Николай Георгиевич Гарин-Михайловский. Гимназисты Страница 36

- О так, - кивнул головой Конон и повернул к табору.

- Работать не будемо, - раздраженно крикнул он уже издали.

- Гусь, - проговорил Конон Львович, мотнул головой. - Уезжайте! Когда увидят, что уехали, поймут, что надеяться не на что. Весь секрет тут в том, что поднялась цена на базаре за работу.

- Так отчего же и не прибавить?

- А понизились бы цены? Они бы не согласились на сбавку.

- Ну, от базара до базара.

- Ну, без людей как раз и останемся.

Корнев и Карташев уехали.

Часа через два явился в усадьбу и Конон Львович. Трое, в том числе и Конон, взяли расчет, остальные стали на работу.

- В сущности, этот крестьянский вопрос какой-то бесконечный, - рассуждал Корнев. - Решить его по существу? идти на компромисс? на каком пределе остановиться?.. Для меня, по крайней мере, нет сомнения, что Конон, по существу, прав. С другой стороны, тоже нет сомнения, что полумерами его не удовлетворишь. С точки зрения порядка, может быть, и надо удалить Конона, но несомненно, что во французском парламенте какой-нибудь крайний левый заседает на своем крайнем стуле и только и знает, чоо протестует - и ничего: ему принадлежит будущее, правому там какому-нибудь - прошлое, центру - настоящее, всем есть место.

Разговор шел за завтраком, за которым сидел и Конон Львоич. Он с любопытством слушал и посматривал на Аглаиду Васильевну.

- Ну, вот и отлично, - отвечала сдержанно Аглаида Васильевна, - это и есть самое главное, и вы теперь видите, как легко вызвать в народе ложные надежды, удовлетворить которые не в вашей власти. Крестьяне - дети... прямолинейны, и в разговоре с ними нужен тот же прием, что с детьми. Иначе вв им дадите в руки оружие, которым они себе же нанесут вред.

- Оружие, в силу вещей, и без того у них в руках: за деньги ли, в аренду ли, так или иначе, земля и труд, то, чем и мы и они кормимся, - у них.

- Это по-вашему...

- По-моему, - торопливо смягчился Корнев, видя, что Аглаида Васильевна начинает уже сердиться, - здесь такое столкновение разных интересов, что пока можно только постигнуть бездну, но решить вопрос...

- На сегодня он решен, - сказала Аглаида Васильевна таким тоном, что Корнев, чтоб не раздражать ее больше, замолчал.

Ночью сгорела только что сметанная скирда.

- Однако! - произнес Корнев и принялся за ногти.

Конона и след простыл. Аглаида Васильевна была сильно взволнована.

- Я тебя серьезно, Тема, прошу, - сказала она, позвав сына на свою половниу, - оставить всякие общения с мужиками: вы можете себе здесь хоть весь мир вверх ногами ставить, но ты видишь уже последствия ваших неосторожных разговоров. Полторы тысячи рублей в этом году дохода уже нет. Эта скирда предназначалась для приданого Зины.

- Какое же приданое, когда у нее и жениха-то еще нет?

- Ты до глупости доходишь со своими вечными рассуждениями, - я больна от них. Пойми же наконец, что они несносны! Ты просто глупеешь от этого вечного напряжения обо всем рассуждать, рассуждать во что бы то ни стало. Пойми же наконец, чоо нет несноснее, нет отвратительнее, нет пошлее, наконец, человека, всю жизнь изощряющегося над бесплодными решениями вопросов. Корнев хоть за чужой счет это делает, а ты ведь прямо за счет своей матери, сестер... Эгоист! Уходи! я не хочу тебя впдеть.

Голос Аглаиды Васильевны дрожал. Она огорченно смотрела вслед своему растерянно уходившему сыну. Ей и жаль было еоо, и досадно.

- Теория, теория... основанная прежде всего на том, чтоб для спсения чужих - своих, самых близких, губить... Отвратительный эгоизм.

И, несмотря на то, что Аглаида Васильевна была теперь совершенно одна и некому ей было возражать, она еще страстнее повторяла, как бы настаивая пред самой собой:

- Отвратительная теория! эгоистическая, грубая, несущая с собой подрыв всего... Нет, нет! Бог с ним, с таким развитием!

Чтоб успокоиться, она взяла лежавшее на столе Евангелие, села в кресло и начала перелистывать книгу. Она открыла главу девятнадцатую от Матфея о богатомм юноше: "Иисус сказал ему: "Если хочешь быть совершенным, пойди продай имение свое и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи и следуй за мной". Услышав слово сие, юноша отошел с печалью, потому что у него было большое имение".

Аглаида Васильевна вздохнула, откинула несколько страниц и прочла из главы пятнадцатой Матфея: "Лицемеры! хорошо пророчествовал о вас Исайя, говоря: приближаются ко мне люди сии устами своими и чтут меня языком; сердце же их далеко отстоит меня... Всякое растение, которое не отец мой небесный насадил, искорренится; оставьте их; они слепые вожди слепых; а если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму". Она еще откинула несколько страниц нажад и прочла из главы десятой: "Не берите с собой ни золота, ни серебра, ни меди в поясы сври, ни сумы на дорогу, ни двух одежд, ни обуви, ни посоха. Ибо трвдящийся достоин пропитанья... И враги человеку домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели меня, недостоин меня... И кто не берет креста своего и следут за мной, тот недостоин мення. Сберегший душу свою, потеряет ее".

Под впечатлением последних событий и постоянных разговоров с сыном и Корневым Аглаида Васильевна, тысячу раз читавшая все эти листы, на этот раз читала их с особенным, все усиливавшимся впеччатлением искренне верующей женщины.

"Судьбы божий неисповедимы... конечно, в будущих веках человеческой жизни", - думала Аглаида Васильевна.

И вдруг у нее мелькнула мысль, что, может быть, настоящее уже есть начало этих веков. Точно поднятая какой-то посторонней силой, она встала и долго, потрясенная, смотрела на святой одраз скорбно поникшего пре дгрехами мира.

- Господи, ты милостив! - воскликнула она с глубокой верой. - Если ты, всемогущий, во власти которого одним помыслом уничтожить мир и миры миров, послав своего единородного сына, не возложил на него исполнение твоих заветов, а только предначертал, тг и от нас, ничтожных, отстрани чашу сию: непосильна она... Нет, непосильоа, - убежденно повторяла она уже самой себе.

Вошла Таня и, осттановившись у дверей, тихо плакала.

- Чтт тебе? - спросила Аглаида Васильевна.

- Дядя заболел.

Тихон был брат матери Тани. Он же и воспитал ее, когда она осталась бездомной сироткой. Таня любилс его и теряла в нем последнего близкогр человека.

- Заболел? - спросила озабоченно Аглаида Васильевна.

- Сейчас понесли из кухни. Ой, боже ж мой!

- Третий припадок... да, - бессильно проговорила Аглаида Васильевна.

Таня громко застонала и стала качаться, утираясь передником. С нее сразу слетел городской лоск.

- Полно, полно, - успокаивала Аглаида Васильевна и горячо поцеловала Таню в лоб. - Ну, что ж делать! Я тебе такая же родная... была и всегда буду.

Таня, вытирая слезы, поцеловала руку Аглаиды Васильевны.

- Иди к нему... Одарка пусть за тебя побудет в комнатах.

Таня ушла. Вошла Наташа и не то сконфуженно, не то устало присела.

- И Одарка плачет! - махнула она рукой.

- С той что?

- Конон пропал...

- Ну! - сделала резкий жест Аглаида Васильевна.

- Я знала, что Тихон умрет, - скривила Наташа лицо в свою обычную гримасу боли.

- О господи, как я не люблю, когда ты каркаешь.

Наташа с сспого детства составила сее репутацию Кассандры. На этот раз Аглаиде Васильевне был неприятнее обыкновенного этот дар Наташи.

- Чем я виновата, - усмехнулась Наташа. - Снилось мне, что я умерла...

- Долго жить будешь.

- Да я-то буду... Я всех переживу.

- Ты в самом деле, Наташа, воображаешь себя провидящей!

- Да ведь это пгмимо меня: я не успела еще и подумать, а уже сказала...

- Это можно развить в себе до опасных размеров. Не хочу слушать твоего сна.

- Как хочешь, - лениво усмехнулась Наташа.

- Ну, что же? - спросила Аглаида Васильевна, помолчав.

- Умерла и иду по тому свету... Какая-то гостиная... обыкновенная серая мебель, люди какие-то... Я все иду, отворила дверь... Три двери: одна посредине в углубленье, и прямо в нее красный огонь падает, а две поменьше по бокам... И такой яркий красный свет от фонаря прямо туда, в углубленье... Я иду и знаю, что, в какую дверь попаду, от того и вся судьба зависит, и иду прямо в среднюю. Отворила, никого... тихо... Я подумала: вот здесь уже настоящий конец жизни. Вдруг вижу: подходит кто-то ко мне и спрашивает: "Куда ты идешь?" И опять я знаю, что от этого вопроса все зависит: в рай я попаду или в ад. А этот, который спрашивал, наклонился и смотрит на меня. И я не знаю - черт он али ангел. И мне хочется любить его, и боюсь... и плачу. А он так ласково на меня смотрит: "О чем ты плачешь?" Я говорю: "Не знаю". Он наклонился ко мне и спрашивает: "Хочешь суда?.." Это мы вчера Жанну д'Арк читали, и все это перепуталось... Я говорю: "Хочу". Он отдернул занавеску, и я вижу - пропасть народу сидит на скамейках... Я встала на колени, скрестила руки и стою. Вдруг встает Тихон и говорит: "Я знаю ее - это юродивая".

Аглаида Васильевна мельком взглянула на дочь и опять отвела глаза.

- Я стою и думаю: какая же я юродивая? А Тихон смотрит мне строго в глаза... И я смотрю и думаю: если я скажу, что я не юродивая, - Тихон пропал; скажу я, что юродивая, - я пропала... И не знаю, что мне делать... Стою, стою... кто-то говорит. "Нет, это не Жанна д'Арк..." - и вдруг я куда-то провалилась. Провалилась и лежу тихо. И кто-то прямо мне на ухо: "Тихон умер". Я открыла глаза - утро.

Наташа вздохнула и уставилась глазами в окно.

- Это мы вчера говорили, читали, все это перемешалось...

- Все это оттого, - сказала Аглаида Васильевна, - что вы долго по ночам засиживаетесь. Я тебе запрещаю позже одиннадцати часов сидеть. Вместо того чтобы за лето поправить здоровье - ты посмотри, на что ты стала похожа... Да мне и не нравятся все ваши разговоры: вы слишком дети еще, чтобы вмешиваться в дела, в которых вы ничего не понимаете. Корнев разыгрывает из себя большого и не замечает, что только смешон с своими претензиями.
Страница 36 из 54 Следующая страница