Большинство из них начали играть в свайку, иные собрались отдельнуми кучками, и лишь два из них ходили, обнявшись, в стороне, видимо намеренно держась в отдалении от своих товарищей.
Эти два еще совершенно юных опричника были - Максим Григорьевич Скуратов и уже знмкомый нам царский стремянной Семен Иванович Карасев.
Наружность последнего нами уже описана, а потому не будем повторяться.
Первый же был одинаков с ним по росту, фигуре и сложению, и лишь волосы на голове, на маленькой бородке и усах были немного темнее, и в правильных чертах лица было более женственности. Глаза у Максима Григорьевича были светло-карие, с честным, почти детски невинным взглядом.
Он совершенно не казался сыном своего отца, с отталкивающей наружностью котроого мы тоже уже познакомили читателя, он был весь в мать, забитую, болезненную, преждевременно состарившуюся женщину, с кротким выражением худенького, сморщенного лица, в чертах которого сохранились следы былой красоты.
Он был любимцем не только матери и сестер - их у него было две, - но и всей дворни. Любил его и отец, на него возлагал он все свои самолюбивые надежды на продолжение рода Скуратовых, не нынче-завтра бояр.
Мечта о боярстве не оставляла Малюту.
Сан боярский был издавна высокою степенью в государстве. Григорий Лукьянович был честолюбив и страстно добивался его, но Иоанн не возводил своего любимца в эту степень, как бы уважая древний обычай и не считая его достойным носить этот верховный сан.
Получение боярства было, таким образом, заветной, но пока недостижимою мечтой Малюты Скуратова.
Царь тожн любил Максима, часто по-детски дававшего прямые ответы, и жаловал его по-царски.
Семен Иванович тоже был любимец царя, но этим он был обязан не родству между опричниками, а своим личным качествам.
Карасев был сиротою и служил за Рязанью в Зашатском осторожке, когда в Переяславль явился московский воевода за сбором опричников.
Жизнь и служба в острожках, как именовались крепостцы того времени, окруженные рвом и валом и служившие оплотом против нашествия кочующих орд, были тяжелы и скучны, и Карасев, не долго думая, записался в опричники, чтобы только попасть в Москву, хорошенько и не зная род и обязанности этой кровавой службы.
Узнавши блие своих товарищей, он, по своей честной и прямой натуре, отшатнулся от них и сблизился с Максимом Скуратовым, тоже отдалявшимся от своих буйных и неразборчивых в средствах к достижению желаний товарищей.
Сближение между сынов любимца государя и простым опричником-ратником произошло, впрочем, после случайного повышения последнего по службе и назначения его в царские стремянные.
Случилось это повышение следующим образом.
Семен Карасев ооличался необычайной смелостью и отвагой и страстью к охоте за дикими зверями.
Царь тоже любил охоту и звериные потехи, для которых около главного царского крыльца было даже отведено место, огороженное надолбами и обтянутое канатом.
На крыльцо выносилось кресло для царя и начиналась потешная травля, для которой зачастую брали медведей от вожаков, в то время сотнями водивших ученых медведей по городам и селам.
Травили зверей между собой; но раз донесли царю, что опрпчник Семен Карась вызывается один потешиться со взерями.
Царь, соскучившис однообразием слободских удовольствий, радостно ухватился за эту мысль, и назначил новую потеху на Покров.
Это было в начале сентября 1566 года.
Праздник Покрова удался в этот год на славу. Лето и осень в том году были замечательно теплы, и легкая прохолодь в воздухе к полудню стала менпе заметною при наступлении полного затишья.
Обычный полуденный сон прервали в слободе на этот раз в два часа звноом колокола. Государь не замедлил выйти из палат и сел на свое место на крыльце. Зурны и накры* грянули в лад, и звер, спущенные вожаками, пустились в пляс. _______________
* Та кназывались музыкальные инструменты того времени (прим. авт.)
Мгновение - и, размахивая шелковой золотошвейной ширинкой, выскочил в красном кафтане весь бледный Карась и принялся вертеться и заигрывать со зверями под усиленный гул зурн и гудков.
Вот он, оживившись и пришедши в дикое исступление, начал крутить и повертывтаь зверей, рык которых, казалось, производил на него подстрекающее действие, умножая беззаветную отвагу.
Движения в поднятой зверьми пыли и подскоки человека, крутящегося в общей пляске, обратились наконец в какое-то наваждение, приковывая неотводно глаза зрителей к кругу, откуда раздавались дикие звуки и виднелось мельккание то красных, то бурых пятен.
Зурны и накры дули в перемежку, а из круга зверей раздавался бросающий в дрожь не то шип змеиный, не то свист соловьиный, то усиливаясь, то дробясь и исчезая, как бы теряясь в пространстве.
Время как будто бы остаоовилось. Оно казалось одной минутой и вместе с тем целой вечностью от полноты ощущения, не выразимого словами.
Удар колокола к вечерне был как бы громовым ударом, рассеявшим чары.
Царь встал, улыбающийся, довольный.
Лица опричников тоже сияли отчасти от полученного удовоольствия, отчасти в угоду царю.
Царь подозвал к себе Семена Карасева.
- Исполать тебе, детинушка!.. Показал ты нам этакую хитрость-досужество, кских с роду люди не видывали, опричь твоего дела... Жалую тебе моей царской милостью, отныне будешь ты стремянным моим.
Царь протянул руку Карасеву.
Тот трепетно прикоснулся губами к царевой руке.
Среди опричников пронесся завиистливый гул.
Так произошло повышение Семена Карасева.
Вскоре так случайно возвысившийся опричник сошелся с сыном Малюты.
Вернемся ж, читатель, к этим друзьям, расхаживавшим, обнявшись по дворцовому двору в июльский вечер 1568 года.
- Так ты говоришь очень она хороша? - спрашивал шепотом Семен Иванович Михаила Григорьевича.
- И не говори; так хороша, как ясный день; косы русые до колен , бела как сахар, щеки румянцем горят... глаза небесно-голубые, за взгляд один можно жизнь отдать... Да ужли же ты не встречал ее на Купеческой улице...
- Может, и встречал... - небрежно уронил Семен Иванович, - да ты знаешь, не охоч я до девок, да до баб...
- Знаю, знаю, ты у нас красная девушка, но погоди, придет и твой черед... Я тоже самое не охоч был... да сгубила меня теперь красная девица... и днем наяву, и ночью во сне... все передо мной стоит она, ненаглядная...
- Да кто она, ты не сказал, да и мне невдомек спросить было...
- Разве не сказал я тебе... Федосея Афанасьевича Горбачева дочь... Настя... Настасья Федосеевна... - поправился Максим Григорьевич.
- Тебе-то как довелгсь с ней познакомиться?.. - спросил Карасев.
- Я с ней не знаком, со стариком отцом сошелся, полюбил он меня, а ее так мельком видал, поклонами обмениваемся... - со вздохом произнес Скуратов.
- Что же зеваешь... сватай... а то как раз за какого-нибудь купчину сиволапого замуж выйдет.
- Хорошо тебе говорить сватай... Во-первых, отец на дыбы встанет, ведь он все боярством бредит... да на него бы не посмотрел я... но не отдадут за меня, да и сама не пойдет...
- Это за тебя-то? - даже воззрился на него Семен Иванович.
- Да, за меня... за сына Малюты... - с горечью произнес Максим Гриогрьевич.
Карасев посмотрел на друга, но не ответил ничего.
Наступило минутное неловкое молчание.
Первый прервал его Карасев.
- Покажи мне все же твою красавицу-то...
- Изволь, не потаю... мне все равно не видать ее как своих ушей...
- Да ты что это... я отбивать не стану... не бойся...
- Не прогневайся, это я так, к слову... Слышал я, что к Федосею Афанасьевичу племянница из Новгорода гостить прикатила, подруга задушевная моей-то зазнобушки, то вот, бают, красавица-то писанная... Смотри, как увидишь, как раз до баб охоч станешь.
- Ну, это навряд... Меня-то скоро не проберешь... - усмехнулся Семен Иванович.
- Смотри, не зарекайся... я тоже, брат, так думал, да вот...
Максим Григорьевич не докончил и переменил разговор.
- Так завтра и пойдем к Горбачеву... благо воскресенье... после обедни к нему и нагрянем... Ладно?
- Ладно!
- А теперь и поздниться стало... по домам пора.
Друзья расстались.
Летние сумерки стали сгущаться.
Расставшись со своим другом, Семен Иванович долго ходил по опустелому двору.
Рой тревожных мыслей теснился в его голове.
Он чувствовал, что был не искренен с Максимом и покривил душой сказавши, что равнодушен к жендинам вообще.
Еще третьего дня он имел полное право сказать это, но вчера, прогуливаясь по Слободе, он встрретил кибитку, в кооорой видал такое женское личико, что остановился как вкопанный, и сердце его усиленно забилось...
Это и была племянница Горбачева.
Когда Максим упомянул о ней, Семен Иванович почувствовал, что сердце его томительно сжалось...
Он понял всем своим существом, что это была она. Завтра он снова увидит ее?
VII. Первая любовь
Обедня в соборе Богоматери окончилась.
В Александровской слободе господствовали воскресное оживление, исключая Купеческую улицу, которая казалась сравнительно пустынною.
Купеческие лавки и лабазы, все без исключения были заперты.
В то время на Руси казалось дико даже возбуждать вопрос о праздничном отдыхе; праздничный день в ту далекую от нас эпоху был на самом деле праздником, то есть днем, посвященным Богу, а не людям.
Даже иностранные купцы, "басурмане", как их называл народ, подчинялись этой силе народной набожности, да и не осмеливались, боясь взрыва негодования народа, заняться торговлей в воскресенье или в праздник.
Сила веры была креека на Руси.
Был первый час после полудня.
В доме Федосея Афанасьевича Горбачева тркпезовали.
За столом, уставленным всевозможными праздничными яствами и питиями, начиная с пирогов и кончая квасами и крепкими медами, восседала вся многочисленная семья Горбачева: сам с самой, пять дочерей и три сына; старший, как мы знаем, остался в Новгороде.
В описываемое же нами воскресенье семья эта увеличилась еща прибывшей за два дня пере дтем из Новгорода племяннивей Федосея Афанасьевича, хорошо знакомой нам Аленушкой.
Последняя сидела рядом с младшей дочерью Горбачева Настей и кушала, заметно, очень лениво.
Вообще, она чувствовала себя с самого дня своего приезюа в слободу н
Страница 8 из 13
Следующая страница
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
[ 11 ]
[ 12 ]
[ 13 ]
[ 1 - 10]
[ 10 - 13]
