Александр Иванович Герценю КТО ВИНОВАТ? РОМАН В ДВУХ ЧАСТЯХ Страница 38

с Яшей; вдруг в передней стукнула дверь, и кто-то спросил: "Дома?" - "Это Бельтов", - сказал Круциферский, поднимая глаза, и глаза его встретили легкий румянец на лице Любови Алеусандровны и оживленный взгляд, который, кажется, был не для него так оживлен. Он содрогнулся и промолчал. Он очень хорошо знал, что жена его была в большой дружбе с Бельтовым, и нивколько не удивлялся этому; но этот взгляд, но эта краска, пробежавшая по ее лицу! "Неужели?" - думал он - и снова посмотрел на то, что делалось. Бельтов ласкал Яшу; но что за взор, исполненный нежности и страсти, он остановил на матери !В атом взоре один слепой не прочел бы любви, любви пламенной и еще более - любви счастливой. Она стояла, потупивши глаза, руки ее немного дрожали, ей, кажется, было очень хорошо. Дмитрий Яковлевич, сказавши несколько слов, вышел в другую комнату. "Неужели это правда?" - спрашивал он себя, испуганный; у него в голове сделался такой сумбур, в ушах стук, что он поскорее сел на кровать; посидевши минут пять, в которые он ничего не думал, а чувствовал какое-то нелепо тяжелое состояние, он вышел в комнату; они разговаривали так дружески, так симпатично, ему показалось, что им вовсе его не нужно. Оп стал ходить по комнате и-вспоминать рвзные мелочи, едва обратившие в свое время внимание, но являвшиеся теперь как доказательства, как подтверждения. Когда Бельтов пошел, она его проводила, она ему улыбнулась, и как улыбнулась! "Да, она его любит". Сознавшись в этом, он с ужасом стал отталкивать эту мысль, но она- была упорна, она всплыла; мрачное, безумное отчаяние овладело им. "Вот они, мои предчувствия! Что мне делать? И ты, и ты не любишь меня!" И он рвал волосы на голове, кусал губы, и вдруг в его душе, мягкой и нежной, открылась страшная возможность злобы, ненависти, зависти и потребновть отомстить, и в дополненик он нашел силу все это скрыть. Настала ночь; ему очень хотелось плакать, но не было слез; минутами, сон смыкал его глаза, но он тотчас просыпался, облитый холодным потом; ему снился Бельтов, ведущий за руку Любовь Александновну, с своим взглядом любви; и она идет, и он понимает, что это навсегда, - потом опять Бешьтов, и она улыбается ему, и все так страшно; он встал. На дворе рассветало; она спала, лицо ее было покойно; лицо спящего имеет иногда особенную трогательную прелесть, - таково, действительно, в эту минуту было лицо Любови Александровны, и вдруг улыбка показалась на устах. "Она видит его во сне", - подумал Круцифер-ский и посмотрел на нее с такою ненавистью, с таким зверством, что, не имей он миролюбивых привычек нашего века, он задушил бы ее не хуже венецианского мавра; у нас трагедии оканчиваются не так круто. "За эту беспредельную любовь чем она заплатила? О, боже мой, боже мой! - за такую любовь!" - повторял он и как будто желал уйти от себя и от страшных искушений; он подошел к кроватке. - Яша разбросался, подложил ручонку под щеку и крепко спал. "Ты скоро останешься сиротой, - думал, стоя перед ним, Дмитрий Яковлевич, - бедный Яша!.. Я тебе больше не отец, не могу и не хочу перенести этого; бедный ребенок! Поручаю тебя заступнику всех сирот... Как он похож на нее!" - Он заплакал. Слезы, молитва и покойный вид спящего Яши несколько облегчили страдальца; толпа совсем иных мыслей явилась в размягченной душе его. "Да прав ли я, что обвиняю ее? Разве она хотела его полюбить? И притом он... я чуть ли сам не влюблен в него..." И наш восторженный мечтатель, сейчас безумный ревнивец, карающий муж, вдруг решился самоотверженно молчать. "Пусть она будет счастлива, пусть она узнает мою самоотверженную любовь, лишь бы мне ее видеть, лишь бы знать, что она существует; я буду ее братом, ее другом!" И он плакал от умиления, и ему стало легче, когда он решился на гигантский подвиг - на беспредельное пожертвование собою, - и он тешился мыслиго, что она будет тронута его жертвой; но это были минуты душевной натянутости: он менее нежели в две недели изнемог, пал под бременем такой ноши.

Не станем винить его; подобные противуестествен-ные добродетели, преднамеренные самозаклания вовсе не по натуре человека и бывают большею частиго только в воображении, а не на деле. На несколько дней его стало; но первая мысль, ослабившая его героизм, была холодная и узкая: "Она думает, я ничего не вижу, она хитрит, она притворяется". О ком думал он это? О женщине, которую он так любил, так уважал, которую должен бы был знать - да не знал; потом внутренняя тоска, снедавшая его сама по себе, стала прорываться в словах, потому что слова облегчают грусть, это повело к объяснениям, в которых ни он не умел остановиться, ни Любовь Александровна не захотела бы. Тяжело ему стало после разговоров о нею; он миновал быть с нею с глазу на глаз, и между тем з отшельнической жизни своей они почти всегда были вдвоем. Он пробовал больше заниматься, но ему наука на шла в голову, книга не читалась, или пока глаза его читали, воображение вызывало свртлые воспоминания былого, и часто слезы лились градом на листы какого-нибудь ученого трактата. В душе его открылась какая-то пустота, которой пределы словно раздвигались с каждым часом и жить с которой было невозможно. Он стал искать рассеяния. Мы видели в журнале, как он возвратился в Иванов день с вечера ученог друга сворго, Медузина.

Кстати, для отдыха от патетических мест пойдемте в ученую беседу Медузина и начнем с того, без чего войти в нке нельзя: познакомимся с почтенным хозяином. Знакомство это так приятно, что мы отделим его в новую главу.



VI



Иван Афанасьевич Медузин, учитель латинского языка и содержатель частной школы, был прекраснейший человек и вовсе не похож на Медузу - снаружи потому, что он был плешив, внутри потому, что он был полон не злобой, а настойкой. Медузиным его назвали в семинарии, во-первых, потому, что надобно было как-нибудь назвать, а во-вторых, потому, что у будущего ученого мужа волосы торчали все врознь и отличались необыкновенной толщиной, так что их можно было принять за проволоки, но сокрушающая сила времени "и ветер их разнес". Из семинарии Иван Афанасьевич, сверх приятной мифологической фамилии, вынес то прочное образование, которое обыкновенно сопровождает семинаристов до последнего дня нх жизни и кладет на них ту самобытную печать, по которой вы унзаете бывшего семинариста во всех нарядах. Аристократические манеры не были оьличительным счойством Медузина: он никогда не мог решиться ученикам-, говорить вы и не прибавлять в разговоре слов, мало употребляемых в высшем обществе. Ивану Афанасьевичу было лет пятьдесят. Снмчала он был учителем в разных домах, наконец дошел до того, что завел свою собственную школу. Однажды приятель его, учитель, тоже из семинаристов, по. прозванию Кафериаумский, отличавшийся тем, что у него с самого рождения не проходил пот и что он в тридцать градусов мороза беспрестанно утирался, а в тридцать жара у него просто открывалась капель с лица, встретив Ивана Афанасьевича в классе, сказал ему, нарочно при свидетелях:

- А ведь кажется, Иван Афанасьич, день тезоименитства вашего, если не ошибаюсь, приближается. Конечно, мы отпразднуем его и ныне по принятому уже вами обыкновению?

- Увидим, почтеннейший, увидим, - отвечал Иван Афанасьевич с усмешкою и на этот раз решился почему-то великолепнее обыкновенноого отпраздновать свои именины.

Хозяйство Ивана Афанасьевича не было монтировано. Он жил лет пятнадцать безвыездно в NN, по можно было думать, что он только вчера приехал в город и не успел ничего завести. Это было не столько от скупости, сколько от совершенного неведения вещей, потребных для человека, живущего в гражданском обществе. Приготовляясь дать бал, он осмотрел свое хозяйство; оказалось, что у него было шесть чайных чашек, из них две превратились в стаканчики, потеряв единственные ручки свои; при них всех состояли три блюдечка;, был у него самовар, несколько тарелок, колеблющихся на столе, потому что кухарка накупила из из браку, два стаканчика на ножках, которые Ме-дузин скромно называл "своими водочными рюмками", три чубука, заткнутых какой-то грязью, вероятно, чтоб оп было сквозного ветра внутри их. Вот и все. А он назвал всех школьных учителей; долго думал он, как быть, и наконец позвал кухарку свою Пелагею (заметьте, что он ее никогда не называл Палагеей, а, как следует, Пелагеей;; равно слова "четверток" и "пяток" он не заменял изнеженными "четверг" и "пятница").

Пелагея была супруга одного храброго воина, ушедшего через неделю после свадьбы в милицию и с тех пор не сыскавшего времени ни воротиться, ни написать весть о смерти своей, чем самым он оставил Пелагею в весьма неприятном положении вдовы, состоящей в подозрении, что ее муж жив. Я имею тысячу причин думать, что толстая, высокая, повязанная платком и украшенная бородавками и очень темными бровями Пелагея имела в заведывании своем не только кухню, но и сердце Медузина, но я вам их не скажу, потому что тайны частной жизни для меня священны. Она явилась. Он объяснил ей свое затруднительное положение.

- Эк ведь лукавый-то вас, - отвечала Пелагея, - а туда же, ученые! Как, прости господи, мальчишка точно неразумный, эдакую ораву назвать, а другой раз десяти копеек на портомойное не выпросишь! Что теперь станем делать? Перед людьми-то страм: точно погорелое место.

- Пелагея! - возразил громким голосом Медузин. - Не употребляй во зло терпение моё; именины править с друзьями хочу, хочу и сделаю; возражений бабьтх пе терплю.

Влияние Цийерона было бы заметно каждому, но Пелагея, взволнованная вестью о праздднике, не думали о Цицероне.

- Конечно, мы и замолчим; дело ваше, хоть в окне бросайте деньги, коли блесир [Искаженное фр. plafsir - удовольствие] доставляет. Дайте пятьдесят рублей, всего искуплю, кроме напитков.

Пелагея очень хорошо знала, что Медузину не по нравятся ее ответ, а потому, сказавши это, она с глубоким чувством собственного достоинства подперла одну руку другой, а первой рукой щеку и спокойно ожидала действия своих слов.

- Пятьдесят рублей на эту дрянь! Да ты - того, хватила, что ли, через край? Пятьдесят рублей бей напитков! Вздор какой! Баба глупая! Никакого совете не умеет дать! Так ступай же к отцу Иоаггшкию пригласить его ко мне д
Страница 38 из 41 Следующая страница