Александр Иванович Герценю КТО ВИНОВАТ? РОМАН В ДВУХ ЧАСТЯХ Страница 11

своих шрлковых платьев.

Круциферский, чистый и девственный не только в поступках, но и в самых мечтах, не догадывался, что значит предупредительная услужливость француюенки, ее двусмысленные намеки и, наконец, двусмысленные взгляды Глаиры Львовны. Эта недогадливость его, застенчивая рассеянность и поьупленные взоры раздували более и более страсть сорокалетней женщины; странное ниспровержение обыкновенного, отношения полов придавалр особый интерес; в самом деле, Глафира Львовна играла роль завоевателя и соблазнителя, а Дмитрий Яковлевич - невинной девушки, около которой злонамеренный паук начал плесть свою паутину. Добрый Негров ничего не замечал, ходил по-прежнему расспрашивать садовникову жену о состоянии фруктовых деревьев, и тот же мир и совет царил в патриархальном доме Алексея Абрамовича. Теперь мы можем возвратиться на балкон.

Глафира Львовна, не понимая хорошенько бегства своего Иосифа и прохладив себя несколько вечерним воздухом, пошла в спальню, и, как только осталась одна, то есть вдвоем с ЭлизойА вгустовной, она вынула письмо; ее обширная грудь волновалась; она дрожащими перстами развернула письмо, начала читать и вдруг вскрикнула, как будто ящерица или лягушка, завернутая в письмо, скользнула ей за пазуху. Три горничные вбежали в комнату, Элиза Августовна I схватила письмо. Глафира Львовна требовала одеколон, испуганная горничная подала ей летучей мази, он" велела себе лить ее на голову.., "Ah, le traitfe,. le scelerat!..[Ах, изменник, злодей! (фр.)] можно ли было ожидать от этой скромницы!.. Англичанка-то паша.., нет, этого хамова поколения ничем не облаготодишь: ни искры благодарности, ничего... я отогрела змею на груди своей!" Элиза Ав-густовна была в положении одного моего знакомого чиновника, который, всю жизнь успешно плутовав, подал в отставку, будучи уверен, что его некем заменить; подал в отставку, чтоб остаться на службе, - и получил отставку: обманывая целый век, он кончил тем, что обманул, самого себя. Как женщина сметлтвая, она поняла, в чем дело, поняла, какого маху она дала, да с тем вместе сообразила, что она и Глафира Львовна столько же в руках Круциферского, сколько он в их, сообразила, что, если ревность Глафиры Львовны раздражит его, он может уличить Элизу Августовну, и если не имеет средства доказать, то все же бросит недоверие в душу Алексея Абрамовича. Пока она обдумывала, как укротить гнев оставленной Дидоны, вошел в спальню Алексей Абрамович, зевая и осеняя крестом рот свой, - Элиза Августовна была в отчаянии.

- Алексис! - воскликнула негодующая супруга. - Никогда бы в голову мне не пришло, что случилось; представь себе, мой друг: этот скромный-то учитель - он в переписке с Любонькой, да в какой перепивке, - читать ужасно; погубил беззащитную сироту!.. Я тебя прошу, чтоб завтра его нога не была в нашем доме. Помилуй, перед глазами нашей дочери... она, конечно, еще ребенок, но это может подействовать на имажинацию [воображение (от фр. imagination)].

Алексис не был одарен способностью особенно быстро понимать дела и обсуживать их. К тому же он был удивлен не менее, как в медовый месяц после свадьбы, когда Глафира Львовна заклинала его могилой матери, прахом отца позволить ей взять дитя преступной любви. Сверх всего этого, Негров хотел семртельно спать; время для доклада о перехваченной переписке бло дурно выбрано: человек сонный может только сердиться на того, кто ему мешает спать, - нервы действуют слабо, все нахоюится под влиянием устали.

- Что такое? Какая переписка у Любы?

- Да, да, переписка у. Любоньки с этим студентом... Благонравница-то наша... Уж признаться, от такого рождения всегда бывают такие плоды!..

- Ну, что же в этой переписке? Стакнулись, что ли? А? Поди бееги девку в семнадцать лет; недаром все одна сидит, голова болит, да то да се... Да я его, мошенника, жаниться на ней заставлю. Что он, забыл, что ли, у кого в доме живет! Где письмо? Фу ты, пропасть какая, как мелко писано! Учитель, а сам писать не умеет, выводит мышиные лапки: Прочти-ка, Глаша.

- Я и читать не стану таких скандален. - Вздор какой несет! Сорок лет бале, а все еще туда же! Дашка, принеси очки из кабинета.

Дашка, хорошо знавшая дорогу в кабинет, принесла очки. Алексей Абрамович сел к свечке, зевнул, приподнял верхнюю губу, что придало его носу очень почтенное выражение, прищурил глаза и начал с большим трудом, с каким-то тяжело книжным произношением читать:

"Да, будьте моей Алиной. Я безумно, страстно, востопженно люблю вас; ваше имя Любовь..."

- Экой балясник какой! - прибавил генерал.

"...Я ничего не надеюсь, я не смею и мечтать об : вашей любви; но моя грудь слищком тесна, я не могу не высказать вам, что я вас люблю. Простите мне, у ваших ног прошу вас - простите..."

- Фу ты, вздор какой! Это еще начало первой страницы... нет, брат, довольно! Покорный слуга читать белиберду такую!.. Предупредить было не ваше дело? чего смотрели? зачем дали им стакнуться?.. Ну, да беда-то не велика, у бабы волос долог, да ум короток. Что нашли в письме? враки; а то есть насчет того ничего нет... А замуж Любу пора, и он чем яе жених? Доктор говорит, что он десятого класса.

Попробуй-ка позаартачиться у меня... Утро вечера мудренее; пора, спать; прощай, Лизавета Августовна, глаза зорки, а не доглядела... ну, да завтра поговорим!.

И генерал стал раздеваться и через минуту захра пел, уснув с мыслиго,-что Круциферский у него не отвертится, что он его женит на Любе, - ему наказанье, а ее пристроит к месту.

Это был день неудач. Глафира Львовна никак не ожидала, что в уме Негрова дело это примет такой оборот; она забыла, как в последнее время сама беспрестанно говорила Негрову о том, что пора Любу отдать замуж; с бешенством влюбленной старухи бросилась она на постель и готова была кусать наволочки, а может быть, и в самом деле кусала их.

Бедный Круциферский все это время лежал на траве; он так искренно, так от души желал умереть, что будь это во время дамского управления Парок, они бы не вытерпели и перерезали бы его ниточку. Удрученный тягостными чувствами, преданный отчаянию и страху, страху и стыду, изнеможенный, он кончил тем, чем нцчал Алексей Абрамович, то есть уснул. Не будь у него febris erotica [любовной лихорадки (лат.)], как выражался насчет любви доктор Крупов, у него непременно сделалось бы febris catharralsi [катаральная лихорадка (лат.)], но тут холодная роса была для него благотворна: сон его, сначала тревожный, успокоился, и, когда он проснулся часа через три, солнце всходило... Гейне совершенно прав, говоря, что это - старая штука: отсюда оно всходт, а там садится; тем не менее эта старая штука недурна; какова она должна быть для влюбленного - и говорить нечего. Воздух был свеж, полон особого внутреннего запаха; роса тяжелыми, беловатыми массамк подавалась назад, оставляя за собою миллионы блестящих капель; пурпуровое оссвещение и непривычные тени придавали что-то новое, странно изящное деревьям, крестьянским избам, всему окружающему; птицы пели на разные голоса; небо было чисто. Дмитрий Яковлевич встал, и на душе у него сделалось легче; перед ним вилась и пропадала дорога, он долго смотрел на нее и думал: не уйти ли ему по ней, не убежать ли от этих людей, поймавших его тйану, его святую тайну, которую он сам уронил в грязь? Как он воротитс домой, как встретится с Глафирой Львовной... лучше бы бежать! Но как же оставить ее, где найти силы расстаться с нею?.. И он тихими шагами пошел назад. Вошедши в сад, он увидел в липовой аллее белое платье; яркийй румянец выступил у нгео на щеках при воспоминании о страшной ошибке, о первом поцелуе; но на этот раз тут была Любонька; она сидела на своей любимой лавочке и задумчиво, печально смотрела вдаль. Дмитрий Яковлевич прислонился к дереву и с кауим-то вдохновенным упоением смотрел на нее. В самом деле, в эту минуту она была поразительно хороша; какая-то мысль сильно занимала ее; ей было грустно, и грусть эта придавала нечто величественное чертам ее, энергическим, резким, юно-прекрасным. Молодой человек долго стоял, погруженный в созерцание; его взгляд был полон любви и благочестия; накноец он решился подойти к ней. Необходимость с нею поговорить была велика; ее надобно было предупредить насчет письма. Любонька несколько смутилась, увидя Круциферского, но тут не было никакой натяжки, ничего театрального; бросив быстро взгляд на утренний наряд свой, в котором она не ожидала встречи ни с кем, и так же быстро оправив его, она подняла спокойный, благородный взгляд на Дмтрия Яковлевича. Дмитрий Яковлевич стоял перед нею, сложив руки на груди; она встретила взор его, умоляющий, исполненный любви, страдания, надежды, упоения, и протянула ему руку; он сжал ее со слезами на глазах... Господа! как в юности хорош человек!..

Признанир, вырвавшееся по поводу "Алины и Аль-сима", сильно потрясло Любоньку. Она гораздо прежде, с той женской проницательностью, о которой мы говорили, чувствовала, что она любима; но это было нечто подразумеваемое, не названное словом; теперь слово было произнесено, и она вечером писала в своем журнале:

"Едва могу сколько-нибудь привести в порядок мои мысли. Ах, как он плакал! Боже мой, боже мой! Я никогда не думала, чтоб мужчина мог так плакать. Его взгляд одатен какой-то силой, заставившей меня трепетать, и не от страха; его взгляд гак нежен, так кроток, кроток, как его голос... Мне так жаль его было; кажется, если б я послушалась моего сердца, я бы сказала ему, что люблю его, поцеловала бы его для того, чтоб утешить. Он был бы счастлив... Да, он любит меня; я это вижу, я сама люблю его. Какая разница между ним и всеми, кого я видала! Как он благороден, не-жен!Он мне рассказывал о своих родителях: как он их любит! Зачем он мне сказал: "Будь моей Алиной!", у меня есть свое имя, оно хорошо; яе го люблю, я могу быть его, оставаясь собою... Достойна ли я любви его? Мне кажется, что не могу так сильно любить! Опять эта черная мысль, вечно терзающая меня..."

- Прощайте, - сказала Любонька, - да перестаньте же так бояться письма; я ничего не боюсь, я знаю их.

Она пожала ему руку так дружески, так симпатично и скрылась за деревьями. Круциферский остался. Они долго гово
Страница 11 из 41 Следующая страница