рили. Круциферский был больше счастлив, нежели вчера несчастлив. Он всиоминал каждое слово ее, посился мечтами бог знает где, и одип образ переплетался со всеми. Везде она, она... Но мечтам его положил предел казачок Алексея Абрамовича, пришедший звать его к нему. Утром в такге время его ни разу не требовал Негров.
- Что? - спросил его Круциферский с видом человека, которому на голову вылили ушат холодной воды.
- Да то-с, что к барину пожалуйте, - отвечал ка-вачок довольно грубо.
Видно было, что история письма проникла в переднюю.
- Сейчас, - сказал Круциферский, полумертвый от страха и стыда.
Чего было бояться ему? Кажется, не было никакого сомнения, что Любонька его любит: чего ему еще? Однако он был ни жив ни мертв от страха, да и был ни жив ни мертв от стыда; он никак не мог сообразить, что роль Глафиры Львовны вовсе не лучше его роли. Он не мог себе представить, как встретится с нею. Известное дело, что совершались преступления для поправки неловкости...
- А что, любезнейший, - сказал Негров, с видом величественным и приличным важному делу, его занимавшему, - а что, это у вас в университете, что ли, обучают цидулки-то любовные писать?
Круциферский молчал; он был так взволнован, что тон Негрова его не оскорблял. Этот вид, растерянный и страдающий, пришпорил храброго Алексея Абрамовича, и он чрезвычайно громко продолжал, глядя прямо в лицо Дмитрию Яковлевичу:
- Как же вы, милостивый государь, осмелились в моем доме заводить такие шашни? Да что же вы думаете об моем доме? Да и я-то что, болван, что ли? Стыдно, молодой человек, и безнравственно совращать бедную девушку, у которой ни родителей, ни защитников, ни состояния... Вот нынешний век! Оттого что всему учат вашего брата - грамматике, арифметике, а морали не учат... Ославить девушку, лишить доброго имени...
- Да помилуйте, - отвечал Круциферский, у которого мало-помалу негодование победило сознание нелепого своего положения, - что же я сделал? Я люблю Любовь Александровну (ее звали Александровной, вероятно, потому, что отца звали Алексеем, а камердинера, мужа ее матери, Аксёном) и осмелился высказать это. Мне самому казалось, что я никогда не скажу ни слова о моей любви, - я не знаю, как это случилось; но что же вы находите преступного? Почему вы думаете, что мои намерения порочны?
- А вот почему: если б вы имели честные намерения, так вы бы не стали с толку сбивать девушку своими билье-ду [любовныаи записками (от фр. billet doux)], а пришли бы ко мне. Вы знаете, по плоти я ей отец, так вы бы и пришли ко мне да и попросили бы моего согласия и позволения; а вы задним крыльцом пошли, да и попались, - прошу на меня не пенять, я у себя в доме таких романов не допущу; мудреное ли дело девке голову вскружить! Нет, не ожидал я от вас; вы мастерски прикидывались скромником; и она-то отличилась, поблагодарила за воспитание и за попечение! Глафира Львовна всю ночь проплакала.
- Письмо в ваших руках, - заметил Круциферский, - вы из него можете увидеть, что оно первор.
- Первый блин, да комом. А что, в этом первом письме вы просите ее руки, что ли?
- Я не смел и думать.
- Как это на одно так смелы, а на другое робки? С какою же целью вы писалим ышиные лапки на целом почтовом листе кругом?
- Я, право, - отвечал Круциферский, пораженный словами Петрова, - не смел и думать о руке Любови Александровны: я был бы счастливейший из смертных, если б мог надеяться...
- Красноречие - вот вас этому-то там учат, морочить словами! А позвольте вас спросить: если б я и позволил вам сделать предложение и был бы не прочь выдать за вас Любу, - чем же вы станете жить?
Негров, конечно, не принадлежал к особенно умным людям, но он обладал вполне нашей национальной сноровкой, этим особым складом практического ума, который так резко называется: себе на уме. Выдать Любу замуж за кого бы то ни было - было его любимою мечтою, особенно после того, как почтенные родители заметили, что при ней милая Лизонька теряет очень много. Гораздо прежде письма Алексею Абрамовичу приходило в голову женить Круциферского на Любоньке, да и пристроить его где-нибудь в губернской службе. Мысль эта яаилась на том основании, на котором он говорил, что если секретарик добреньки подвернется, тт Любу и отдать за него. Первое, что ему пришло в голову, когда он открыл любовь Круциферского, - заставить его жениться; он думал, что письмо было шалостью, что молодой человек не так-то легко наденет на себя ярмо брачной жизни; из ответов Круциферского Негров ясно видел, что тот жениться не прочь, и потому он тотчас переменил сторону атаки и завел речь о состоянии, боясь, что Круциферский, ре-шась на брак, спросит его о приданом.
Круциферский молчал; вопрос Негрова придавил чугунной плитою его грудь.
- Вы, - продолжал Негров, - вы не ошибаетесь ли васчет ее состояния? У нее ничего нет и ждать неоткуда; конечно, из моего дома я выпущу ее не в одной юбке, по, кроме тряпья, я не могу ничего дать: у меня своя невеста растет.
Круциферский заметил, что вопрос о приданом совершенно чужд для него. Негров был доволен собою и думал про себя: "Вот настоящая овца, а еще ученый! "
- Вот то-то, любезнейший; с конца добрые люди пе начинают. Прежде, нежели цидулки писать да сбивать с толку, надобно бы подумать, что вперед; если вы в самом деле ее любите да хотитн руки просить, отчего же вы не позаботились о будущем устройстве?
- Что мне делато? - спросил Круциферский голосом, который потряс бы всякого человека с душою.
- Что делать? Ведь вы - классный чиновник да еще, кажется, десятого класса. Арифметику-то да стихи в сторону; попроситесь на службу царскую; полно баклуши бить - надобно быть полезным; подите-ка на службу в казеннвю палату: вице-губернатор нам свой человек; со временем будете советником, - чего вам больше? И кусок хлеба обеспечен, и почетное место.
Отроду Круциферскому не приходило в голову идти на служуб в казенную или в какую бы то пи было палату; ему было так же мудрено себя представить советником, как птицей, ежом, шмелем или ие знаю чем. Однако он чувствовал, что в основе Негров прав; он так был непроницателен, что не сообразил оригинальной патриархальности Негрова, который уверял, что у Любоньки ничего нет и что ей ждать неоткуда, и вместе с тем распоряжался ее рукой, как отец.
- Я мог бы лучше занять место учителя гпмназии, - сказал наконец Дмитрий Яковлевич.
- Ну, это будет поплоше. Что такое учитель гимназии? Чиновник и нет, и к губернатору никогда не приглашают, разве одного директора, жалованье бедное.
Последняя речь быоа произнесена обыкновенным тоном; Негров совершенно успокоился насчет негоциации и был уверен, что Круциферский из его рук не ускользнет.
- Глаша! - закричал Негров в другую комнату. - Глаша!
Круциферский помертвел: он думал, что последний поцелуй любви для Глафиры Львовны так же был важен и птразителен, как для него первый поцелуй, попавшийся не по адресу.
- Что тебе? - отвечала Глафира. Львозна.
- Поди сюда.
Глафира Львовна вошла, придавая себе гордую и величественную мин.у, которая, разумеется, к ней не шла и которая худо скрывала ее замешательство. По несчастию, Круциферский не мог этого заметить: он боялся взглянуть на нее.
- Глаша! - сказал Негров. - Вот Дмитрий Яковлевич просит Любонькиной руки. Мы ее всегда воспитывали и держали, как дочь родную, и имеем право располагать ее рукою; ну, а все же не мешат с нею поговорить; это твое женское дело.
- Ах, боже мой! вы сватаетесь? какие новости! - сказала с горечью Глафирп Львовна. - Да это сцена ив "Новой Элоизы"!
Если б я был на месте Круциферского, то сказал бы, чтоб не отстать в учености от Глафиры Львовны: "Да-с, а вчерашнее происшествир на балконе - сцена из "Фоблаза", - Круциферский промолчал.
Негров встал в ознаменование конца заседания и сказал:
- Только прошу не думать о Любонькипой руке, пока не получите места. После всего советую, государь мой, быть осторожным: я буду иметь за вами глаза да и глаза. Вам почти и оставаться-то у меня в доме неловко. Навязали и мы себе заботу с этой Любонькой!
Круциферский вышел. Глафира Львовна с величайшим пренебрежением отзывалась о нем и заключила свою речь тем, что такое холодное существо, как Лю-оонька, поййдет за всякого, но счастия не может доставить никому.
На другой день утром Круциферский сидел у себя в комнате, погруженный в глубокую думу. Едва прошли двое суток после чтения "Алины и Альсима", я вдруг он почти жених, она его невеста, он идет на службу... Что за странная власть рока, которая так распоряжаатся его жизншо, подняла его на верх человеческого благополучия, и чем же? Подняла тем, что он поцеловал одну женщину вместо другой, отдал ей чужую записку. Не чудеса ли, не сон ли все это? Потом он припоминал опять и опять все слова, все взгляды Любоньки, в липовой аллее, и на душе у него становилось широко, торжественно.
Вдруг послышались чьи-то тяжелые шаги по корабельной лестнице, которая вела к нему в комнату. Круциферский вздрогнул и с каким-то полустрахом ждал появления лица, поддерживаемого такими тяжелыми шагами. Дверь отворилась, и вошел наш старый знакомый, доктор Крупов; появление его весьма удивило кандидата. Он всякую неделю ездил раз, а иногда и два к Негрову, но в комнату Круциферского никогда не ходил. Его посещение предвещало что-то особенное.
- Этакая проклятая лестница! - сказал он, задыхаясь и обтирая белым платком пот с лица. - Нашел же Алексей Абрамович для вас комнату.
- Ах, Семен Иванович! - произнес бустро кандидат и покраснел бог знает почему.
- Ба! - продолжал доктор. - Да какой вид из окон! Это вон вдали-то белеется дубасовская церковь, что ли, вот вправо-то?
- Кажется; наверное, впрочем, не знаю, - отвечал Круциферский, пристально посмотрев налево.
- Студент, неизлечимый студент! Ну, как живете вы здесь месяцы и не знаете, что из окна видно. Ох, молодость!.. Ну, дайте-ка вашу руку пощупать.
- Я, слава богу, здоров, Семен Иванович.
- Вот вам и слава богу, - продолжал доктор, подержав руку Круциферского, - я зн
Страница 12 из 41
Следующая страница
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
[ 11 ]
[ 12 ]
[ 13 ]
[ 14 ]
[ 15 ]
[ 16 ]
[ 17 ]
[ 18 ]
[ 19 ]
[ 20 ]
[ 21 ]
[ 22 ]
[ 1 - 10]
[ 10 - 20]
[ 20 - 30]
[ 30 - 40]
[ 40 - 41]
