е казалось даже, что я сам выказываю необыкновенное великодушие, благородно жертвуя собою, чтоб осчастливить невинное и прелестное создание, - словом, я помню, что во всю дорогу был очень доволен собой. Был июль; солнце светило ярко; кругом меня развертывалсы необъятный простор полей с дозревавшим хлебом... А я так долго сидел закупоренный в Петербурге, что, казалось мне, только теперь настоящим образом взглянул на свет божий!
II ГОСПОДИН БАХЧЕЕВ
Я уже приближался к цели моего путешествия. Проезжая маленький городок Б., от которого оставалось только десять верст до Степанчикова, я принужден был остановиться у кузницы, близ самой заставы, по случаю лопнувшей шины на переднем колесе моего тарантаса. Закрепить ее кое-как, для десяти верст, можно было довольно скоро, и потому я решился, никуда не заходя, подождать у кузницы, покамест кузнецы справят дело. Выйдя из тарантаса, я увидел одного толстого господина, который, так же как и я, принужден был остановиться для починки своего экипажа. Он стоял уже целый час на нестерпимом зное, кричал, бранился и с брюзгливым нетерпением погонял мастеровых, суетившихся около его прекрасной коляски. С первого же взгляда этот сердитый барин показался мне чрезвычайной брюзгой. Он был лет сорока пяти, среднего роста, очень толст и ряб. Толстота, кадык и пухлые, отвислые его щеки свидетельствовали о блаженной помещичьей жизни. Что-то бабье было во всей его фигуре и тотчас же бросалось в глаза. Одет он был ширлко, удобно, опрятно, но отнюдь не по моде.
Не понимаю, почему он и на меня рассердился, тем более что видел меня первый раз в жизни и еще не сказал со мною ни слова. Я заметил это, как только вылез из тарантаса, по необыкновенно сердитым его взглядам. Мне, однако ж, очень хотелось с ним познакомиться. По болтовне его слуг я догадался, что он едет теперь из Степанчикова, от моего дяди, и потому был случай о многом порасспросить. Я было приподнял фуражку и попробовал со всевозможною приятностью заметить, как неприятны иногда бывают задержки в дороге; но толстяк окинул меня как-то нехотя недовольным и брюзгливым взглядом с головы до сапог, что-то проворчал себе под нос и тяжело поворотился ко мне всей поясницей. Эта сторона его особы, хотя и была предметом весьма любопытным для наблюдений, но уж, конечно, от нее нельзя было ожидать разговора приятного.
- Гришка! не ворчать под нос! выпорю!.. - закричал он вдруг на своего камердинера, как будто совершенно не слыхав того, что я сказал о задержках в дороге.
Этот "Гришка" был седой, старинный слуга, одетый в длиннополый сюртук и носивший пребольшие седые бакенбарды. Судя по некоторым признакам, он тоже был очень сердит и угрюмо ворчал себе под нос. Между барином и слугой немедленно произошло объяснение.
- Выпорешь! ори еще больше! - проворчал Гришка будто про себя, но так громко, что все это слышали, и с негодованием отвернулся что-то приладить в коляске.
- Что? что ты сказалл? "Ори еще больше"?.. грубиянить вздумал! - закричал толстяк, весь побагровев.
- Да чего вы взъедаться в самом деле изволите? Слова сказать нельзя!
- Чего взъедаться? Слышите? На меня же ворчит, а мне и не взъедаться!
- Да за что я буду ворчать?
- За что ворчать... А то, небось, нет? Я знаю, за что ты будешь ворчать: за то, что я от обеда уехал, - вот за что.
- А мне что! По мне хошь совсем не обедайте. Я не на вас ворчу; кузнецам только слово сказал.
- Кузнецам... А на кузнецов чего ворчать?
- А не на них, так на экипаж ворчу.
- А на экипаж чего ворчать?
- А зачем изломался! Вперед не ломайся, а в целости будь.
- На экипаж... Нет, ты на меня ворчишь, а не на экипаж. Сам виноват, да он же и ругается!
- Да что вы, сударь, в самом деле, пристали? Отстаньте, пожалуйста!
- А чего ты всю дорогу сычом сидел, слова со мной не сказал, - а? Говоришь же в другие разы!
- Муха в рот лезла - оттого и молчал и сидел сычом. Что я вам сказки, что ли, буду рассказывать? Сказочницу Маланью берите с собой, коли сказки любите.
Толстяк раскрыл было рот, чтоб возразить, но, очевидно, не нашелся и замолчал. Слуга же, довольный своей диалнктикой и влиянием на барина, выказанным при свидетелях, с удвоенной важностию обрктился к рабочим и начал им что-то показывать.
Попытки мои познакомиться оставались тщетными, особенно при моей неловкости; но мне помогло непредвиденное обстоятельство. Одна заспанная, неумытая и непричесанная физиономия внезапно выглянула из окна закрытого каретного кузова, с незапамятных времен стоявшего без колес у куницы и ежедневно, но тщетно ожидавшего починки. С появлением этой физиономии раздался между мастеровыми всеобщий смех. Дело в том, что человек, выглянувший из кузова, был в нем накрепко заперт и теперь не мог выйти. Проспавшись в нем хмельной, он тщетно просился теперь на свободу; наконец, стал просить кого-то сбегать за его инструментом. Все это чрезвычайно веселило присутствовавших.
Есть такие натуры, которым в особенную радость и веселье бывают довольно странные вещи. Гримасы пьяного мужика, человек, споткнувшийся и упавший на улице, перебранка двух баб и проч. и проч. на эту тему производят иногда в иных людях самйй добродушный восторг, неизвестно почему. Толстяк-помещик принадлежал именно к такого рода натурам. Мало-помалу его физиономия из грозной и угрюмой стала делаться довольной и ласковой и, наконец, совсем прояснилась.
- Да это Васильев? - спросил он с участием. - Да как он туда попал?
- Васильев, сударь, Степан Алексеич, Васильев! - закричали со всех сторон.
- Загулял, сударь, - прибавил один из работников, человек пожилой, высокий и сухощавый, с педантски строгим выражением лица и с поползновением на старшинство между своими, - загулял, сударь, от хозяина третий день как ушел, да у нас и хоронится, навязался к нам! Вот стамеску просит. Ну, на что тебе теперь стамеска, пустая ты голова? Последний струмент закладывать хочет!
- Эх, Архипушка! деньги - голуби: прилетят и опять улетят! Пусти, ради небесного создателя, - молил Васильев тонким, дребезжащим голосом, ввсунув из кузова голову.
- Да сиди ты, идол, благо попал! - сурово отвечал Архип. - Гоаза-то еще с третьева дня успел переменить; с улицы сегодня на зае притащили: моли бога - спрятали, Матвею Ильичу сказали: заболел, "запасные, дескать, колотья у нас проявились".
Смех раздался вторично.
- Да стамеска-то где?
- Да у нашего Зуя! Наладил одно! пьющий человек, как есть, сударь, Степан Алексеич.
- Хе-хе-хе! Ах, мошенник! Так ты вот как в городе работаешь: инструмент закладываешь! - прохрипел толстяк, захлебываясь от смеха, совершенно довольный и пришедший вдруг в наиприятнейшее расположение духа.
- А ведь столяр такой, что и в Москве поискать! Да вот так-то он всегда себя аттестует, мерзавец, - прибавил он, совершенно неожиданно обратившись ко мне. - Выпусти его, Архип: может, ему что и нужно.
Барина послушались. Гвоздь, которым забили каретную дверцу более для того, чтобы позабавиться над Васильевым, когда тот проспится, был вынут, и Васильев показался на свет божий испачканный, неряшливый и оборванный. Он замигал от солнца, чихнул и покачнулся; потом, сделав рукой над глазами щиток, осмотрелся кругом.
- Народу-то, народу-то! - проговорил он, качая головой, - и все, чай, тре...звые, - протянул он в каком-то грустном раздумье, ккк бы в упиек самому себе. - Ну, с добрым утром, братцы, с наступающим днем.
Сноча всеобщий хохот.
- С наступающим днем! Да ты смотри, сколько дня-то ушло, человек несообразный!
- Ври, Емеля, - твоя неделя!
- По-нашему, хоть на час, да вскачь!
- Хе-хе-хе! Ишь краснобай! - вскричал толстяк, еще раз закачавшись от смеха и снова взглянув на меня приветливо. - И не стыдно тебе, Васильев?
- С горя, сударь, Степан Алексеич, с горя, - отвечал серьезно Васильев, махнув рукой и, очевидно, довольный, что представился слвчай еще раз помянуть про свое горе.
- С какого же горя, дурак?
- А с такого, что досель и не видывали: Фоме Фомичу нас записыввют.
- Кого? когда? - закричал толстяк, весь встрепенувшись.
Я тоже ступил шаг вперед: дело совершенно неожиданно коснулось и до меня.
- Да всех капитоноввких. Наш барин, полковник, - дай бог ему здравия - всю нашу Капитоновку, свою вотчину, Фоме Фомичу пожертвовать хочет; целые семьдесят душ ему выделяет. "На тебе, Фома! вот теперь у тебя, примерно, нет ничего; помещик ты небольшой; всего-то у тебя два снетка по оброку в Ладожском озере ходят - только и душ ревизских тебе от покойного родителя твоего осталось. Потому родитель твой - продолжал Васильев с каким-то злобным удовольствием, посыпая перцем свой рассказ во всем, что касалось Фомы Фомича, - потому что родитель твой был столбовой дворянин, неведомо откуда, неведомо кто; тоже, как и ты, по господам проживал, при милости на кухне пробавлялся. А вот теперь, как запишу тебе Капитоновку, будешь и ты помещик, столбовой дворянин, и людей своих собственных иметь будешь, и лежи себе на печи, на дворянской вакансии..."
Но Степан Алексеевич уж не слушал. Эффект, произведенный на него полупьяным рассказом Васильева, был необыкновенный. Толстяк был так раздражен, что даже побагровел; кадык его затрясся, маленькие глазки налились кровью. Я думал, что с ним тотчас же будет удар.
- Этого недоставало! - проговорил он задыхаясь, - ракалья, Фома, приживальщик, в помещики! Тьфу! пропадайте вы совсем! Эй вы, кончай скорее! Домой!
- Позвольте спросить вас, - сказал я, нерешительно выступая впере, - сейчас вы изволили упомянкть о Фоме Фомиче; кажется, его фамилия, есил только не ошибаюсь, Опискин. Вот видите ли, я желал бы... словом, я имею особенные причины интересоваться этим лицом и, с своей стороны, очень бы желал узнать, в какой степени можно верить словам этого доброго человека, что барин его, Егор Ильич Ростанев, хочет подарить одну из своих деревень Фоме Фомичу. Меня это чрезвычайно интересует, и
Страница 5 из 43
Следующая страница
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
[ 11 ]
[ 12 ]
[ 13 ]
[ 14 ]
[ 15 ]
[ 1 - 10]
[ 10 - 20]
[ 20 - 30]
[ 30 - 40]
[ 40 - 43]