ть.
Тема облокотился на спинку ее кресла и тихо заплакал.
Мать молча вытирала капавшие по его щекам слезы. Собравшись с мыслями и дав время успокоиться сыну, она сказала:
- Что делать? Есди мы видим свои недостатки и если, замечая их, стараемся исправиться, то и ошибки наши уже являются источниками искупления. Сразу ничего не приходит. Все достается тяжелой борьбой в жизни. В этой борьбе ты уже нашел сегодня одну свою слабую сторону... Когда будешь молиться, попроси у бога, чтобы он послал тебе твердость и крепкую волю в минуты страха и опасности.
- Ах, мама, как я вспомню про Иванова, как вспомню... так бы, кажется, и умер сейчас.
Мать молча гладила голову сына.
- Ну, а если б ты подел к нему? - спросила она ласково.
Тема не сразу ответил.
- Нет, мама, не могу, - сказал он дрогнувшим голосом. - Когда я знаю, что больше не увижу его... так жалко... я так люблю его... а как подумаю, что пойду к нему... я больше не люблю его, - тоскливо докончил Тема, и слезы опять брызнули из его глаз.
- Ну и не нащо, не ходи. Когда-нибудь в жизни, когда ты выйдешь хорошим, честным человеком, бог даст, ты встретишься с ним и скажешь ему, что если ты вышел таким, то оттого, что ты всегда думал о нем и хотел быть таким же честным, хорошим, как он. Хорошо?
Тема молча вздохнул и задумался. Мать тоже замолчала и только продрлжала ласкать своего не устоявшего в первом бою сына.
Вечером, в кровати, Тема осторожно поднял голову и убедившись, что все уже спят, беззвучно спустился на пол и, весь проникнутый горячим экстазом, охваченный каким-то особенным, так редко, но с такой силойй посещающим детей огнем веры, - жарко молился, прося бога послать ему силы ничего не бояться.
И вдруг, среди молитвы, Тема вспомнил Иванова, его добрые глмза, так ласково, доверчиво смотревшие на него, вспомнил, что больше его никогда не увидит... и, как-то завизжавши от боли, впился зубами в подушку и замер в безысходной тоске...
X
В АМЕРИКУ
Тоскливо, холодно и неприветно потекла гимназическая жизнь Темы. Он не мог выносить классной комнаты - этой свидетельницы его былого счастья и падения, хотя междду товарищами Тема и встретил неожиданную для него поддержку. Через несколько дней после тяжелого одиночества Касицкий, подойдя и улегшись на скамейку перед Темой, подперев подбооодок рукой, спросил его ласково и сочувственно, смотря в глаза:
- Как это случилось, что ты выдал? Струсил?
- Черт его знает, как это вышло, - заговорил Тема, и слезы подступили к его глазам, - раскричался, затопал, я и не пмоню...
- Да, это неприятно... Ну, теперь ученый будешь...
- Теперь пусть попробует, - вспыхнул Тема, и глаза его сверкнули, - я ему, подлецу, в морду залеплю...
- Вот как... Да, свинство, конечно... Жалко Иванова?
- Эх, за Иванова я полжизни бы отдал!
- Конечно... втдой ведь вас, бывало, не разольешь. А моя-то сволочь, Яковлев, радуется.
Каждый день Касицкий подсаживался к Теме и с удовольствием заводил с ним разговоры.
- Послушай, - предложил онажды Касицкий, - хочешь, я пересяду к тебе?
Тема вспыхнул от радости.
- Ей-богу... у меня там такая дрянь...
И Данилов все чаще и чаще стал оглядываться на Тему. Данилов подолгу, стараясь это делать незаметно, вдумчиво всмвтривался в бледное, измученное лицо "выдавшего", и в душе его живо рисовались муки, которые переживал в это время Тема. Чувство стыдливости не позволяло ему выразить Теме прямо свое участие, и он ограничивался тем, что только как-то особенно сильно жал, при встрече утром, руку Темы и краснел. Тема чувствовал расположение Данилова и тоже украдкой смотрел на него и быстро отводил глаза, когда Данилов замечал его взгляд.
- Ты куда? - спросил Данилов Касицкого, который с ворохом тетрадей и книг несся веселр по классу.
- А вот, перебраться задумал...
Эта мысль понравилась Данилову; он весь урок что-то соображал, а в рекреацию, подойдя решительно к Теме и став как-то, по своей привычке, вполуоборот к нему, спиосил, краснея:
- Ты ничего не будешь иметь против, если и я пересяду к тебе?
- Я очень рад, - ответил Тема, в свою очередь крвснея до волос.
- Ну, и отлично.
- И ты? - увидав Данилова, проговорил обрадованный и возвратившийся откуда-то в это время Касицкий.
И он заорал во все горло:
Вот мчится тройка удалая!
Один из двух старых соседей Касицкого, Яковлев, шепнул на ухо Филиппову:
- Карташев и им удружит...
И оба весело рассмеялись.
- Моя дрянь смеется, - проговорил Касицкий, перестав петь. - Сплетничают что-нибудь. Черт с ними!.. Почтойте, теперь надо так рассесться: ты, Данилов, как самый солидный, садись в корень, между нами, двумя сонванцами. Ты, Карташев, полезай к стене, а я, так как не могу долго сидеть на месте, сяду поближе к проходу.
Когда все было исполнено, он проговорил:
- Ну вот, теперь настоящая тройка! Ничего, отлично заживем.
- Ты любишь море? - спросил однажды Данилов у Темы.
- Люблю, - ответил Тема.
- А на лодке любишь кататься?
- Люблю, только я еще ни разу не катался.
Данилов никак не мог понять, как, живя в примлрском городе, до сих пор ни разу не покататься на лодке. Он давно уже умел и грести, и управлять рулем. Он, сколько помнил себя, все помнил то же безбрежное море, их дом, стоявший на самом берегу, всегда вдыхал в себя свежий запах этого моря, перемешанный с запахом пеньки, смоляных канатов и каменноугольного дыма пристани. Сколько он помнил себя, всегда его ухо ласкал шум моря, то тихий и мягкий, как шепот, то страстный и бурный, как стон и вопли разъяренного дикого зверя. Он любил это море, сроднился с ним; любовь эту поддерживали и развили в нем до страсти молодые моряки, бывавшие у его отца, капитана порта.
Он спал и грезил морем. Он любовался у открытого окна, когда, бывало, вечером луна заливала своим чудным светом эту бесконечную водную даль со светлой серебряной полосой луны, сверкавшей в воде и терявшейся на далеком горизонте; он видел, как вдруг выплывшая лодка попадала в эту освещенную полосу, разрезая ее дружными, мерными взмахами весел, с которых, как серебряный дождь, сбегала напитанная фосфорическим блеском вода. Он любил тогда море, как любит маленьких хорошеньких детей. Но не этой картиной море влекло его душу, вызывало восторг и страсть к себе. Его разжигала буря, в нем подымалась неизведанная стиасть в утлой лодке померяться силами с рассвирепевшим морем, когда оно, взбешенное, как титан швйряло далеко на бетег свои бешеные волны. Тогда Данилов уж не был похож на мягкого, обыкновенного Данилова. Тогда, вдохновенный, он простаивал по целым часам на морском берегу, наблюдая расходившееся море. Он с какою-то завистью смотрел в упор на своих бешено набегавших врагов - волны, которые тут же, у его ног, разбивались о берег.
- Не любишь! - с наслаждением шептали его побледневшие губы, а глаза уже впивались в новый набегавший вал, который, точно разбежавшийся человек, споткнувшись с размаха, высоко взмахнув руками, тяжело опрокидывался на острые камни.
"Э-эх!" - злорадно отдавалось в его сердце.
Однажды Данилов сказал Теме и Касицкому:
- Хотите завтра покататься на лодке?
Тема, замирая от счастья, восторженно ответил:
- Хочу.
Касицкий тоже изъявил согласие.
- Так прямо из гимназии и пойдем. Сначала пообедаем у меня, а потом и кататься.
Вопрос у Темы был только в том, как отнесутся к этому дома. Но и дома он получил разрешение.
Прогулки по морю стали излюбленным занятием друзей в третьем классе. Зимой, когда море замерзло и нельзя было больше ездить, верные друзья ходили по берегу, смотрели на расстилавшуюся перед ними ледяную равнину, на темную полосу воды за ней, там, где море сливалось с низкими свинцовыми тучами, - щелкали зубами, синели от холода, ежились в своих форменных пальтишках, прятали в короткие рукава красные руки и говорили все о том же море. Главным образом говорил Данилов; Тема с раскрытым ртом слушал, а Касицкий и слушал, и возражал, и развлекался.
- А вот я знаю такой случай, - начинал, бывало, Касиций, - один корабль опрокинулся...
- Килевой? - спрашивал Данилов.
- Килевой, конечно.
- Ну и врешь, - отрезывал Данилов. - Такой корабль не может опрокинуться...
- Ну, уж это дудки! Ах, оставьте, пожалуйста. Твк может...
- Да понимаешь ты, что не может. Единственный случай был...
- Был же? Значит, может.
- Да ты дослушай. Этот корабль...
Но Касицкий уже не слушал; он завидел собаку и бежал доказывать друзьям, что собака его не укусит. Эти доказательства нередко кончались тем, что собака из выжидательного положения переходила в наступательное и стермительно рвала у Касицкого то брюки, то пальто, вследствие чего у него не было такого платья, на котором не нашлось бы непочиненного места. Но он не смущался и всегда находил какое-нибудь основание, почему собака его укусила. То оттого, что она бешеная, то нарочно...
- Нарочно поддразнил, - говорил снисходительно Касицкий.
- Ну да, нарочно? - смеялся Тема.
- Дура, нарочно! - смеялся и Касицкий, надвигая Теме на лицо фуражку.
Если ничего другого не оставалось для развлечения, то Касицкий не брезгал и колесом пройтись по панели. За это Данилов снисходительно называл его "мальчишкой". Данилов вообще был старшим в компании - не летами, но солидностью, которая происходила от беспредельнрй любви к морю; о нем только и думал он, о нем только и говорил и ничего и никого, кроме своего моря, не признавал. Одно терзало его, что он не может посвятить всего своего времени этому морю, а должен тратить это дорогое время и на сон, и на еду, и на гимназию. В последне ему сочувствовали и Тема и Касицкий.
- Есть люди с твердой волей, которые и без гимназии умели прокладывать себе дорогу в жизни, - говорил Данилов. Темп только вздыхаь.
Есть, конечно, есть... Робинзон... А все эти юнги, с детства попавшие случайно на пароход, прошедшие сквозь огонь и медные трубы, закалившиеся во всех неудачах. Боже мой! Чего они не видали, где не бывали: и пустыни, и львы, и тигры, и американские индейцы.
- А ведь такие же, как и
Страница 20 из 25
Следующая страница
[ 10 ]
[ 11 ]
[ 12 ]
[ 13 ]
[ 14 ]
[ 15 ]
[ 16 ]
[ 17 ]
[ 18 ]
[ 19 ]
[ 20 ]
[ 21 ]
[ 22 ]
[ 23 ]
[ 24 ]
[ 25 ]
[ 1 - 10]
[ 10 - 20]
[ 20 ]
