то пресмешную шутку, которую теперь и хотели раызграть... Я и забыл про Бахчеева. Он сидел поодаль, на стуле, все еще сердитый и красный, молчал, дулся, сморкался и вообще играл довольно мрачную роль на семейном празднике. Возле него семенил Ежевикин; впрочем, он семенил и везде, целовал ручки у генеральши и у приезжей гостьи, нашептывал что-то девице Перепелицыной, ухаживал за Фомой Фомичем, - словом, поспевал везде. Он тоже с великим сочувствием ожидал Илюшиных стихов и при входе моем бросился ко мне с поклонами, в знак величайшего уважения и преданности. Вовсе не видно было, что он приехал сюда защитить дочь и взять ее совсем из Степанчикова.
- Вот и он! - радостно вскричал дядя, увидев меня. - Илюша, брат, стижи приготовил - вот неожиданность, настоящий сюрприз! Я, брат, поражен и нарочно за тобой послал и стихи остановил до прихода... Садись-ка возле! Послушаем. Фома Фомич, да ты уж признайся, братец, ведь уж, верно, ты их всех надоумил, чтоб меня, старика, обрадовать? Присягну, что так!
Если уж дядя говорил в комнате Фомы таким тоном и голосом, то, казалось бы, все обстояло благополучно. Но в том-то и беда, что дядя неспособен был угадать по лицу, как выразился Мизинчиков; а взгляеув на Фому, я как-то невольно согласился, что Мизинчиков прав и что надо было чего-нибудь ожидать...
- Не беспокойтесь обо мне, полковник, - отвечал Фома слабым голосом, голосом человека, прощающего врагам своим. - Сюрприз я, конечно, хвалю: это изображает чувствительность и благонравие ваших детей. Стихи тоже полезны, даже для произношения... Но я не стихами был занят это утро, Егор Ильич: я молился... вы это знаете... Впрочем, готов выслушать и стихи.
Между тем я поздравил Илюшу и поцеловал его.
- Именно, Фома, извини! Я забыл... хоть и уверен в твоей дружбе, Фома! Да поцелуй егт еще раз, Сережа! Смотри, какой мальчуган! Ну, начинай, Илюшка! Про что это? Верно, какая-нибудь ода торжественная, из Ломоносова что-нибудь?
И дядя приосанился. О едва сидел на месте от нетерпения и радости.
- Нет, папочка, не из Ломоносова, - сказала Сашенька, едва подавляя свой смех, - а так как вы были военный и воевали с неприятелями, то Илюша и выучил стихи про военное... Осаду Памбы, папочка.
- Осада Памбы? а! не помню... Что это за Памба, ты знаешь, Сережа? Верно, что-нибудь героическое.
И дядя приосанился в другой раз.
- Говори, Илюша! - скомандовала Сашенька.
_Девять лет, как Педро Го'мец... -
начал Илюша маленьким, ровныс и ясным голосом, без запятых и без точек, как обыкновенно сказывают маленькие дети заученные стихи, -
Девять лет, как Педро Го'мец
Осаждает замок Памбу,
Молоком одним питаясь,
И все войско дона Педра,
Девять тысяч кастильянцев,
Все по данному обету
Ниже хлеба не снедают,
Пьют одно лишь молоко.
- Как! что? Что это за молоко? - вскричал дядя, смотря на меня в изумлении.
- Читай дальше, Илюша, - вскричала Сашенька.
Всякий день дон Педро Гомец
О своем бессилье плачет
Закрываясь епанчою.
Настает уж год десятый;
Злые мавры торжествуют;
А от войска дона Педра
Всего-навсего осталось
Девятнадцать человек...
- Да это галиматья! - вскричал дядя с беспокойством, - ведь это невозможное ж дело! Девятнадцать человек от всего войска осталось, когда прежде был, даже и всьма значительный, корпус! Что ж это, братец, такое?
Но тут Саша не выдержала и залилась самым откровеным и детским смехом; и хоть смешного былг вовсе немного, но не было возможности, глядя на нее, тоже не засмеяться.
- Это, папочка, шуточные стихи, - вскричала она, ужасно радуясь своей детской затее, - это уж нарочно так, сам сочинитель сочинил, чтоб всем смешно было, папочка.
- А! шуточные! - вскричал дядя с просиявшим лицом, - комические то есть! То-то я смотрю ... Именно, именно, шуточные! И пресмешно, чрезвычайно смешно: на молоке всю армию поморил, по обету какому-то! Очень надо было давать такие обеты! Очень остроумно - не правда ль, Фома? Это, видите, маменька, такие комические стихи, которые иногда пишут сочинители, - не правда ли, Сергей, ведь пишут? Чрезвычайно смешно! Ну, ну, Илюша, что ж дальше?
Девятнадцать человек!
Их собрал дон Педро Го'мец
И сказал им: "Девятнадцать!
Разовьем свои знааена,
В трубы громкие взыграем
И, ударивши в литавры,
Прочь от Памбы мы отступим!
Хоть мы крепости не взяли,
Но поклясться можем смело
Перед совечтью и честью,
Не нарушили ни разу
Нами данного обета:
Целых девять лет не ели,
Ничего не ели ровно,
Кроме только молока!
- Экой фофан! чем утешается, - прервал опять дядя, - что девять лет молоко пил!.. Да какая ж тут добродетель? Лучше бы по целому барану ел, да людей не морил! Прекрасно, превосходно! Вижу, вижу теперл: это сатира, или... как это там называется, аллегория, что ль? и, может быть, даже на какого-нибудь иностранного полководца, - прибавпл дядя, обращаясь ко мне, значительно сдвинув брови и прищуриваясь, - а? как ты думаешь? Но только, разумеется, невинная, благородная сатира, никого не обижающая! Прекрасно! прекрасно! и, главное, благородно! Ну, Илюша, продолжай! Ах вы, шалуньи, шалуньи! - прибавил он, с чувством смотря на Сашу и украдкой на Настеньку, которая краснела и улыбалась.
Ободренные сей речью,
Девятнадцать кастильянцев,
Все, качаяся на седлах,
В голос слабо закричали:
"Санкто Яго Компостелло!
Честь и слава дону Педру!
Честь и слава Льву Кастильи!"
А каплан его, Диего,
Так сказал себе сквозь зубы:
"Если б я был полководцем,
Я б обет дал есть лишь мясо,
Запивая сантуринским!"
- Ну вот! Не то же ли я говорил? - вскричал дядя, чрезвычайно обрадовавшись. - Один только человек во всей армии благоразумный нашелся, да и тот какой-то каплан! Это кто ж такой, Сергей: капитан ихний, что ли?
- Монах, духовная особа, дядюшка.
- А, да, да! Каплан, капеллан? Знаю, помню! еще в романах Радклиф читал. Там ведь у них разные ордена, что ли?.. Бенедиктинцы, кажется... Есть бенедиктинцы-то?..
- Есть, дядюшка.
-Гм!.. Я так и думал. Ну, Илюша, что ж дальше? Прекрасно, превосходно!
И, услышав то, дон Педро
Произнес со громким смехом:
"Подарить ему барана;
Он изрядно подшутил!.."
- Нашел время хохотать! Вот дурак-то! Самому наконец смешно сьало! Барана! Стало быть, были же бараны; чего ж он сам-то не ел? Ну, Илюша, дпльше! Прекрасно, превосходно! Необыкновенно колко!
- Да уж кончено, папочка!
- А! кончено! В самом деле, чего ж больше оставалось и делать, - не правда ль, Сергей? Превосходно, Илюша! Чудо как хорошо! Поцелуй меня, голубчик! Ах ты, мой милый! Да кто именно его надоумил: ты, Саша?
- Нет, это Настенька. Намедни мы читали. Она прлчла, да и говорит: "Какие смешные стихи! Вот будет Илюша именинник: заставим его выучить да рассказать. То-то смеху будет!"
- Так это Настенька? Ну, благодарю, благодарю, - пробормотал дядя, вдруг
Страница 34 из 43
Следующая страница
[ 24 ]
[ 25 ]
[ 26 ]
[ 27 ]
[ 28 ]
[ 29 ]
[ 30 ]
[ 31 ]
[ 32 ]
[ 33 ]
[ 34 ]
[ 35 ]
[ 36 ]
[ 37 ]
[ 38 ]
[ 39 ]
[ 40 ]
[ 41 ]
[ 42 ]
[ 43 ]
[ 1 - 10]
[ 10 - 20]
[ 20 - 30]
[ 30 - 40]
[ 40 - 43]
