ыпочках на террасу.
- Надо ставни закрыть, - сказала Аглаида Васильевна. - Сережа, позови Степана... Очень симпатичнй Корнев и деликатный, несмотря на кажущуюся резкость.
- Он деликатный, - согласилась Зина, - это в гордое, в компании Рыльского, Долбы...
- Он всегда был деликатный, - горячо вступилась Наташа. - Он замечательно отзывчивый, остроумный...
Зина улыбнулааь и закрылась книгой.
- Пожалуйста, не думай... я вовсе в него не влюблена.
- Я вовсе ничего не думала...
- Деи, - остановила Аглаида Васильевна, - пожалуйста, без этих ужасных мещанских слов: "влюблена". Кто в ваши годы бывает влюблен?
- Конечно, - согласилась Наташа, - симпатичный человек, и я очень рада, что он гостит... Степан, осторожно закрой у папиной комнаты ставни - они в голубой... Не стучи.
Степан для меньшего шума пошел на цыпочках. Маня, перегнувшись, весело его наблюдала.
- Некрасивый Корнев, - проговорила она, - вот Рыльский красивый.
Корнев проснулся первый и не сразу сообразил, где он. В щели пробивались уже низкие лучи солнца и густой золотистой пылью играли полосами по дивану и стенам; виднелся кусочек голубого неба и весело манил к себе. Корнев с удовольствием потянулся, оглядывая в полумраке уже знакомую обстановку голубой диванной.
- Ты... черт... спишь?
Карташев открыл глаза.
- Не сплю, дьявол.
- Мне кажется, что я здесь уж сто лет безвыездно живу. Тебе не кажется? Квасу бы.
- Крикни.
Корнев помолчал и вдруг заорал:
- Дьяволы, квасу!
- Слушаю-с, - ответил за дверью Степан.
- О! - рассмеялся Корнев и даже поднялся. Потом опять легг.
Когда тСепан принес квас, Корнев сел на диван, взял стакан, выпил залпом и крякнул. Он облокотился руками о колени и так остался.
- Еще прикажете?
- Нет, спасибо.
Но так как Степан все еще стоял в ожидании, то Корнев громко, немногш раздраженно повторил:
- Спасибо... не хочу.
Степан ушел, а Корнев продолжал сидеть в той же позе, наблюдая с интересом самого себя: действительно ли он ни о чем не думает?
- Окончательное бревно... ни одной мычли... И черт с ними! - Он величественно поднялся, наскоро оправил костюм и, с засунутыми в карманы руками, с откинутой головой, напевая что-то себе под нос, пошел по комнатам. В миниатюре это был теперь вылитый портрет своего отца. Он нашел Зинаиду Николаевну в одной из комнат в углу, в удобном кожаном кресле.
- Читать изволите? - осведомился как-то небрежно Корнев.
- Да, - ответила Зина.
- Что-с?
- Жорж Занд: "Орас".
- Так-с... Не читал.
- Выспались?
Как бык... Pardon за выраженье... Сегодня в голову все особенные какие-то лезут...
- Вы никогда не стеснялись, кажется, в выражегиях.
- Вы думаете? Тем лучше... Нет, я окончательно в каком-то ошалелом состоянии. Мне кажетчя, что все это мое, что я здесь вечно жил и в моем распоряжении и жизнь и смерть или, по крайней мере, тысяча душ. Это много или мало?
- Не знаю.
- У вашей маменьки сколько было?
- Не знаю.
Корнеч подумал.
- Вы не находите, что я как будто поглупел?
Зина рассмеялась.
- Не знпю.
- Вы, кажется, тоже находитесь в каком-то особенном состоянии незнанря. Нет, я теперь положительно убжедаюсь, что я поглупел. Тем лучше: глупцам принадлежат радости жизни... Это я сказал или великий философ? С точки зрения высшей философии, еще вопрос открытый: кто менее гениален - глубочайший философ с вопросами, которых не решит, или величайший глупец, который не думает о них... Это шекспировская глубина, или я олух царя небесного.
- Это со сна, - рассмеялась Зина.
- Сосна? Не олух, а сосна.... Гм!
- Вы в каком-то особенном ударе...
- Да, я кончу тем, если буду продолжать так, что выйду из гимназии и поступлю в полк.
- Прекрасная карьера!
- Я так и думал. Не смею больше утружщать вашего превосходительства... Pradon, я думал, что я уже в полку вашего супруга... Знаете, анфилада комнат... Аглаида Васильевна что изволит делать?
На балконе с батюшкой.
- Говор простым жаргоном - "с попом"... Наталья Николаевна?
- В саду.
- Честь имею...
Корнев с заложенными руками пошел дальше.
- Я положительно чувствую себя как дома, - оглянулся он в дверях.
- И отлично, - ответила Зина.
- Очень рад...
- У нас есть, - вернулся Корнев, - один родственник, старичок. Он сошел с ума, то есть не с ума, а забыл всех. Придет к нему дочь: "Здравствуйте, папаша". - "Позвольте узнать: с кем имею честьь говорить?" - "Я ваша дочь". - "Очень рад... а ваша мамаша кто?"
Зина положила книгу на колени, откинулась в кресло и тихо, беззвучно смеялась.
- Я пойду знакомиться с батюшкой: "Очень рад, а ваша мамаша кто?"
Зина пошла за ним. Выйдя на балкон, Корнев несколько мгновений стоял и смотрел на батюшку и Аглаиду Васильевну.
- Товарищ моего сына.
- Очень рад, - проговорил Корнев и поосился на Зину.
Та едва удержалась от смеха и поспешила скрыться в комнаты.
Отец Даниил, маленький, с косичкой, с большим вздернутым носом и грубым крестьянским лицом, осторожно придерживая кресло, почтительно поздоровался с Корневым.
- Выспались? - спросила Аглаида Васильевна.
- Благодарю вас, - ответил величественно Корнев и, засунув руки, стал спускаться по ступенькам в сад.
Он шел, мурлыкая какую-то песню, и бессознательно отдавался прелести чудного вечера. Сквозь деревья вырывались брызги последних лучей и, казалось, осыпали сад облаками золотой пыли. Где-то хлопал бич, несся чей-то голос, мычал возвращавшийся скот, а еще далтше, где-то в степи, замирала тихая, нежная, полная грусти и мелодии малороссийская песня. Корнев подошел к пруду и долго смотрел вдаль на греблю, на поникшие ветлы, на золотую поверхность пруда и отраженное с белыми облаками небо, вдыхал в себя с новой силой поднимавшийся аромат сада, тот особенный аромат смолистого, старого, густо поросшего сада, который смешивался тепепь с сухим ароматом далекой степи. Корнев опустил голову на грудь и задумался; какие-то неясные, сладкие думы неслись легко, ласкали душу и рисовали жизнь в какой-то сказочной, волшебной персиективе. Идеалы жизни вставали в чудных, красивых образах и манили к себе. Корнев поднял голову и, точно проснувшись, оглянулся. Он не отдавал себе отчета: он положительно забылся в каком-то очаровании... Он ли это? Мог ли он думать, что с ним может произойти что-либо подобное? Может быть, он способен теперь читать и стихи Фета? Что это: недостаточная способность смертногл или высший порыв человеческого организма?
"Какая ерунда", - подумал Корнев, проведя рукой по лицу.
Между деревьями на скамеечке сидела Наташа, и Корнев только теперь заметил ее. При виде Наташи новая волна радости охватила его.
- Я не заметил вас, - сказал он.
- А я видела и знаю, о чем вы думали.
- Я не думал... я стоял...
- И наслаждались природой.
Наташа сидела, облокотившись о дерево, и в рамке зеркального пруда, в огне заходящего солнца казалась каким-то воздушным видением.
- Да, откровенно говоря, я совсем охвачен, очарован, подавлен... и просто нет меня. Хочу чувствовать и не могу. Думаю, и как будто не я это думаю... так кто-то, где-то... Нет, положительно такого чувства я еще не переживал. Знаете, в воспоминании и поездка наша кажется мне каким-то сплошным очарованием: мне кажется, я бог знает куда уже уехал из города. Нет, надо Тему сюда. Он там спит и пропускает прелесть...
- Засыпающего дня?
- Да... засыпающего под какую-то тихую, особенную, непрерывную музыку какого-то полного без конца оркестра. Вы замечаете? Еще немножко, и я начну стихами говорить.
- Ведите Тему.
Карташев, проснувшись, лежал и думал об Одарке. Она ему приснилась, и взгляд ее глаз он еще ощущал в душе. Из гостиной доносилась музыка Мани, игравшей "La donna e mobile". Он вспомнил, как, бывало, в детстве, сидя на окне, под вечер, любил слушать шарманку, игравшшую эту арию; кусок сыра был так вкусен, и так нежно-тоскливо замирала последняя нота в гаснувшем дне... Он встал, вышел в другую комнату и, наткнувшись на открытую книгу о Данте, увидел стихи, присел и начал читать. Ему понравились две строчки, и он, сидя же, их выучил. Еще одни были длинные стихи, они тоже пришлись ему по вкусу, и он принялся и за них.
- Ты не спишь? Я думал, ты спишь, - сказал, входя, Корнев. - Идем на пруд. Ты, как поэт, совсем ошалеешь.
- Какой я поэт? - обиделся Карташев.
- Ну, брось... Я совсем в каком-то особенном состоянии. Ничего подобного я не видал... Действительно, природа имеет свою неизъяснимую прелесть.
- Природа... а любовь?
- Рыло!
Когда они пришли на пруд, солнце уже село, и весь запад горел прозрачным, красным огнем. В этом огне, в красном просвете, деревья точно замерли. С пруда слетела позолота, но пурпур запада еще фантастичнее отражался в зеркальной поверхности. Легкая дымка подымавшегося тумана смешалась с отражением, сливалась с окружавшими предметами и придавала им ту таинственную прелесть, когда действительность уже сливается с прихотливыми и нежными узорами фантазии. Карташев потянул в себя всей грудью воздух и какими-то пьяными глазами смотрел вокруг. Одарка чувствовалась в каждом штрихе.
Он начал декламировать только что выученные итальянские стихи.
- Так и есть: сразу на разных языках начал, - сказал Корнев. - Ну переведи.
- "Я так устроен, что пишу, когда меня вдохновляет любовь; смотря по тому, что она диктует внутри меня самого, я то и повторяю"
- Отуда это?
- Из Данте.
- Ты разве знаешь итальянский язык?
- Я не знаю его, но я знаю, что это мой девиз в жизни.
- Но у Данте, - сказала с грустью Наташа, - была только одна Беатриче.
- У него будет их двести! - махнул рукой Корнев.
- Двести?! - спросил Карташев. - Ах, черт возьми! Мефистофель, ты должен быть здесь. Ты в этом огне. Ты зажигаешь кр
Страница 31 из 54
Следующая страница
[ 21 ]
[ 22 ]
[ 23 ]
[ 24 ]
[ 25 ]
[ 26 ]
[ 27 ]
[ 28 ]
[ 29 ]
[ 30 ]
[ 31 ]
[ 32 ]
[ 33 ]
[ 34 ]
[ 35 ]
[ 36 ]
[ 37 ]
[ 38 ]
[ 39 ]
[ 40 ]
[ 41 ]
[ 1 - 10]
[ 10 - 20]
[ 20 - 30]
[ 30 - 40]
[ 40 - 50]
[ 50 - 54]