Николай Георгиевич Гарин-Михайловский. Гимназисты Страница 35

. Какой же это государственный человек? Фальшивый человек, который из своих личных расчетов поддерживпл несправедливое положение вещей, подтверждая его не наукой человеческой жизни, не лучшими стремлениями человеческой натуры, не религией наконец, а просто пальцем, приставленным ко лбу, гнусным насилием. Такой человек может иметь только значение Аракчеева, - пока живет. Это не государственный человек.

- Нет, нет, господа, вы противоречите сами себе: вы говорите о пальце, приставленном ко лбу, а сами ничего, кроме этого пальца, пока не имеете. Государство вам представляется очень простой машиной.

- Напротив очень сложной - никто и не думает браться за нее, но судить об искусстве управления может всякий.

- Но не гимназист. Не было с сотворения мира еще государства, где бы решителями и судьями являлись юноши. И, прежде чем такой юноша станет судьей, он должен научиться уважать то, что собирается принять в свои руки: этим он обеспечивает, в свою очередь, уважение и к себе своих преемников.

- Обеспечивает рутину, - ответил Корнев. - Впрочем, конечно, все это сложно...

Корнев принялся за свои ногти.

- Но, возвращаясь к частному случаю, к Неручеыу, мне кажется, что правильнее всего остановиться на том, что это был эгоист, фальшивый и непрозорливый человек.

- Вот, почти ничего не зная о человеке, вы подписали ему приговор. Так и с вами поступят в жизни: "Аще какою мерою мерите, такой и вам отмерится..." Я, по крайней мере, гоаорю вам, что имя старика Неручева одно из самых уважаемых имен нашей губернии, и если оно не стало общерусским, то причиной этого только его увлечения в молодости, - он был декабрист и в свое время был, может быть, стремительнее и прямолинейнее вас.

- Остается пожалеть, - вздохнул Корнев, - что таким и не остался.

- Вот вы и останьтесь.

- Несомненно... выбора быть не может из двух положений: Аракчеева и...

- Ну и отлично... Но по поводу ваших будущих исканий источников, из которых вы станете черпать свои сведения, я вам дам совет: дело в том, что источников в чистом виде, то есть дистиллированной воды, не бывает в природе. Во всякой есть своя подмесь, и ее, по крайней мере, знать надо. В источнике отца Даниила два недостатка и даже три: это человек, которого горизонт - эта деревня, неразвитой, он в силу вещей немного сплетник, потому что у него нет никаких интересов и он живет чужими, а так как только свои дела знаешь точно, в чужих же всегда будет неясность, то все сводится к случайной, сплошь и рядом, сплетне, безнаказанно гуляющей по свету...

- А зачем же устраивать такие потемки, чтобы было все неясно: раз его дело честное и в интересах других, то, казалось бы, чем больше гласности, тем лучше. Иначе одно из двух: или человек действительно даром терпит, или же делает гадости, еще изображая из себя некоторым образом непонятного героя...

- Все это фразы... Какая тут гласность в частной жизни? Газету ему, что ли, издавать для вас? Все оттого, что слишвом прямолинейно судите.... Наконец, у отца Данила есть еще недостаток, с которым надо считаться. Это общий недостаток нашего духовенства: они не крестьяне, они не дворяне и одинаково, как люди, чужды тому и другому сословию. И третрй недостаток, о котором особенно тяжело говорить: отец Даниил алчен... Вы можете проверить это у любого крестьянина.

Факты алчности - при взимании за требы - были налицо: крестьяне охотно делились ими с Корневым и Карташевым. Сам отец Даниил отдалился вдруг от них, стал сдержаннее, уклонялся от рассказов и только угрюмо смотрел, когда они появлялись в его маленьком домике. В конце концов мало-помалу в глазах Корнева и Карташева отец Даниил превратился в обыкновенного старого жадного попа, со смертью которого округа избавится от хорошо присосавшейся пиявки. Они больше не интересовались ни им, ни его рассказами.



XIV



Все попытки Корнева ознакомиться с положением крестьян сводились как-то сами собой к нулю. Усадьба хотя и была вблизи деревни, но вся жизнь ее так разнилась от остальной деревенской, что общего ничего не было. Случайные встречи с крестьянами и разговоры с ними были бесцветны и несодержательны. Вскользь высказываемое иногда крестьянами неудовольствие, по обыкновению намеками, не понимаоось молодыми людьми и всегда оставляло впечатление какой-то мелочи. Это было понятно: разговоры крестьян с Корневым и Карташевым, которые не имели даже элементарных сведений о том, чтр такое крестьянская жизнь, выходили разговором на двух разных языках. Переводчиком здесь являлся Конон Львович, и как будто подтверждалсоь, что крестьянп действительно народ тяжелый и, в сущности, сами не знают, чего хотят.

- Верно, сударрь, верно, - вмешался как-то в разговор Степан, поймав кое-что из слов Корнева с Карташевым. - Народ необразованный, сам себя не понимает. Вот этак все бы мутить да дурью голову забивать. А как вот и последнее отберут, вот тогда и научатся благодарить да добром поминать...

Из молодых крестьян двое особенно останавливали на себе внимание: Конон и Петр. Конон слыл за беспокойного и даже бунтовщика. Он всегда был недоволен и всегда находил поводы ворчать. Это был bete noire* Конона Львовича, хотя управляющий, в общем, и старался относиться к своему тезке добродушно. Но он часто говорил, что даже и его долготерпению придет конец.

______________

* Пугало; здесь - повод для раздражения (франц.).



- Просто сладу нет: один, а всех мутит.

Петр был полной противоположностью Конону. Один его вид уже действовал успокоитлеьно: это был большой, хорошо сложенный блондин с светлыми глазами, которыми он весело и мягко щурился на свет божий. Все было, по его мнению, хорошо, а что и случалось нехорошего, то всегда было скоропреходяще и там, где-то за этим дурным, уже должно быть, наверное, и хорошее. Конон видел только отрицательные стороны, их и искал. Петр видел одни положительные и точно не замечал отрицательных мелочей жизни. Петр был общий любимец, и Конон Львович выставлял его как образец и человека и рабочего. Если нужно было успокоить рабочих, примирить их - никто лучше Петра не умел это сделать. И всегда бескорыстно - от одного только разговора с Коеоном Львовичем. Объяснит ему, растолкуеи - смотришь, большинство уже с Петром, а беспокойное меньшинство с Кононом. Несмотря на такую противоположность, Конон и Петр были друзьями, и в тех случаях, где Петр был свободен от влияния Конона Львовича, действовали сообща. В беседах Корнева и Карташева с двумя паробками - Кононом и Петром - Конон в конце концов с вечными претензиями и жалобами надоел, да исполнение его просьб было непосильно для Корнева и Карташева. Пока еще шла речь о табаке, о бутылке водки, до тех пор, так или иначе, они могли помогать ему, но чем дальше в лес - тем больше дров, и Корнев с Карташевым терялись, видя, что, собственно, требованиям Конона конца не будет. Конон, в свою очередь убедившись в бессилии молодых людей, стал относиться к ним с каким-то раздрадением. Обращался с ними без церемонии, особенно с Карташевым. Самолюбие Карташева страдало, и однажды, когда Конон вдруг резко перешел с ним на "ты", Карташев не выдержал и, возмущенный, ответил:

- Ну, ты, Конон, совсем уж свинья, и я с тобой больше не буду разговаривать, потому что ты забываешься.

Конон молча тряхнул головой и погнал дальше своих волов, так, как будто ничего и не случилось, а Карташев, сконфуженный, остался и старался не смотреть на Корнева. Последний тоже из чувства деликатности старался не смотреть на приятеля и даже проговорил:

- Нет, таки порядочный нахал.







XV



Однажды утром Степан таинственно сообщил друзьям, что в степи у Конона Львовича неспокойно. Корнев и Карташев сейчас же, без чаю, верхами уехали в степь, пока Аглаида Васильевна ее спала. Из двенадцати плугов ходило только три, в том числе и Петр, - осталные, выпряженные, беспомощно валялись по бороздам. На стану толпа рабочих всяких сроков угрюмо стояла возле возов и равнодушно смотрела на приближавшиъся панычей. Тут же около них был и Конон Львович. Он был на ногах, держал в поводу свою верховую лошадь и с каким-то сконфуженным вибом пошел навстречу приехавшим. Карташев почувствовал себя хозяином и озабоченно спросил:

- В чем дело?

- Конон все... - ответил управляющий, разводя руками. - И пища нехороша, и хлеб никуда не годится, и плата мала, - одним словом, забил себе в голову... На вас указывает, что вы ему что-то говорили.

- Мы? - Карташев смущенно оглянулся на Корнева.

- Кажется, ничего не говорили, - ответил Корнев.

- Да ведь это, знаете, народ: ему одного словп довольно, чтоб он себе черт знает что вообразил... Вы лучше всего уезжайте, чтоб еще больше их не дразнить, а я уж сам тут справлюсь...

- Но опасности нет?

- Какая же опасность? Ну, не захотят - пускай идут на все четыре стороны: других возьмем.

- Может быть, действительно провизия нехороша? - угрюмо спросил, поглядывая исподлобья, Корнев.

Конон Львович повернулся и крикнул:

- Андрей, принеси хлеб, сало, пшено.

Немного погодя из табора вышел Андрей, а за ним невдалеке и Конон. Оба шли без шапок. Андрей пришел и подал панычам черный хлеб. Конон Львович отломил, сам попробовал и передал молодым людям.

- Какой же еще хлеб?!

Корнев и Карташев попробовали и сделали неопределенные физиономии: кажется, хорош?

- Хиби ж такой хлиб можно исты? - спросил Конон, впиваясь своими ястребиными глазами в Корнева.

- Хлеб действительно, кажется, как будто...

Корневу очень хотелось поддержать Конона.

- Як тисто, - подсказал Конон, - мокрый.

Конон Львович равнодушно молчал.

- Андрей, ты для меня из дому не захватил хлеба?

- Та взяв.

- Принеси.

Андрей принес.

- Вот этот самый хлеб сегодня к столу Аглаиды Васильевны подадут, - сказал Конон Львович.

- До хлиба ж то що подадут? - спросил Конон, - як не работать, то и тым хлибом жив буде чиловик.

- Ну, ступай, - приказал ему резко Конон Львович.


Страница 35 из 54 Следующая страница