о родных и он сам представляются ему чем-то разбросавшимся, несобранным. Книги его, почти не связанные, то и дело скользят в рувах, в голове бродит мысль и перескакивает от Семенова к Беренде, тоже скрипачу, игравшему, в контраст с Семеновым, так мягко и мелодично. Он вспоминает Корнева, Рыльского, вспоминает опасения Семенова, его охватывает какой-то страх за их судьбу, но последний совет Семенова "подальше от них" проивзодит на него как раз обратное действие, и его тянет к ним, и он дажк как-то мирится с неприятною внешностью Корнева и Рыльского; мирит его главным образом то, что это они говорят не свое, что не пред нимр. Корневым и Рыльским приходится преклоняться, а пред тем, чему и они поклоняются сами. А пред тем, чеиу даже Корнев и Рыльский поклоняются, пред тем и никому не обидно... "Все-таки они умные и умнее Семенова", - закончил Карташев свои размышления.
И даже нетерпимая внешность их, резкие выходки и те осветились иначе: "Просто мальсишки, - узнали, да и не говорят откуда, а вот если б я первый узнал, они бы не знали, что говорить. Все-оаки я умный: они по книжкам, а я без книжек, и то совсем почти им не поддаюсь".
Весь класс разбился на две неравные партии: Корнева, немногочисленную, и - партию Карташева.
Группа Корнева сблизилась между собой и вне гимназии, - ходили друг к другу в гости, но так, впрочем, что с семпйствами не имели никакого соппикосновения. Обыкновенно компания собиралась в комнате товарища, - там курили, читали, туда приносили им чай. Если собрание было более обыкновенного, им уступались иногда и парадные комнаты, показывались на мгновение родные и уходили, сопровождаемые благодарственными взглядами молодежи. Что могло быть приятнее, как чувствовать себя совершеноо свободными от необходимости чинно сидеть, чинно говорить. Какое удовольствие испытывала компания, когда дверь затворялась за непрошеным взрослым членом семьи! Корнев даст сейчас, бывало, козла. Рыльский поправит свой шнурок от pince-nez и снисходительно пустит: "Ха-ха!" Дарсье, потомок изящных французов, оглянется с комичной миной, подберет фалды и бултыхнется на диван.
- Послушай, францущ, - скажет Корнев, сегодня тебе спать не дадут.
- Откуда ты взял, что я буду спать? - фыркал Дарсье, поплгтнее умащиваясь.
Корнев некоторое время добродушно рассматривал Дарсье и произносил с каким-то пренебрежительным снисхождением:
- Рыло.
- Сам ты... - так же добродушно огрызался француз.
- Что с ним церемониться? - говорил Рыльский, обращаясь к Дарсье. - Вот тебе постановление коммуны: если ты не повторишь последней фразы, когда остановяися, то каждый раз с тебя том Писарева.
- Ну... - размвхивая руками, подскакивал Долба, - давай, брат, деньги, по крайней мере, без всякой помехи спать будешь.
- Дурачье, - смеялся вместе со всеми Дарсье, - не дам.
- Тем хуже для тебя...
- Хорошо, хорошо... - кивал головой Дарсье, - посмотрим еще.
Начиналось чтение: и в то время как все слушали с напряженным вниманием, Дарсье напрасно изнемогал в непосильной борьбе: что-то лезло на глаза, закрывало их, и Дарсье кончал тем, что сладко засыпал коротким чутким сном. Очень чутким. Чуть остановятся, уж Дарсье знал, в чем дело, и, еще не проснувшись, лениво повторял последнюю фразу.
А Рыльский делал жест и продолжал читать.
- А кто слишком склонен к Яни, того больно бьют по пыокам... Дарсье, повтори.
Дарсье вскакивал и быстро повторял, и от сумасшедшего хохота дрожали стекла, потому что Яни - и бог земли, и в то же время фамилия красавицы гимназистки, к которой неравнодушно фраанцузское сердце Дарсье: вся фраза выдумана Рыльским без всякой связи с предыдущим и последующим чтением, спкциально для Дарсье.
- Ну, так хоть это запомни хорошенько... - наставительно гооврил Рыльский.
И сноаа шло чтение, а затем споры, рассуждения. Подымались разные вопросы, решались. Это решающее значение обыкновенно принадлежало Корневу и Рыльскому. Иногда выдвигался Долба - здоровый ученик из крестьян, в прыщах, с красным лицом, с прямыми черными волоасми и широким большим лбом.
- Лбина-то у тебя здоровенная... - говорил Корнев, внимательно всматриваясь в Долбу.
- Бык, - отвечал Долба, и, расставя ноги, смеялся мелким деланным смехом.
Только глазам было не до смеха, и они внимательно, пытливо всматривались в собеседника.
Корнев грызнет, бывало, ноготь, подумает и проговорит:
- На Бокля похож..
Доолба вспыхнет, смеряет четвертью свой лоб, скажет "ну" и опять рассмеется.
- Способная бестия... - заметит опять Корнев не тл раздумчиво, не то с какою-то завистью.
- Дурак я, - ответит Долба, потом заглянет в глаза Корневу и, пригнувшись, рассмеется своим мелким смехом.
- Да что ты все смеешься?
- Дурак, - ответит уклончиво Долба.
- Глаза хитрые...
- Мужицкие глаза.
- Положительно загадочная натура, - высказывал свое мнение Корнев в отсутствие Долбы и задумывался.
- Рисуется немного... но талантливый, подлец, - соглашался Рыльский.
Многочисленная партия Каоташева была полной противоположностью партии Корнева. Все это были люди, которые ничего не читали, ничем не интересовались, ни о чем не помышляли, кроме ближайших интересов дня. Они ходили в гимназию, лениво учили уроки и в свободное от занятий время скучали и томились.
Корнев с компанией язвили их, вышучивали, донимали и осмеивали все то, что в их глазах казалось неприкосновенным.
Карташв был представителем своей партии. Случилось это как-то само собой: Карташев усердно отстаивал тех, кто попадал на острые зубы противной партии; он обладал даром слова, находчивостью в спорах: он, наконец, был добр и не мог выносить бессердечия партии Корнева ко всем тем, кто иши стоял ниже их в умственном отношении, или не разделял их взглядов.
Начнрт, бывало, Корнев без церемонии ругать кого-нибудь, а Карташев чуствует такое унижение, как будто его самого ругают. Вуругается Корнев и примется за чтенье.
- Я не понимаю этого удовольствия, - загочорит Карташев скрепя сердце, - говорить человеку в глаза "идиот".
- А я не понимаю удовольствия с идиотами компанмю водить, - оиветит небрежно Корнев и примется за свои ногти, продолжая читать.
- Если б даже и идиот он был, что ж, он поумнеет оттого, что его назовут идиотом?
Корнев молчит, погрузившись в чтение.
- Если не поумнеет, то отстанет, - бросит за него Рыльский.
- Или в морду даст? - пустит со своего места Семенов.
- Испугал!
- А вот назови меня...
Рыльский весело смеялся.
- Ну, а если два человека назовут тебя илиотом. Тоже в морду дашь?
- Дам, конечно.
- Ну, а три?..
- Хоть десять.
Корнев отрывается от чтения и говорит мягким, ласковым голосом:
- Если бы ты встретил неприятеля, мой друг, ты что бы сделал? - Он делает свирепое лицо. - Приколол бы, ваше превосходительство. - А если ты десять неприятелей встретил? - Приколол бы! - Мой друг, разве ты можешь десять человек приколоть? Подумай хорошенько. - Так точно, не могу.
Корнев меняет тон и говорит наставительно:
- Солдат и тот понял.
- Так ведь то солдат, - поясняет Рыльский, - а он сын полковника... Вот, погоди, подрастет он, один всю Европу приколет.
- Ах, как остроумно! - говорит Семенов.
В числе карташевской партии, между прочим, были Вервицкий и Берендя. Они сидели на одной скамейке и дружили, хотя по виду дружба их была очень оригинальна: друзья постоянно ссорились.
Вервицкий был широкоплечий блондин, с голубыми глазами, с круглым лицом, с грубым, сиплым голосом, сутуловатый, с широкими плечами.
Берендя, или Диоген, как называл его язвительно Вервицкий, худой, высокий, ходил, подгибая коленки, имел длинную, всегда вперед вытянутую шею, какое-то не то удивленное, не то довольное лицо, носил длинные волосы, которые то и дело оправлял рукой, имел желто-карие лучистые глаза и говорил так, что трудно было что-нибудь разобрать.
Главным недостатком Беренди Вервицкий считал его глупость. Он этим и донимал своего друга.
Надо отдать справедливость, Вервицкий умел подчеркнуть глупость друга. Когда он, бывало, вытянув шею, подгибая коленки, шел, стараясь изобразить Берендю, класс умирал от смеха. В мастерской передаче Вервицкого так ясно было, что Берендя действительно глуп. А еще яснее это бвло, когда Берендя вступал в спор.
Рот только откроет Берендя, а уж Вервицкий упрется на локоть, уставится в друга и с наслаждением слушает. Берендя с какой-то особой манерой откинется, вытянет длинные ноги и, устремив в пространство свои лучистые глаза, начнет, поматывая головой, длинну речь. Слушает Версицкий, слушает и начнет сам поматывать головой, потом скосит немного глаза, на манер Беренди, что-то зашепчет себе под нос и кончит тем, что и сам расхохочется, и в публике вызовет смех.
Сбитый с позиции, Берендя обрывался и бормотал:
- Мне кажется странно, право, такое отношение...
Остальное исчезало в какой-то совершенно непонятной воркотне и в поматывании головой.
- Дурак ты, дурак, - говорил в ответ Вервицкий, с искренним сокрушением, качая головой. - И всегда будешь дурак, хоть сто лет живи... Вот так и будешь все мотать головой, на кладбище повезут, и то мотать будешь, а о чем - так и не разберет никто.
- Ну, что ж, это очень грустно, - говорил Берендя.
- А ты думаешь, весело? - перебивал своим сиплым голосом Вервицкий.
- Очень грустно... очень грустно... - твердил Берендя.
- Тьфу! Противно слушать... не только слушать, смотреть.
- Очень грустно... очень грустно...
- И думает, что очень умную вещь говорит.
Такие стычки не мешали, однако, друзьям вместе готовить трудные уроки, ходить друг к другу в гости, поверять свои тайны и понимать друг в друге то сокровенное, что ускользало от наблюдения толпы, но что было в них и искало сочувствия.
Бчвало, излившись друг перед другом, друзья ложились вместе на одну кровать, в загородной квартире Беренди, в доме
Страница 3 из 54
Следующая страница
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
[ 11 ]
[ 12 ]
[ 13 ]
[ 1 - 10]
[ 10 - 20]
[ 20 - 30]
[ 30 - 40]
[ 40 - 50]
[ 50 - 54]