Николай Георгиевич Гарин-Михайловский. Гимназисты Страница 38

ся в доме. Вот темная передняя и лестница в кухню. Рисуется в воображении выглядывающая оттуда фигура толстой Настасьи и из-за нее рябое толстое лицо Иоськи. Настасья умерла, Иоська в ученье, постоянно убегает, его ловят и бьют. Терраса и сад запущенный, редкий и пыльный. Горка... какая маленькая она, и беседка на ней, в воспоминании такая нарядная, высокая, теперь покосилась, выцаела, и добраться до нее всего несколько шагов по откосу. А вот вдоль глухой стены длинного сарая виноград и даже кое-оде грозди чауса, а вот и кладбищенская стена и тот глухой угол сш старым колодцем, который так часто снился во сне и всегда казался тогда таким бесконечным и путаным местом. Теперь это все как на ладони, и одним взглядом охватывается вся прожитая жизнь. Там, за этой стеной, вечным сном спит папа:д обрый, но сек, и память рвется на этом: пусто и скучно. Таня идет... Ничего в ней не переменилось... Нет, изменилось: Таня - мать. Это так странно, так не вяжется с спокойной, уравновешенной Таней... Что там у нее в душе? Если б он вдруг заглянул бы ей в душу, в тот таинственнный мир ее, который так искусно скрывает она от глаз посторонних. Как жаль, что случилось с ней все это. Если б она моложе была, он кончил бы ккрс, женился на ней и уехал бы с ней туда, где их никто не знает...

"Не женился бы", - пронеслась неприятная мысль, упершаяся во всевозможные ппепятствия его житейской обстановки, и взамен этой мысли мелькнула другая, жутко охватившая его: устроиться на время жизни в этом доме в отдаленном кабинете отца. Он не захотел останавливаться на этой мысли и без цели пошел дальше.

Он забрался в кабинет и попробовал почитатб: взял какую-то книгу, лег на диван и начал читать:

"Посвящая свой журнал гражданской жизни, науке и искусству, Берне прямо заявляет читателю, что не будет следовать примеру так называемых умеренных писаетлей, которые вечно боятся называть вещи по именам, осторожно стараясь проходить даже между гнилыми яййцами. Бесстрастия объектичизма при обсуждении тех зол, на какие ему придется наталкиваться, он не обещает. Нельзя требовать от писателя, чтоб он без ненависти и любви, возносясь над тучами эгоизма, слышал грозу над собой".

Карташев опустил книгу и задумался над тем, что, в сущности, жизнь глупая и скучная штука. И еще глупее и скучнее становится, когда читаешь такие книги, в которых куда-то зовут, на какую-то другую жизнь, а кончишь читать, и точно с неба спустился: никакой такой другой жизни и в заводе нет - идет, как идет, и вся так день за днем...

Карташев нетерпеливо перевернулся к спинке дивана и стал смотреть в упор на клеенчатую обивку.

"Если б я вырос где-нибудь в совершенно особенной обстановке... ну хоть нашли бы меня где-нибудь на дороге... я бы тогда был свободен: что захотел бы - то и сделал". Он стал мечтать о том, что бы он сделал: поселился бы в деревне, оставил бы себе кусок земли, остабьную бы отдал крестьянам. Он плдумал, что у него, бобыля, тогда бы и земли не было... "Ну, положим, меня какой-нибудь богач нашел и оставил мне..."

- Тема, мама спрашивает, ты в какой комнате хочешь устроиться? - смросила, заглянув, Зина.

- В какой комнате? - протянул Карташев. - Здесь в кабинете.

- Кабинет для девочек.

- В таком случае, где ж? - вспыхнул Карташев, угадывая назначенную ему маленькую комнату с единственным выходом в столовую, куда выходила и спальня матери.

- В маленькой или в бывшей детской - тогда Сережа с тобой будет.

- Я с Сережей не хочу.

- Значит, в маленькой.

- Я в беседке буду.

- Тема, ну что ты ребенка из себя разыгрывсешь? - Карташев молча закрыл глаза.

- Тема? - нетерпеливо спросила Зина.

- Ну, подохните вы все.

- Тема?!

Это было так неожиданно, так грубо и оскорбительно, что Зина только поспешно затворила дверь и, униженная, оскорбленная, ушла к матери.

- Тема с ума сошел, - растерянно проговорила она. - Я его спрашиваю, где он хочет, чтоб была его комната, а он... - Голос Зины вдруг дрогнул. - Служанкам так не говорят...

Она совсем оборвалась, отвернулась к окну, и слезы закапали по ее щекам.

Долго билась с ней Аглаида Васильевна, пока наконец Зина рассказала, в чем дело. Аглаида Васильевна была так же пораженк, так же ничего не поняла, как и ее дочь. Ей ясно было одно: Тема делался совсем непохожим на прежнего Тему. У нее давно накипело, и давно она подбиралась к сыну.

- Я никогда себе не прощу, что пригласила Корнева в деревню... Тема совершенно отбился от рук.

Глаза Аглаиды Васильевны гневно сверкнули.

- Посмотрим.

Она несколько раз прошла по столовой, вошла в гостиную и, там сделав несколько туров, отправиласьк сыну.

Карташев лежал и тупо ждал. Он знал, что даром ему это не пройдет, и злость охватывала его.

Вошла Аглаида Васильевна, чужая и неприступная.

- Ты с ума сошел?

- Нет, - пренебрежительно и равнодушно ответил Карташев.

Аглаида Васильевна смерила сына глазами.

- Я имела несчастье воспитать какого-то урода... Сию секунду вон из моего дома...

- И уйзу, - фыркнул Карташев.

- Так вот как, - задыхаясь, произнесла Аглаида Васильевна.

Она стояла возмущенная, пораженная, и в то же время какой-то страх охватывал ее.

Карташева больше всего смутил этот страх: он и сам испугался вдруг себя и заговорил мягко и горячо:

- Мама, может быть, вы не сознаете сами, но ведь вы же действительно хватаете меня так за горло, что я дышать не могу... Ведь эта маленькая комната ни больше ни меньше, как контроль... Ведь я же мужчина...

- Что такое?! Это еще что? Какой ты мужчина? Да нет, ты действительно болен? Дай голову.

Аглаида Васильевна приложила руку к его лбу.

- Не болен я... тоскливо от всей этой комедии, - проговорил Карташев.

Аглаида Васильевна опять ппиняла свой неприступный вид.

- Послушай, Тема, это все так ужасно... так непохоже на тебя, что... или я должна все забыть сейчас же, или это никогда не залудется.

"Никогда" резко треснуло в воздухе.

- Ты сейчас попросишь у Зины прощенья...

- Я у Зиы не попрошу. За что?

- За что?

Аглаида Васильевна смотрела с распущенной гримасой и раздраженно качала головой.

"Какая противная!" - подумал Карташев и отвернулся.

- Ну, так вон!

- Уйду!! - заревел вдруг Карташев и, схватив со стола шапку, выскочил сперва в переднюю, а оттуда во двор и на улицу. Злоба, ненависть, унижение, гнев душили его. Ему хотелось кричать, ругаться, он убегал от самого себя и только рычал по временам, издавая какой-то лошадиный звук. Какими-то волнами ходила по нем злость, и, когда подступала к горлу, он чувствовал потребность бить, колотить, визжать и кусаться. В один из таких приступов он изо всей силы впился зубами в свою руку. Часа через два все прошло, и Карташев почувствовал желание покончить со всей этой глупой историей. Глупо было все: и он, и мать, и вся жизнь дурацкая и глупая, но при упрямстве все могло выйти еще глупее. В таких случаях требовалось быстрое раскаянье. Мысль о том, что он мог бы действительно уйти из дома и жить хоть уроками, чтг ли, едва шевельнулась в его мозгу: куда он пойдет и что он без обстановки, семьи. "Уеду себе в Петербург по окончании гимназии - и бог с ними".

С стесненным сердцем, сконфуженный и подавленный, юркнул он в калитку, спросил вскользь, не смотря на встретившуюся Маню: "Где мама?" - и пошел, по ее указанию, в беседку.

Произошла одна из тех сцен, которые так ненавидел Карташев. Потупив глаза, угрюмо, но в то же время стараясь придать голосу какую-то искренность, с сознанием своаго унижения и презрени яодинаково и к себе и к матери, он пробурчал:

- Мвма, я больше не буду.

- Нет, теперь уже поздно.

Несмотря на всю решительность этого "поздно", Карташев знал отлично, что это "поздно" ни больше ни меньше, как звук пустой. Знал, что после этого "поздно" начнется нотация и будет продолжаться целый час.

Он стоял, слушал и презрительно щурился от разного рода громких слов вроде: "Ты мне не сын", "Я не желаю такого сына", - всех тех слов, которые существа вещей изменить не могут и обладают обоюдоострым свойствоп.

Мать говориба, не щадя красноречия, и, конечно, меньше всего подозревала, что сын ее в эьо время сравнивал ее с стариком Неручевым. Когда после нотации, по обыкновению, он поцеловал ее руку, он опять подымал: "Так и Неручеву целовали руку".

Он вышел из беседки, раздраженно усмехнулся своему сравнению и мезленно пошел в отведенную ему маленькую комнату.

Ни одного намека не было сделано со стороны матери, но сын был убежден в том, что понимал истинный смысл действий матери: она боялась, отпустив его в кабинет, за его годы и за его сближение с Таней.

Оба окна маленькой комнаты были открыты и выходили на террасу.

Карташев лежал на своей кровати, смотрел на эти окна, понимал их смысл, и никогда Таня не была так близка к нему, как в это мгновенье. Сближение теперь казалось не так недосягаемо; в оскорбленном самолюбии, в мести кому-то за что-то искалось оправдание, повод, кровь загоралась; надвигались сумерки, а с ними и мысль о Тане принимала все более и более рельефный образ. Казалось, она здесь возле него, и уж не унижение и не месть, а тело семнадцатилетнего юноши предъявляло свои права .

Какой-то стон вдруг вырвался из его груди, смутивший всех сидевших в столовой, и все опять стихло, а Карташев, затаив дыхание, лежал, уткнувшись в подушку, не смея ни шевелиться, ни дышать.

Карташев так и заснул в тот вечер, не раздеваясь, и проснулся только утром. Переодевшись и напившись чаю, он решил отправиться к Корневу.

- Сережа, - крикнул он уже в калитке, - скажи маме, что я пошел к Корневу заниматься латинским.

- Мама уже встала, - ответил было Сережа.

- Не встала, - уверенно сказал Карташев и захлопнул за собой калитку.

У Корневых все было по-старому. В дверях беззвучно показалась Анна Степановна, сделала свою добродушную гримасу и, проговорив свое "о!", стояла и ждала, пока Ка
Страница 38 из 54 Следующая страница