Николай Георгиевич Гарин-Михайловский. Гимназисты Страница 32

овь очарованьем. И жги! Давай мне все, что может дать жизнь, и, черт с тобой, плачу тебе вечностью!

- Безумный Тема, - произнесла, подымаясь в каком-то ужасе, Наташа, точно Мефистофель уже стоял перед ее братом.

- О да! да! - весело закричал Карташев. - Одно мгновение без удержу, чтоб все охватить, всю жизнь, все постигнуть, и к черту ее, как негодную больше дрянь!

Корнев не мог не отнестись критически:

- Так для чего тебе это мгновенье? для личных целей?

В кустах, по дороге в деревню, вдруг мелькнула Одарка. Сердце Карташева замерло в истоме.

- Но любить все-таки нужно? - загадочный, счастливый, сверкнул он глазами, - если любовь в сердце - мир побежден!!

- Любовь, любовь! - недовольно заметила, появляясь, Аглаида Васильевна, - вы, господа, совсем опьянели.

- Какие глупости тут Тема говорил, если б ты знала, - сказала Наташа, - совсем с ума сошел!

Взгляд Карташева ушел в небо и остановился на горевшем облаке.

- Мама, смотри в небо: вон лев держит в зубах какую-то девушку... вон тает, расходится... корона... гроб... Это моя судьба! Женщины! В них царство и смерть, ужасная смерть... смерть искупленья. Согласен! Смерть, какую только может выдумать члеовеческая фантазия...

- Теа, глупости! - прикрикнула Аглаида Васильевна.

- Да, да! Я должен погибнуть, инааче из меня ничего не выйдет.

- Он совсем с ума сходит, - любуясь братом, заметила Наташа.

- Дай пульс, - серьезно сказал Корнев и, сделав озабоченный вид, стал щупать пульс.

- Поздно! - вырвался Карташев и, скрываясь за деравьями в прозрачной темноте красного зарева, закричал: - Сатана уж со мной, и я подписываю договор.

- Тема! - раздался грозный оклик Аглаиды Васильевны.

- Ха-ха-ха! - ответил Тема смехом Мефистофеля.

- Ха-ха-ха! - уже дальше и глуше пронеслось.

- Ха-ха-ха! - возбужденно и глухо замерло в саду.

Карташев остановился и оглянулся. Что-то особенное было в воздухе: деревья теснее сводили свои вершины; едва горело где-то там, в темной бездне, и казалось отверстием в преисподнюю. Сумерки сменялись быстро разливавшейся темнтой. Что-то уходило или подходило, что-то беззвучно, таинственно пряталось в темноте неподвижных кустов, в непроницаемой тени деревьев. Звонко трещали кузнечики, ярко мигали светляки, что-то тиогало лицо... Подкравшаяся ароматная ночь сразу охватила своими жгучими объятиями, влила тревогу и истому, и возбужденный Карташев прошептал:

- Ну что ж, если я люблю?

Он побежал дальше. Тревога разливалась по его телу. Он чувствовал робость от встречи и твердил, замирая:

- Надо, надо, потом будет хорошо, - и бежал дальше.

В темноте обрисовалась фигура Одарки. Собрав остатки мужества, он догнал и обнял ее. Одарка испуганно рванулась. Он смутился, вторично поймал ее и взволнованно произнес:

- Одарка, хочешь быть моей женой?

- Пустыть, паннычику! - вырываясь, резко ответила Одарка.

- Хочешь? - уже испуганно спросил Карташев.

- Панычику, пустыть! - настойчиво повторяла Одарка.

Карташеву начинало казаться, что это не он стоит и обнимает Одарку, и не Одарку, а что-то грубое, чужое, с скверно пахнувшим к тому же платьем.

Он тоскливо-стесненно заговорил.

- Одарка, я люблю тебя... Одарка, ты... ты, Одарка... ты хохлуша, и я хохол... я буду тебя так любить... Хочешь?!

- Ой, панычикуу, пустыть... Конон зобачит...

- Конон? зачем Конон? он твой жених?

- Та вже ж...

- Я не знал, - растерялся Карташев, - а ты?.. ты любишь его? - Одарка опустила глаза.

- А вже ж люблю, - ответила она тихо, в недоумении поднимая плечо.

Карташев почувствовал себя в роли Дон-Кихота. Он быстро проговорил:

- Ну, любишь, так что ж тут. Ты скажи, Конону, что я не знал.

- Та я ему ничего казати не буду. Пустыть, панычику.

Карташев обиделся.

- Нет, скажи, - я не знал. Что ж, если любишь. А я тебя все-таки буду всю жизнь любить.

- Пустыть, панычику.

Карташеву было жаль выпускать Одарку.

- Можно тебя еще раз поцеловать?

- Ой боюсь, панычику.

Карташев выпустил Одарку.

- Ну иди...

Одарка ушла и даже не оглянулась, а он остался.

- Как это всп глупо вышло, - громко вздохнул он.

Он подождал, пока затихли шаги Одарки, и медленно пошел по дорожке...



- Ну, начинайте.

Корнев перестал петь и покорно заговорил:

- Горю, горю пень.

- Зачем горишь?

- Тебя хочу.

- Не "тея", а "поймать хочу".

- Поймать хочу.

- Кого?

- Тебя самого.

- Вы никоогда так не поймаете!

- Да, - раздумчиво согласился Корнев, возвращаясь один.

- Ну, становитесь опять.

Корнев снова запел.

- Да вы хотите играть?

- Обязательно.

- Тема, будем в горелки? - закричала Наташа, увидев фигуру брата на террасе.

- Не хочется, - ответил Карташев, садясь в тени террасы.

- У Темы всегда контрасты, - раздался недовольный голос Зины.

К Карташеву подошла Аглаида Васильевна.

- Тема, как можно такие глупости говорить, - с мягким упреком сказала она.

- Я шутил же, - устало, без возбуждения ответил Карташев.

- И шутить такими вещами не надо. У меня просто сердце сжалось. Такой глупый мальчикк. Я так и вижу тебя в жизни... так сам беду на себя и накличешь.

Мать ласково гладила голову сына. Карташев, пригнув шею, молча смотрел в сад. Аглаида Васильевна постояла еще и ушла в гостиную. Мягкие звуки рояля понеслись в открытые окна в сад и слились там в одно с живой возбужденной ночью, с волнами света из окон. Карташев подсел к окну и, увидев на нем стихотворения Алексея Толстого, машинально раскрыл на переводе из Гейне:



Расписаны были кулисы пестро,

Я так декламировал страстно,

И мантии блеск, и на шляпе перо,

И чувства - все было прекрасно.



Но вот, хоть уж сбросил я это тряпье,

Хоть нет театрального хламу,

Доселе болит еще сердце мое,

Как будто играю я драму!



Карташев оставил книгу и упорно, задумчиво смотрел в сад.

"Отчего я вообразил, что Одарка меня любит?! Схватил... грубо... набросился. Как все это глупо и пошло!"

Он встал. Его потянуло к письменному столу.

Он ушел к себе в комнату. На зеленом с пятнами столе мирно горела лампа под абажуром, что-то точно махало из темного окна, был чисто, тихо и светло. Он сел в кресло перед столом и, полный нахлынувших ощущений, с карандашом в руках и белой бумагой перед собой, задумался, с чего начать. Он нерешительно грыз карандаш. Осторожно, точно делая преступление, написал он первую строчку. Немного погодя он уже ожесточенно то писал, то смотрел вперед, отыскивая рифмы. Потом, зачеркнув все, он задумался и сразу написал:



Сердце рвется на простор,

Сердце ищет дела,

А живешь, как жалкий вор,

Глупо и несмело.



Он прочел и оборвал сам себя:

- Глупо! И стихи плохие, и собственно, какой простор и какое дело? За Одаркой ухаживать?

Он сам себе в эту минуту напомнил свою мать и еще строже заглянул в свою душу: фальшь! - повторил он и, зачеркнув, написал:



Фальшивый, жалкий человек...



Опять зачеркнул и вновь написал



Промчится жалкий век бессилья, -



но, заслышав шаги Корнева, он поспешно скомкал все написанное и выброспл в окно.

- Ты что тут?

- Да так... хотел было...

- О-о-й!

Карташев тоже рассмеялся.

- Ужинать-с пожалуйте, - заглянул Степан.

- Эх, здорово засну, - сладко зевнул Корнев, идя за Карташевым в столовую.



Дни шли за днями в приятном ничегонеделанье, в еде, прогулках по саду, пении и изредка, когда все надоедало, чтении вслух. Иногда ездили вп оле, устраивались кавалькады. Корнев сперва энергично отказывался, но потом сдался и даже увлекся верховой ездой. Он выбрал себе совершенно простую лошадь Буланку и был счастлив, когда Буланка, после энергичных и комических понуканий, пускалась в галоп. Тогда ор, подпрыгивая и направо и налево, и взад и вперед, работая локтями, победоносно смотрел вокруг и предоставлял смеяться над собой желающим, сколько им было угодно. Если ветер срывал его шляпу, он подвязывал ее носовым платком, отчего горбившаяся его фигура делалась похожей на фигуру бабы. И это его нимало не смущало.

- Смешно? - спрашивал он небрежно и обращался к своей лошади не то с приказанием, не то с сомнением: "Но-о!" - а когда убеждался, что Буланка и на этот раз была так же глупа, он ожесточенно ударял ее плетью и уже властно кричал: "Но, животное!"

Они ездили на сенокос и пашню. Иногда Карташев принимался экзаменовать Корнева и спрашивал его, какой тот или другой хлеб. Корнев путался и постоянно становился в тупик. Когда ему надоедало, стоя перед полем, напрасно ломать голову, он кончал:

- Ну, и убирайся к черту! Так и напиши в своем сочинении, что я, восемнадцатилетний бовлан, не только не знаю где, и что, и какой это хлеб, но если б ты стал божиться, что жареные бклки ркстут прямо на дереве, то и то поверю.

- Не жареные, а печеные, - поправляли его.

- Ну, хоть вареные!.. Что в самом деле пристали?

Однажды, проснувшись после обеда, Корнев, грызя ногти, сказал Карташеву:

- Послушай... Сколько времени мы уже в деревне, а, я собственно, почти еще никакого представления о деревенской жизни не имею. У нас кап-то удивительно изолированно устроена жизнь от всей остальншй деревенской обстановки.

- Общая помещичья. Ты напрасно не хочешь к батюшке ходить, - он ближе к деревне, - ответил Карташев.

- Так что ж? я, собственно, по принципу, а то отчего же? Пойдем хоть сегодня.

Но в этот день посещение отца Даниила не состоялось: приехал Неручев и провел весь вечер. Сперва его чистый, даже щеголеватый вид, немного заносчивая манера оттолкнули было Корнева, но жажда впечатлений заставила его насторожиться.

- Пожалуйста, господа, - успела предупредить Аглаида Васпльевна, - не травите м
Страница 32 из 54 Следующая страница