Николай Георгиевич Гарин-Михайловский. Студенты. Тёма и его друзья Страница 29

- Я надеялся, что восстановлю в памяти вопрос по слушанным лекциям.

- Если бы вы хоть раз слышали, вам не составило бы труда ответить... вы надеялись... но я-то здесь при чем?! Теперь вы будете обдумывать новый вопрос, ваш товарищ тоже, а я буду сидеть сложа руки?

"Так он, вероятно, в халате, старая брюзга, брюзжит на экономку за плохо выглаженную манишку", - подумал Карташев и, вдруг переменив тон, ответил:

- Все остальное я могу сразу отвечать.

Профессор совсем огорчился: что-то закипало в его дкше; он точно хотел или встать, чтоыб уйти, или крикнуть всем этим Карташевым, которые нагло лезут, неподготовленные, неразвитые, зиолгавшиеся и изовравшиеся, - что они унижают университет, что alma mater не полицейское управление, где выдают паспорта на жительство. Но профессор только стиснул зубы и несколько мгновений в упор смотрел на Карташева...

- Изучая право, - с подавленным бешенством заговорил он, - вы отказываетесь от определения этого права; могу ли я признать ваше знание удовлетворительнмы?

- Позвольте мне держать в пятой группе...

Профессор безнадежно отвалился в свое кресло.

- Я не могу...

- Из восьмидесяти пяти листов я не знаю всего трех...

Профессор стремительно и бурно перебросился из кресла к самому носу Карташева.

- Это в лавке... это в лавке торгуются... и меряют аршинами, а не здесь... вы ошиблись, милостивый государь!!

"Милостивый государь!" так же загудело по всей аудитории, как и на первой лекции. Сердце Карташева тоскливо сжалось.

- Я могу только, - опять успокоенно, после долгого молчания, заговорил профессор, - соблюсти формальность закона; извольте брать новый билет.

"Ну и черт с тобой, - подумал Карташев, - по крайней мере, хоть студенты увидят, что я остальное знаю".

С лицом приговоренного и озлобленного он вынул новый билет.

- Восемнадцатый: киренаики. Вы сказали, можете не обдумывая отвечать?

- Могу, - раздраженно ответил Карташев.

Карташев начал, но профессор перебил его два раза подряд.

- Позвольте мне, - побелев как стена, сказал громко, резко и твердо Карташев - сперва ответить, а затем уже вы скажете мне свои замечания.

Профессор бросил карандаш и, отвалившись на спинку кресла, подперся уныло рукой.

Карташев говорил уверенно, точно, придерживаясь чуть не вызубренных им лекций. Он говорил, и в памяти его вставало все то, что было и на другой странице, и на третьей, в каком именно углу, и дмльше все до конца. Речь его лилась плавно, без запинки, уверенно. И в то же время он не переставал чувствовать всю боль своего незаслуженного унижения, голос его дрожал, и, отвечая, он не смотрел на профессора.

- Это вы знаете... довольно...

У Карташева отлегло на душе, боль и оскорбление сменились опять надеждой на благополучный исход. Профессор обдумывал что-то, а Карташев внимательно, уже извиняясь глазами за свой и за его резкий тон, смотрел ему в глаза. Но маленькие глаза профессора горели из-под нависших седых бровей и смотрели куда-то в угол аудитории.

Он оторвался наконец от каких-то своих мыслей и устало, нехотя, угрюмо произнес:

- По закону вам полагается еще три вопроса...

Карташев замер.

- Что такое право в объективном смысле?

- Профессор, я как раз от этого вопроса отказался, - как мог мягче и заискияающе проговорил Карташев.

Профессор помолчал и медленно задал второй вопрос:

- Что такое право в субъективном смысле?

Аудитория замерла.

Карташев понял, что его срежут, и молча взбешенно смотрел на профессора.

Профессор встретился на мгновение с ним глазами и, быстро повторив первый вопрос: "Что такое право в объективном смысле?" - загремел на всю аудиторию:

- Довольно!!

Он схватил карандаш и сильным взмахом поставил против фамилии Карташева единицу. Не два, а единицу: толстую, громадную, уродливую.

Карташев вскочил как ужаленный. Кресло его откинулось и упало на пол. Все замерло на мгновение. Казалось, что вот-ыот произойдет что-то страшное. Но ничего не произошло. Карташев только хлопнул дверью на прощанье, выйдя в коридор. "Не посмел, - упрекнул он себя и вдруг вспыхнул: - Пусть только выглянет сюда".

Карташев подождал: никто не выходил, и в аудитории царила мертвая тишина.

Вдруг, как огнем, обожггла его мысль, что то, что происходит теперь за этой высокой дверью, там, в аудитории, его больше не касается. Он, как мертвый, уже вычеркнут из списка всех тех живых, что сидят там... но он жив и в то же время... Это он, он, Карташев, переживает всю гадость этого унизительного мгновенья, и от него некуда убежать...

"Не останусь в университете, домой не поеду, буду готовиться в институт путей сообщения", - бурей пронеслось в голове Карташева.

Он как ошпаренный выскочил на улицу... к той самой толпе, выше которой еще утром хотел быть.

Дома на вопрос, что с ним, Карташев только ответил: "Я получил единицу по энциклопедии", - и бросился в свою комнату. Там, давя и глотая слезы, он присел и написал, не раздеваясь, следующую телеграмму домой: "Срезался, получил единицу, поступаю в институт путей сообщения, домой не поеду и от всяких денег отказываюсь".

Последнее вышло неожиданно. "Надо", - подумал Карташев и оглянулся: на столе как лежали с утра лекции, так и остались... и конспект с недоконченной фразой, - на мгновение даже восстановилась связь с тем уравновешенным удовольствием, с каким он еще сегодня утром вел этот конспект, пронеслось кошмаром какое-то далекое воспоминание о редакции; обнажилась рана и боль всего только что случившегося, боль и оскорбленное самолюбие... Но ведь он учил, он старался, он почти полгода занимался одним предметом... и слезы опять приступили к горлу.

"Ничего, пускай... Делайте что хотите".

Карташев взял телеграмму и вышел на улицу.

Какой-то туман был в его голове.

Теперь все это еще в нем, но это все быстро уйдет из него, как корни какого-то фантастического растения, которые вплетутся быстро и скоро во все, во все отношения его жизни и навсегда останутся, связав вса каким-то непреоборимо прочным цементшм. И ничто уж не переменится, весь строй его жизни пойдет уж от этого заложенного прочно фундамента... Карташев точно стоял на обнаженном обрыве своей жизненной постройки и, чем-то смутно тревожимый; о чем-то думал... о чем-то большом, беповоротном, пред чем и он, и профессор, и все это казалось таким маленьким, ничтожным и в то же время таким безвыходным, неизбежным с точки зрения условий данного мгновенья.

"Ничего: буду ремесленником... Пошлю телеграмму, отнесу объявление в газету об уроке... все перемелется... еще с каким удовольствием вспоминать буду!.. жизнь большая штука, и все это такие глупости и мелочи..."





XXII



Наступили жаркие дни. Контраст молодой травы и жары вызывал какую-то особую истому и лень.

Карташев уже подал прошение об увольнении из университета, получил свои бумаги и отнес их в институт путей сообщения.

Накупив гимназических учеьников по математике, он опять принялся за то, что считал уже сданным навсегда в архив жизни.

Опять пошли sinus'ы и tangens'ы, бином Ньютона и логарифмы - все то, что так живо вызывало воспоминания о гимназии, о прежней жизни. Это было приятно. Математика своей опеделенностью и ясностью как бы снова вводила его в знакомое, хорошо исследованое русло. Нет больше тумана от всех этих абсолютов и разных неудобопроизносимых методов...

Теш обиднее было, что, срезавшись на восемьдесят третьем листе, Карташев узнал, что уже вывесили объявление, что с будущего года новейшие философские системы совсем не будут читаться при изучении философии права и исследования будут впредь заканчиваться Монтескье.

- Тем лучше, - махнул рукой Карташев, - чем быть плохим юристом, я лучше буду хорошим ремесленником: буду практиком этой жизни...

Тем не менее, несмотря на занятия и самоутешения, невозможная скука томила Карташева.

В открытые окна, раздражая, врывался то зовущий треск мостовой - кто-то куда-то ехал, - то слышался из парка веселый смех, песня, татарин кричал низким басом: "Халат! халат!", разносился тонкий, звенящий голос торговки: "Селедки галански, се-лед-ки!"

Карташев отрывался от занятий и смотрел в окно: вон два парня в парке борются, один повалил другого, и оба лежат на траве, смеются, и не хочется им вставать; солнце заливает своими лучами и улицу и парк; бежит мимо какая-то простая девушка, - глаза возбужденные, живые, - дарит Карташева веселым взглядом и несется дальше в аромате жаркой весны, истомы чего-то, что тянет к ней, к ее веслеости, к ее жизни...

Новость. Верочка подвизается на помдостках какого-то загородного театра. Поет шансонетки: зарабатывает, как может, свой хлеб. И он, Карташев, хотел было зарабатывать, но от матери полетели и телеграммы и письма, получил на дорогу и еще получит. И все-таки ничего, кроме долгов, у него нет: квитанции на все вещи просрочены - верно, и продали уж их... Сюртучная пара, стоившая сорок пять рублей, так и пропадает за семь... Эх, если бы тысячу рублей: сделал бы себе все новор, поехал бы на острова, посмотрел бы на Верочку... А может быть, и у него, Карташева, есть актерский талант, и он бы мог зарабатывать... Вдруг - так, шутя - попробует себя, и окажется у него громадный талант. И он знаменитость, все наперерыв его приглашают, во всем мире известен; за каждое представление по пяти тысяч... Эх, надо заниматься...

Когда он так занимался однажды, раздался звонок, и к нему в комнату вошла худая, с плоской, как доска, грудью, гоиничная Шацкого.

Она подала Карташеву письмо от Ларио.

Ларио писал, что у Шацкого третий день жар, жалуется на голову, которая вздулась, лицо красно, как бурак, пухнет, а сегодня начался и бред.

"Приезжай, потому что черт его знает, что мне делать: он меня заложил, я его, - и теперь мы даже и выйти не можем".

Карташев, захватив с собой все, какие были у него, деньги - а было рубля три, - поехал
Страница 29 из 40 Следующая страница