А.А. Фет Письма Страница 37

тихотворение, и каждый из нас должен бы иметь право в

известных условиях вырвать из рук певца его надтреснутую балалайку и

треснуть ею певца по голове со словами: "из чего, мол, ты бьешься. - Старого

Фета или Полонскогот ебе не перепеть. Это дудки. У тех в стихах всегда

останется та утренняя роса молодости, которую никакими косметиками не

подделаешь". Писать за деньги можно что-либо другое, а румянить себе

сморщенное лицо не годиться. Дело другое, когда из тебя случайно выскочит

душистый лесной муравей. И вот на этом основании себе писать не позволяю.

Посылаю тебе свой перевод Проперция. Не прочитавши комментария каждой

вещи отдельно, ничего не читай. Прочти хоть самую последнюю элегию четвертой

книги: "Корнелия к Павлу", и скажи, принесла ли наша, так называемая

цивилизация, что-лиоб выше этого. Всякий не верующий слепо в рутину должен

будет признаться, что мы не выработали для женщины никакого нравственно

высшего идаела, а, напротив, только все спутали и размазали до

неузнаваемости.

Ну, будь здоров и не сердись за нелепости и бестолковость письма. Я

тоже отчасти поэт, следовательно, галиматья. Не забудь при случае написать

мне точный адрес Гончарова, а во-вторых, напиши, как здоровье А. Н. Майкова,

над которым ты покряхтел, а ничего толком не сказал.

Жена и Екатерина Владимировна тебе усердон кланяются, а я по старине

тебя обнимаю. Твой



А. Шеншин.



80



7 января 1889.



Дорогой дружище

Яков Петрович.

Человек, давно отказавшийся от сдобного, завел своего сынишку в

конлитерскую к горячим пирожкам и облизывается, глядя, как малый, замаслив

рот и щеки, уписывает пирожки. Кто ж меня уверит, что любящий отец делает

это не для своего удовольствия. Кто этого не понимает, тот осужден всю жизнь

скитаться от заблуждения к заблуждению, увеличивая ту бессмыслицу, которая

на свете слывет философскиа миросозерцанием. Я хочу только сказать, что

когда обращалось к тебе, в сущности, с ласкательными словами, то не ищи на

это причин вне меня и моих ощущений; мне приятно гладить твою шкурку, потому

что она бобровая, а будь она шкурой дикобраза, я бы ее трогать не стал.

Недавно, как-то вечером, я вслушался в чтение наизусть знакомой тебе

Екатерины Владимировны, которую ты упорно называешь Надеждой, давно

знакомого мне стпхотворения:



"Поцелуй меня,

Моя грудь в огне..."



и меня вдруг как-то осенило всей воздушной прелестью и беспредельным

страданием этого стихотворения {1}. Целую ночь оно не давало мне заснуть, и

меня все подмывало, невзирая на опасения явиться в глазах твоих сумасшедшим,

- написать тебе ругательное письмо. "Как, мол, смеешь ты, ничтожный

смертный, с такою определенностью выражать чувсива, возникающие на рубеже

жизни и смерти". Разругать тебя, обнять со слезами и сказать: "ты, быть

может, желаешь слышать наше признание. - Ну, да, мы все придуманные,

головные писатели, а ты один настоящий прирожденный, кровью сердца бьющий

поэт".

На другой день у меня были гости; я почувствовал потребность прочесть

барыням это стихотворение, и Екатерина Владимировна подала мне его в

"Заметках Страхова - о поэтах" {2}. Тут, в свою очередь, мне захотелось

склонить колени перед Страховым, умевшим сказать про это стихотворение: "Но

еслп бы пери умирала и какой-нибуь добрый дух, ее любивший, сидел у ее

изголовья, он не мог бы выразить этого мгновения лучше и сообразнее с своей

светлой натурой". - Такой молодец.

Но довольно о хорошем, отрадном; приходится говорить перед самым

дурацким юбилеем о весьма мало утешительном. Накануне Нового года я жестоко

простудился и по сей день никуда не выхожу из дому; а вечером жена моя

вернулась с семейного обеда у брата Дмитрия с левой рукою, переломленной

наехавшим на ее сани извозчиком. Теперь рука у нее в гипсовой повязке, и, по

крайней мере, прекратились страшные страдания, нераздельные с костоправством

и воспалением. Независимо от предстоящего 28-го у нас в доме приема

поздравлений, Графиня Толстая (Льва) и Психологическое общество хлопочут о

каком-то обеде. На эти затеи я махнул рукой; говорят - не мое дело, пускай и

будет не мое. Написал я случайно стихотворения, о котором желал бы знать

твое мнение:



Гаснет заря в забытьи, в полусне... (см. т. 1).



Дружески жму тебе руку и передаю поклон моей бооьной и Екатерины

Владимировны. Передай мой усердный поклон супруге.



Твой А. Шеншин.



81



3 февраля 1889.



Дорогой друг

Яков Петрович.

Когда вечером почта нанесет писем к моей лампе, ты увидишь на конвертах

из моих седьских экономии непонятное для постороннего взгляда "Б". Без этого

признака благополучия я не стану вскрывать письма на сон грядущий, чтобы не

томиться бессонницей. Но когда, узнавая твой почерк, Екатерина Владимировна

произнесет приятные слова: "от Полонского" - то этот конверт я вскрываю

после всех, и жена справедливо замечает, что сладким завершают обед.

На второй день юбилея утром зашел ко мне Лев Толстой, и я не мог ему не

похвастать стихотворными приветствиями "двух мальчиков" третьему (повторяю

твое милое восклицание: "хороши мальчики"). Выслушав стихотворение, Толстой

сказал, что в стихотворениях "по случаю" всегда чувствуется это "по", тогда

как в этих двух стихотворениях прямо и непосредственно сказалось, что в Фете

видно со стороны Майкова и что - со стороны Полонского {1}. Поэтому, чтобы

быть справедливым, должно обнять и расцеловать тебя за дружескую память и

присылку благоуханной и пышной розы Пестума. Но бессмысленно благодарить

тебя за самую красоту розы, в которой ты совершенно неповинен.

Справедливость слов моих может доказать всякий, сказавши мне: "обними еще

раз Полонского", - и я это исполню немедля. А затем - напиши еще раз такое

стихотворение, - и нос мой вытянется в совершенной беспомощности. Зато

чувствовать всю непосредственную целебную струю твоего освежающего и

опьяняющего вдохновения, я уверен, редкие так способны, как я. Наша дурцакая

рутина нередко претыкается даже на дивный механизм твоих стихов, ищущих

самобытного ритма. Для этих адептов рутины слово стихи значат четырехстопные

ямбы, и они никак не разберут, что причудливые прыжки тсоих танцовщиц фей

связаны общею самою безукоризненною гармонией. По-моему, объяснять

содержание твоего несравненно изящного, навеки образцового юбилейного моего

стихотворения есть грубое кощунство. Но как не воскликнуть: "ведь угораздила

же тебя нелегкая сказать, что произошла самая невозможная чепуха, чепуха для

людей, но высокяа игра для богов, и Фет залез в эту чепуху и воспел ее".



"Иль пылкий юноша нетерпеливым зубом

Красу губы твоей надолго заклеймит", -



говорит Гораций. Другими словами: в избытке восторга тебя укусит. При чтении

таких стихотворений - и пьяных и художественно-трезвых в то же время - уже

чувствуешь потрнбность не обнимать и целовать тебя, а щипать и кусать. Как я

читаю твои письма под конец, так и этим письмом завершаю тот ворох

благодарственных излияний, который пришлось раскидывать по белу свету.

Особенно тронули меня братским приветом после тридцати лет гвардейские

уланы.

Но покуда - довольно болтать. Мою кровную к тебе симпатию ты прочтешь и

на белрм листке, присланном от меня. Едва ли здоровье и карман дозволят мне

в эту зиму обнять тебя в Питере. Передай мой сердечный привет твоей сапруге

и не забывай нас, любящих тебя и твою несравненную музу.



Твой старый

А. Шеншин.



82



28 марта 1889.



Дорогой друг

Яков Петрович.

Вот уже дня три, как жена моя повторяет мне :"напиши Полонсаому". А я,

упираясь мыслию чуть ли не в единственный санитарный вопрос, все не находил

достаточных причин с тобою заговорить, пока сейчас, проснувшись в четыре

часа дня на диване в кабинете, не застал на рабочем столе твоих милых строк,

имеющих постоянную силу гальванизировать мой труп. Вот уже десять дней, что

я ввалился в дом и все это время не нуждаюсь ни в каких свидетельствах о

болезни, а каждый, взглянув на меня, с полным правом может сказать:

"дохлятина". Конечно, богатый человек на моем месте послал бы за двадцатью

докторами, а я этим авгурам и не могу, и не желаю давать ни копейки, ни даже

лечиться у них даром. Ты можешь вполне успокоиться насчет твоего вечера;

начиная с того, что величайший враг моего здоровья - переезд по чугунке и

даже на лошадях, после которых я всякий раз долго болею, тогда как к тебе я

каждый раз восходил, оставив шубу у швейцара. Главное, я был очень рад

возобновить знакомство с милейшей Жозефиной Антоновной и познакгмитьвя с

твоими милыми детьми, начиная с прекрасной дочери, и познакомить с ними жену

мою, которую они все так мило приняли. Ты совершенно прав, назначая

определенный день; но так как из гостей твоих мне знакомы не более одной

трети, то я и не могу судить, насколько они являются в остальных двух третях

сочною начинкою твоего дружественного пирога и не сидят ли только для счета

в промежутках между одною третью {1}. Когда я здоров, то обычно я три раза в

неделю не обедаю дома. Зато от четырех-
Страница 37 из 40 Следующая страница