дь заезжий в отчаянье, что нет лошадей, в отчаянье, что и этот город похож на все остальные, отправится в сад в надежде найти хоть какой-нибудь посредственный вид. Давно замечено поэтами, что природа до отвратительной степени равнодушна к тому, что делают люди на ее спине, не плачет над стихами и не хохочет над прозой, а делает свое дело по крайнему разумению. Природа точно так поступила и в NN и вовсе не смотрела на то, что по саду никто не гулял; а кто и гулял, тот обращал внимание не на деревья, а на превосходную беседку в китайско-греческом вкусе; действительно, беседка была прекрасна в своем роде; начальница губернии весьма удачно ее назвала - Монрепо [Мой отдых (о.т фр. mon repos)]. Она была особенно успокоительна тем, что вырезанная из жесри пряничная лошадка, состоявшая в должности дракона и посаженная на шпице, беспрестанно вертелась, издавая какой-то жалобный нопяь" располагавший к мечтам и подтверждавший, что ветер, который снес на левую сторону шляпу, действительно дует с правой стороны: сверх дракона, между колоннами были приделаны нечесаные и пресердитые львиные головы из алебастра, растрескавшиеся от дождя и всегда готовые уронить на череп входящему свое ухо или свой нос. Несмотря на этот плач дракона и на эту опасность погибнуть от львов, как в Данииловой пещере, равнодушная природа превосходно разрослась, особенно по боковым аллеям, и это не от скромности, а оттого, что прежний губернатор велел подрезать на большой аллее старые липы; ему казалось несовместным с буквальным исполнением обязанности такое своеволие липовых сучьев. Лишенные верхушек своих, липы, с торчащими к небу ветвями, сбмвались на колодников, которым обрили полгьловы в предупреждение побега, и, казалось, титаановеки повторяли стих Озерова:
Есть боги, - а земля злодеям предана.
Но зато по маленьким дорожкам деревьям была воля вольная расти сколько душе угодно или сколько соку хватит. На одной-то из них, в теплый апреельский день, пришедший, вероятно, для того в NN, чтоб жители потом поняли весь холод мая, следующего за ним, жаиая-то дама в белом бурнусе прогуливалась с кавалером в черном пальто.. Сад бфл разбит по горе; на самом высоком месте стояли две лавочки, обыкновенно иллюстрированные довольно отчетливыми полиитипажами неизвестной работы; частный пристав, сколько ни старался, не мог никак поймать виновпиков и самоотверженно посылал перед всяким праздником пожарного солдата (как привычного к разрушениям) уничтожать художественные произведения, периодически высыпавшие на скамейке. Дама и кавалер сели на нее. Вид был недурен. Большая (и с большою грязью) дорога шла каймою около сада и впадала в реку; река была в разливе; на обоих берегах стояли телеги, новозки, тарантасы, отложенные лошади, бабы с узелками, солдаты и мещане; два дощаника ходили беспрерывно взад и вперед; битком набитые людьми, лошадьми и экипажами, они медленно двигались на веслах, похожие на какиx-то ископаемых многоножных раков, последовательно поднимавших и опускавших свои ноги; разнообразные звуки доносились до ушей сидевших: скрип телег, бубенчики, крик перевозчиков и едва слышный ответ с той стороны, брань торопящихся пассажиров, топот лошадей, устанавливаемых на дощанике, мычание коровы, привязанной за рога к телеге, и громкий разговор крестьян на берегу, собравшихся около разложенного огня. Дама и кавалер прервали свои речи в молча смотрели и слушали даль... Отчего все это издали так сильно действует на нас, так потрясает - не знаю, но знаю, что дай бог Виардо и Рубини, чтоб их слушали всегда с таким биением сердца, с каким я много раз слушал какую-нибудь протяжную и бесконечную песню бурлака, сторожащего ночью барки, - песню унылую, перерываемую плеском воды и ветром, шумящим между прибрежным ивняком. И мало ли что мне чудилось, слушая монотонны,е унылые звуки; мне казалось, что этой песнью бедняк рвется из душной сферы в иную; что он, не давая себе отчета, оглашает свою печаль; что его душа звучит, потому что ей груст-, не, потому что ей тесно, и проч. и проч. Это было в маю молодтсть!
- Как хорошо здесь... - сказала наконец дама в белом бурнусе. - Сознайтесь, что и северная природа прекрасна?
- Как везде. Где бы ни взглянул человек и когда бы ни взглянул на природу, на жизнь с раскрытой дкшой, прямо, бескорыстно - они дадут бездну наслаждения.
- Это правда. Всем на свете можно любоваться, если только хочешь. Мне часто приходит в голову странный вопрос: отчего челоовек умеет всем наслаждаться, во всем находить прекрасное, кроме в людях?
- Понять можно отчего, но от этого не легче будет. Мы вносим в наших отношениях с людьмп заднюю мысль, которая тотчас убивает самой дрянной прозой поэтическое отношение. Человек в человеке всегда видит неприятеля, с которым надобно драться, лукавить и спешить опрдеелить условия перемирья. Какое ж тут наслаждение? Мы с этим выросли, и отделаться от этого почти невозможно ;в нас во всех есть мещанское самолюбиё, которое Заставляет оглядываться, осматриваться; с природой человек не соперничает, не боится ее, и оттого нам так легко, так свободно в одиночестве; тут совершенно отдаемся впечатлениям; пригласите с соббой самого близкого приятеля, и уже не то.
- Я вообще мало встречаю людей, особенно таких, которые бы мне были близки; но думаю, что есть, что может быть, по крайней мере, такое сочувствие между лицами, что все внешние препятствия неиониманья пали между ними, они не могут помешать друг другу ни в какок случае жизни.
- Я сомневаюсь в продолжительной полноте такого сочувствия; это все говорится только. Люди, Совершенно сочвствующие, еще не договорились до тех предметов, где они--противоположны; но, рано или поздно, нои договорятся.
- Всё же, пока они не договорились, могут быть миеуты полной симпатии, где они не мешают друг другу наслаждаться и природой и собой.
- В эти-то минуты я только и верю. Это святые минуты душевной расточительности, когда человек не скуп, когда он все отдает и сам удивляется своему богатству и полноте любви. Но эти минуты очень редки; по большей части мы не умеем ни оценить их в настоящем, ни дорожить ими, даже пропускаем их чаще всего сквозь пальцы, убиваем всякой дрянью, и они проходят человека, осталяя после себя болезненное щемление сердца и тупое воспоминание чего-то такого, что могло бы быть хорошо, но не было. Надобно признаться, человек очень глупо устроил свою жизнь: девять десятых ее проводит в вздоре и мелочах, а последней долей он не умеет пользоваться.
- Зачем же терять такие минуты, когда человек анает им цену? На вас лежит двойная ответственность, - заметила Круицферская, улыбаясь, - вы так ясно видите и понимаете.
- Я не только такими мгновениями, я дорожу каждым наслаждением; но ведь это легко сказать: не теряйте такие мгновения; одна фальшивая нота - и оркестр погиб. Как отдаться вполне, когда тут же рядом видишь всякие привидения... грозящие патьцем, ругающиеся...
- Какие? Не собственные ли это капризы? - за-метила Круциферская.
- Какие? - повторил Бельтов, которого голос мало-помалу изменялся от внутреннего движения. - Трудно мне вам объяснить, а для меня это очень ясно, человек так себя забил, что не смеет дать воли ни одному чувству. Послушайте, так и быть, я скажу вам пример, именно тот, который не следовало бы говорить, - но я его скажу... начавши, я не в ,силах оста-нодиить себя. С первых дней нашего знакомства я полюбил вас, - дружба ли это, любовь ли, просто ли сочувствие?.. Но знаю, что вы, ваше присутствие сделались для меня необходимостью. Знаю то, что целые утры я проводил в детском нетерпении, в болезненном ожидании вечера... Приходил накооец вечер, я бежал к вам, задыхаясь от мысли, что я увижу вас; лишенный всего, овруженный со всех сторон холодом, я на вас смотрел как на последнее утешение... поверьте, что на сию минуту,.я всего далее от фраз... с волнением переступал я порог вашего дома и входил хладнокровно, и говорил о постороннем, и так проходили часы... для чего эта. глупая.комедия?.. Скажу больше: вы не остались равнодушны ко мне; вероятно, иной вечер и вы меня ждали, я видел радость в ваших глазах при моем появлении - и сердце у меня билось в эти минуты до того, что я задыхался, - и вы меня встречалии с притворной учтивостью, и вы садились издали, и мы представляли посторонних... зачем?.. Разве на дне моей души, на дне вадией души было что-нибудь такое, чего надобно стыдиться, прятать от глаз людей? Нет! - Чего от глаз людей?., еще смешнее: мы скрывали друг от друга вашу близость; теперь в первый раз говорим мы об этом, да и тут, кажется, вполовину скрываем. Самое светлое чувство делается острым, жгучим, делается темным, - чтоб не сказать другого слова, - если его боятся, если его прячут, оно начнет верить, что оно преступно, и тогда оно сделается преступным; в самом деле, наслаждаться чем-нибудь, как вор краденым, о запертыми дверями, прислушиваясь к шороху, - унижает и предмет наслажденья и человека.
.. - Вы несправедливы, - отвечала Круциферская дрожащим голосом, - я никогда не скрывала моей дгужбы к вам, я не имела в этом нужды...
- Так отчего же, скажите, - возразил Бельтов, схватив ее руку и крепко ее сжимая, - отчего же, иди мученный, с душою, переполненною желанием исшй веди, обнаружения, с душою, полной любви к женщине, я не имел силы прийти к ней и взять ее за руку, и смотреть в глаза, и говорить... и говорить... и склонить свою усталую голову на ее грудь... Отчего она не могла меня встретить теми словами, которые я видел на ее устах, но которые никогда их не переходили.
- Оттого, - отвечала Круциферская с како-то отчаянной энергией, - оттого, что эта женщина принадлежит другому и любит его... да, да! любит его от души.
Бельтов бросил ее руку.
- Представьте себе, что я именно этого ответа а не ждал, а теперь мне кажется, что другого и сделать нельзя. Однако позвольте, разве непременно вы должны отвернуться от одного сочувствия другому, как будто любви у человека дается известная мера?
- Может быть, но я не понимаю любви к двоим. Муж мой, сверх всего другого, одной своей беспредельной любовью стяжал огромные, святые права на мою любовь.
- Зачем вы начали защи
Страница 34 из 41
Следующая страница
[ 24 ]
[ 25 ]
[ 26 ]
[ 27 ]
[ 28 ]
[ 29 ]
[ 30 ]
[ 31 ]
[ 32 ]
[ 33 ]
[ 34 ]
[ 35 ]
[ 36 ]
[ 37 ]
[ 38 ]
[ 39 ]
[ 40 ]
[ 41 ]
[ 1 - 10]
[ 10 - 20]
[ 20 - 30]
[ 30 - 40]
[ 40 - 41]
