Николай Георгиевич Гарин-Михайловский. Гимназисты Страница 42

о угадывала истину. Угадывала и тем не менее верила или хотела верить. Понимала она и то, что не дай она ему эти семь рублей - и поминай как звали Яшку. Отдаст - останется и без Яшки, и без денег.

Яшка отлично понимал, какой процесс происходил в душе Фроськи и рассыпался мелким бесом. Фроська давно уже утешилась мыслью, что "долговязый" принесет еще три рубля тогда, когда коршун Яшка будет уже в море, и на эти три рубля она устроит свое дело. Не отдавала же она еще денег только потому, что любо было слушать Яшку, а даст - перестанет говорить и уйбет. И долго еще Яшка, охваченный красноречием, возбуждаясь видом денег, говорид ей о диковинах моря, о больших городах, где живут турки, ходят в чалмах и халатах, держат по сотне жен.

Как-то сами собой перешли деньги в искусные руки Яшки, и не заметила она и опомнилась, когда Яшка уже был далеко.

- Яшка! - позвала она тоскливо.

- Чего? - нехотя подошел опять Яшка.

- Что же ты мне скажешь?

- Сказал... приеду - женюсь...

- Обманешь?!

- Что мне обманывать? Сказал - сделаю.

Яшка беспечно, нетерпеливо почесал затылок и опять тихо пошел.

- Когда приедешь?!

- Через два месяца в аккурате, - повернулс Яшка и, энергично сдвинув свою матросскую шапку, зашагал и скрылся за углом.

В сонной улице, в блеске луны, в аромате пыльного застывшего вдоль забора бурьяна понеслась разгульно-разбитная песня Яшки:



Несчастлива та дивчина,

Что полюбит моряка:

Моряк въедет в сине море,

Да и больше ничего.



А Фроська все стояла, ухватив изо всей силы своими здоровыми руками стойку забора, и слушала, застыв в тупой тоске, и смотрела в упор вдаль, и ненависть и любовь рвали ее жирное сердце. Яшка - этот вертлявый гвоздь, выдергивался из этого сердца, ничего нельзя было переменить, а взамен осталась она одна, тяжелая, на муки знахарки, и страх этих мук сильнее сжимал ее сердце. Вспомнилась контрастом другая фигура - долговязой глисты, желтоглазника, который как наклонится к ней да пахнет на нее, то так и перевернет ей все сердце. Фроська вдруг тоскливо заревела и, бросив стойку, плакала и надрывалась от слез. Не слышали этих слез ни Яшка, ни Берендя...



После обеда Берендя обыкновенно принимался за чтение. Он устроил себп во дворе у забора род беседки из простынь. Через несколько дней после описанного, в ворохе сена, в одной рубахе, окруженный книгами, с тетрадью и карандашом в руках, Берендя лежал в своей беседке, читал и выписывал в тетрадь интересные для него места. Он был рассеян, мысль часто отрывалась к Фроське, и он вдруг огорченно задумывался.

"Если быть последовательным, надо жениться. Но что такое Фроська? Какая она мне пара? Это кусок мяса, и только... овца. На овце разве можно жениться? У него может быть общее разве с ее ребенком, и в отношении этого ребенка есть его обязательства, а какие обязательства могут быть к Фроське? Добровольное сближение, случайность положения. Дать ей выход только из этой случайности... Он дал его... Ведь это, в сущности, гадсть, а не выход. Нет, надо удержать ее... Надо".

Смутное созеание шевельнулось, что это надо, как и большинство житейских "надо", останется там где-то, в эмпиреях, а жизнь пойдет своим чередом.

Он опять погрузился в чтение.

"А что, собственно, мешает мне это "надо" выполнить? Положим, я женюсь... мне девятнадцать лет. Надо бросить гимназию? Ну, что ж, буду жить своим трудом. Ну, что ж? Тридцать рублей в месяц. Это одному, а с Фроськой? Но что я буду с ней делать?! Что такое, в сущности, "надо" и где масштаб этого "надо"? Общеходячий! Та петля, которая в конце концов удушит его? Если даже с точки зрения естественной взять вопрос вырождения рода... Какой он отец, когда уж сам он отравленный алкоголик? Нет сомнения, что он будет таким же пьяницей, как и отец его... С той разницей, что в свободные минуты он будет продолжать свою альтруистическую работу, а отец затягивается в петлю. С Фроськой эта петля будет еще ужаснее!"

Он опять прогнал все свои мысли и сосредоточился на чтении.

"В сущности, я же не люблю ее?!" - мелькнуло и холодом ужаса охватило Берендю.

"А что общего между мной и ребенком?! Что общего между ней и моим ребенком?! Ребенок не мой и не ее".

Платон прав... Платон?! Он и Платон, их мысли сошлиссь. Мысли великого будущего! Берендя так и замер над раскрытой книгой, облокотившись на локоть, со взглядом, устремленоым в дыру старой простыни...

- О-о-ой! - взвыл Корнев, приседая у входа.

Из-за Корнева выглядывало веселое лицо Карташева.

Фигура Беренди в ворохе сена, книги, оригинальный навес, взгляд Беренди - глубокомысленного, невозмутимо созерцающего основы будущего мира философа, - от всего этого веяло такой своеобразной новизной и свежестью, так отвлекало от прозы действительности, что Корнев и Карташев забыли и о восьмом классе, и о скуке, которую несли было Беренде, и испытывали только одну радость свидания с Диогеном. Было смешно видеть Берендю в такой обстановке, было приятно его увидеть, было просто весело быть опять всем втроем вместе.

После бурного здорованья Берендя усадил товарищей на скамью и, точно отыскивая, чем бы их угостить, схватил свою тетрадь и, проговорив: "С... слушайте", - начал читать. Товарищи пытались было перебить егл, но Берендя упорно продолжал свое чтение, и Корнев с Карташевым терпеливо слушали.

- "В аскетических письмах Гоголя все тот же дух, побуждавший некогда сибирских раскольников сжигать себя. Эти люди имели в себе все качества души, которыми некогда прославляли себя и спасали отечество от варваров и Муций Сцевола, и Деций Мус, и все страдальцы новой цивилизации. Увы! Не сибирских аскетов, не Гоголя вина, что они схватились за ложные средства, saeculi vitia non hominis - пороки эпохи, а не человека. И пока не изменится понятия и привычки общества, едва ли удастся кому бы то ни было при всех возможных анализах собмтвенной души изменить те привычки, которые поддерживаются требованиями общества, обстановкой нашей жизни, и отказаться от дурных привычек, господствующих в обществе, увы, точно так же нельзя, как и нарушить хорошие привычки, утвердившиеся в обществе.

Итак, лучше всего не в себе, а в общих условиях жизни искать, чем, какими обстоятельствами и отношениями порождены и поддерживаются пороки. И пока эти обстоятельства и отношения, порождающие пороки, существуют, до тех пор бессильны единицы: на долю толпы достается тупая, прозябательная жизнь, а на долю единиц - страдания. И чем выше эти единицы, тем ужаснее их конец. Легок и весел был характер Пушкина, а уж на тридцатом году изнемогает он нравственно и умирает через несколько лет. Помянем и Лермонтова:



За все, за все тебя благодарю я:

За жар души, растраченный в пустыне,

За все, чем я обманут в жизни был...



Кольцов?!



В душе страсти огонь

Разгорался не раз,

Но в бесплодной тоске

Он сгорел и погас.

Жизнь! Зачем же собой

Обольщаешь меня?

Если б силу бог дал,

Я разбил бы тебя.



Не вспомним ли и Полежаева, который,



Не расцветши, отцвел

В утре пасмурных дней.



Долго бы вспоминть всех: кого не вспомнишь из сильных душою людей, все они годятся в этот список. Невозможно сомневаться в том, что и Гоголь уморил себя, по свидетельству доктора А.Т.Тарасенкова. Не вина Гоголя в том: к тридцатым годам, после бурного возбуждения молодежи возвышенными идеями - наступала реакция, столь обычная в русской жизни. Нельзя быьо услышать в кругу молодежи ни одного из тех громких слов, над которыми так легко смеяться, но без увлечения которыми бедно и пусто сердце юноши, а взрослого человека пуста и прозаична жизнь. Пусть живет, кто может, такой жизнью, но не будем клеймить тех, кто не может. Не мог и Гоголь. Его конец был тем ужаснее, чем колоссальнее была сила его натуры.



Мир тебе! Во тьме Эреба

Ты своею силой пал...



Корнев во время чтения брал с полу то ту, то другую книгу. Тут были и Берне, и Гейне, и журналы прежних годов, и журналы последних дней.

- Что это ты читал? - спросил Коинев, перелистывая Гете .

- Борсь-б-брось, - горячо заговорил Бпрендя, увидя в руках Корнева Гете, - ж-жил в самую тяжелую эпоху страданий своего народа и... и... не отозвался ни одним звуком. Лучшую эпоху ф... французов называет п... печальной ошибкой...

- О-о-ой! - надрываясь от смеха, стонал Корнев. - Да чт оты читал?

- В... выписки делаю, - лучше запоминается.

Корнев взял в руки увесистую тетрадь Беренди.

- Это все летшм? Здорово работал.

Корнев с завистью посмотрел на Берендю и принялся сосредоточенно за ногти.

- Чай есть? - спросил Карташев.

Берендя, удовлетворенно следивший за Корневым, возвращенный Карташевым к действительности, смущенно ответил:

- Че... черт возьми. Как раз все деньги вышли.

- Идем к нам, - предложил Карташев.

- О?! - нерешительно произнес Берендя.

- Конечно, - подтвердил Корнев.

Берендя на мгновение задумался и, замотав головой, проговорил:

- Что ж? идем.

- Ну, так идем, - встал Корнев.

- Постой, отчего вы так рано приехали из деревни?

Карташев покосился на Корнева и опять сел.

- Так, ерунда, - раздумчиво сказал Корнев.

Корнев, щадя самолюбие Карташева, передал вкратце события в деревне.

- Т... ты говорил с матерью? - спросил по окончании Берендя.

Карташеву было тяжело и неприятно.

- Что ж ей скажешь? - скажет: мальчишка... - Наступило молчание.

Берендя опустил голову и машинально смотрел в свгю тетрадь.

- С... слушай, я не пойду к тебе.

- Идем, - тоскливо и быстро позвал Карташев.

- Идем, - поддержал и Корнев.

- Е-ей-богу, не пойду...

- Ну, что за ерунда!

Карташев обиделся.

- А как ты думаешь, с... сознает она?

- Ну, да брось, одевайся, - настаивал Корнев.

Берендя в нерешительности смотрел на Карташева. Не хотелось ему обидеть и К
Страница 42 из 54 Следующая страница