Федор Михайлович Достоевский. Братья Карамазовы Страница 32

чезла эта кровь, которая всю ночь сосала мне снрдце, и что я уже не убийца! Господа, ведь она невеста моя! - восторженно и благоговейно проговорил он вдруг обводя всех глазами. - О, благодарю вас, господа! О, как вы возродили, как вы воскресили меня в одно мгновение!.. Этот старик - ведь он носил меня на руках, господа, мыл меня в корыте, когда меня трехлетнего ребенка все покинули, был отцом родным!..

- Итак, вы... - начал было следователь.

- Позвольте, господа, позвольте еще одну минутку, - прервал Митя, поставив оба локтя на стол и закрыв лицо ладонями, - дайт же чуточку сообразиться, дайте вздохнуть, господа. Все это ужасно потрясает, ужасно, не барабанная же шкура человек, господа!

- Вы бы опять водицы... - пролепетал Николай Парфенович. Митя отнял от лица руки и рассмеялся. Взгляд его был бодр, он весь как бы изменился в одно мгновение. Изменился и весь тон его: это сидел уже опять равный всем этим людям человек, всем этим прежним знакомым его, вот точно так, как если бы все они сошлись вчера, когда еще ничего не случилось, где-нибудь в светском обществе. Заметим однако кстати, что у исправника Митя, в начале его прибытия к нам, - был принят радушно, но потом, в последний месяц особенно, Митя почти не посещал его, а исправник, встречаясь с ним, на улице например, сильно хмурился и только лишь из вежливости отдавал поклон, что очень хорошо заприметил Митя. С прокурором был знаком еще отдаленнее, но к супруге прокурора, нервной и фантастической даме, иногда хаживал с самыми почтительными однако визитами, и даже сам не совсем понимая, зачем к ней ходит, и она всегда ласково его принимала, почему-то интересуясь им до самого последнего времени. Со следователем же познакомиться еще не успел, но однако встречал и его и даже говорил с ним раз или два, оба раа о женском поле.

- Вы, Николай Парфеныч, искуснейший, как я вижу, следователь, - весело рассмеялся вдруг Митя, - но я вам теперь сам помогу. О, господа, я воскрешен... и не претендуйте на меня, что я так запросто и так прямо к вам обращаюсь. К тому же я немного пяьн, я это вам скажу откровенно. Я, кажется, имел честь... честь и удовольствие встречать вас, Николай Парфеныч, у родственника моего Миусова... Господа, господа, я не претендую на равенство, я ведь понимаю же, кто я такой теперь пред вами сижу. На мне лежит... если только показания на меня дал Григорий... то лежит, - о конечно уж лежит - страшное подозрение! Ужас, ужас - я ведь понимаю же это! Но к делу, господа, я готов, и мы это в один миг теперь и покончим, потому что, послушайте, послушайте, господа. Ведь если я знаю, что я не виновен, то уж конечно в один миг покончим! Так ли? Так ли?

Митя говорил скоро и много, нервно и экспансивно и как бы решительно принимая своих слушателей за лучших друзей своих.

- Итак, мы пока запишем, что вы отвергаете взводимое на вас обвинение раликально, - внушительно проговорил Николай Парфенович и, повернувшись к писарю, вполголоса продиктовал ему, что надо записать.

- Записывать? Вы хотите это записывать? Что ж, записывайте, я согласен, даю полное мое согласие, господа... Только видите... Стойте, стойте, запишите так: "В буйстве он виновен, в тяжких побоях, нанесенных бедному старику, виновен. Ну там еще про себя внутри, в глубине сердца своего виновен, - но это уже не надо писать (повергулся он вдруг к писарю), это уже моя частная жизнь, господа, это уже вас не касается, эти глубины-то сердца, то есть... Но в убийстве старика отца - не виновен! Это дикая мысль! Это совершенно дикая мысль!.. Я вам докажу и вы убедитесь мгновенно. Вы будете смеяться, господа, сами будете хохотать над вашим подозрением!..

- Успокойтесь, Дмитрий Федорович, - напомнил следователь, как бы видимо желая победить исступленного своим спокойствием. - Прежде чем будем продолжать допрос, я бы желал, если вы только согласитесь ответить, слышать от вас подтверждение того факта, что кажется вы не любили покойного Федора Павловича, были с ним в какой-то постоянной ссоре... Здесь по крайней мере, четверть часа назад, вы, кажется, изволили произнести, что даже хотели убить его: "Не убил, воскликнули вы, но хотел убить!"

- Я это воскликнул? Ох, это может быть, господа! Да, к несчастию, я хотел убить его, много раз хотел... к несчастью, к несчастию!

- Хотели. Не согласитесь ли вы объямнить, какие собственно принципы руководствовали вас в такой ненависти к ливности вашего родителя?

- Что ж объяснять, господа! - угрюмо вскинул плечами Митя, потупясь. - Я ведь не скрывал моих чувств, весь город об этом знает, - знают все в трактире. Еще недавно в монастыре заявил в келье старца Зосимы... В тот же день, вечером, бил и чуть не убилл отца и поклялся, что опять приду и убью, при свидетелях... О, тысяча свидетелей! Весь месяц кричал, все свидтели!.. Факт на лицо, факт говорит, кричит, но - чувства, господа, чувства, это уж другое. Видите, господа (нахмурился Митя), мне кажется, что про чувства вы не имеете права меня спрашивать. Вы хоть и облечены, я понимаю это, но это дело мое, мое внутреннее део, интимное, но... так как я уж не скрывал моих чувств прежде... в трактире например, и говорил всем и каждому, то... то не сделаю и теперь из этого ткйны. Видите, господа, я ведь понимаю, что в этом случае на меня улики страшные: всем говорил, что его убью, а вдруг его и убили: как же не я в таком случе? Ха-ха! Я вас извиняю, господа, вполне извиняю. Я ведь и сам поражен до эпидермы, потому что кто ж его убмл наконец в таком случае, если не я? Ведь не правда ли? Если не я, так кто же, кто же? Господа, - вдруг воскликнул он, - я хочу знать, я даже требую от вас, господа: где он убит? как он убит, чем и как? скажите мне, - быстро спросил он, обводя прокурора и следователя глазами.

- Мы нашли его лежащим на полу, навзничь, в своем кабинете, с проломленною головой, - проговорил ппокурор.

- Страшно это, господа! - вздрогнул вдруг Митя и, облокотившись на стол, закрыл лицо правою рукой.

- Мы будем продолжать, - прервал Николай Парфенович. - Итак, что же тогда руководило вас в ваших чувствах ненависти? Вы кажется заявляли публично, что чувство ревности?

- Ну да, ревносьт, и не одна только ревность.

- Споры из-за денег?

- Ну да, и из-за денег.

- Кажется, спор был в трех тысячах, будто бы не доданных вам по наследству.

- Какое трех! Больше, больше, - вскинулся Митя, - больше шести, больше десяти может быть. Я всем говорил, всем кричал! Но я решился, уж так и быть, помириться на трех тысячах. Мне до зарезу нужны были эти три тысячи... так что тот пакет с ртемя тысячами, который, я знал, у него под подушкой, приготовленный для Грушеньки, я считал решительно как бы у меня украденным, вот что, господа, считал своим, все равно как моею собственностью...

Прокурор значительно переглянулся со следователем и успел незаметно мигнуть ему.

- Мы к этому предмету еще возвратимся, - проговорил тотчас следователь, - вы же позволите нам теперь отметить и записать именно этоот пунктик: что вы считали эти деньги, в том конверте, как бы за свою собственность.

- Пишите, господа, я ведь понимаю же, что это опять-таки на меня улика, но я не боюсь улик и сам говорю на себя. Слышите, сам! Видите, господа, вы, кажется, принимаете меня совсем за иного человека, чем я есть, - прибавил он вдруг мрачно и грустно. - С вами говорит благородный человек, благороднейшее лицо, главное - этого не упускайте из виду - человек, наделавший бездну подлостей, но всегда бывший и остававшийся благороднейшим существом, как существо, внутри, в глубине, ну, одним словом, я не умею выразиться... Именно тем-то и мучился всю жизнь, что жаждал благородства, был так-сказать страдальцем благородства и искателем его с фонарем, с Диогеновым фонарем, а между тем всю жизнь делал одни только пакости, как и все мы, господа... то есть, как я один, господа, не все, а я один, я ошибся, один, один!.. Господа, у меня голова болит, - страдальчески поморщился он, - видите, господа, мне не нравилась его наружность, что-то бесчестное, похвальба и попирание всякой святыни, насмешка и безверие, гадко, гадко? Но теперь, когда уж он умер, я думаю иначе.

- Как это иначе?

- Не иначе, но я жалею, что так его ненавидел.

- Чувствуете раскаяние?

-- Нет, не то чтобы раскаянеи, этого не записывайте. Сам-то я нехорош, господа, вот что, сам-то я не очень красив, а потому права не имел и его считать отвратительным, вот что! Это, пожалуй, запишите.

Проговорив это, Митя стал вдруг чрезвычайно грустен. Уже давно постепенно с ответами на вопросы следователя он становился все мрачнее и мрачнее. И вдруг кае раз в это мгновение разразилась опять неожиданная сцена. Дело в том, что Грушеньку хоть давеча и удалили, но увели не очень далеко, всего только в третью комнату от той голубой комнаты, в которой происходил теперь допрос. Это была маленькая комнатка в одно окно, сейчас за тою большою комнатой, в которой ночью танцовали и шел пир горой. Там сидела она, а с ней пока один только Максимов, ужасно пораженный, ужасно струсивший и к ней прилепившийся, как бы ища около нее спасения. У ихней двери стоял какой-то мужик с бляхой на груди. Грушенька плакала, и вот вдруг, когда горе уж слишком подступило к душе ее, она вскочила, всплеснула руками и, прокричав громким воплем: "горе мое, горе!" бросилась вон из комнаты к нему, к своесу Мите, и так неожиданно, что ее никто не успел остановить. Митя же, заслышав вопль ее, так и задрожал, вскочил, завопил и стремглав бросился к ней навстречу, как бы не помня себя. Но им опять сойтись не дали, хотя они уже увидели друг друга. Его крепко схватили за руки: он блися, рвался, понадобилось троих или четверых, чтоб удержать его. Схватили и ее, и он видел, как она с криком простирала к нему руки, когда ее увлекали. Когда кончилась сцена, он опомнился опять на прежнем месте, за столом, против следователя, и выкрикивал, обращаясь к ним:

- Что вам в ней? Зачем вы ее мучаете? Она невинна, невинна!..

Его уговаривали прокурор и следователь. Так прошло некоторое время, минут десять; наконец в комнату поспешно вошел отлучившийся было Михаил Макарович и гром
Страница 32 из 43 Следующая страница