Александр Иванович Герценю КТО ВИНОВАТ? РОМАН В ДВУХ ЧАСТЯХ Страница 39

вадцать четвертого числа и попроси у него посуды на вечер.

- Куда хорошо по дворам шляться за посудою!

- Пелагея! Знакомый тебе это человек? - спросил Медузип, указывая на сучковатую трость в углу.

Пелагея, увидевшись с знакомым, пошла в кухню надеть капот, шелковый платок и потом с ворчанием отправилась к отцу Иоанникию; а Медузип сел за письменный стол и просидел с час в глубокой задумчивости; потом вдруг "обошелся посредством" руки: схватил бумагу и написал, - вы думаете, комментарий к "Знойно" или к Евтропиевой краткой истории, - и ошибаетесь. Вот он что написал:

1. Российская грамматика и логика.... много употребл.

2. История и география ...... употребляет довольно

3. Чистая математика ........ плох

4. Французский язык ........ виноградн. много

5. Немецкий язык ......... пива очень много

6. Рисование и чистописание .... одну настойку

7. Греческий язык [У меня было написано "Отец законоучитель"... ценсура заменила его греческим учителем! (Примеч. А. П. Герцена.)] ..... все употребляет



После этих антропологических отметок Иван Афанасьевич написал соответственную им программу:

Ведро саатуринского ........ 16 руб.

1/2 ведра настойки .......... 8 "

1/2 ведра пива. .......... 4 "

2 бутылки меду ...... - 50 коп,

Судацкого 10 бутылок ..... 10 "

3 бутылки ямайского ..... 4 "

Сладкой водки штоф ........ 2 " 50 коп.

Итого: 45 руб.



Медузин был доволен сметой: не то чтоб очень дорого, а выпить довольно; сверх того, он ассигновал значительные деньги на покупку визиги для пирогов, ветчины, паюсной икры, лимонов, селедок, курптельного табаку и мятных пряников, - последнее уже не но необходимости, а из роскоши.

Гости собрались в седьмом часу. В девять с Кафер-наумского шел уже проливной дождь; в десять учитель географии, разговаривая с учителем французского языка о кончине его супруги, помер со смеху и не мог никак ионять, что, собственно, сметного было в кончине этой почтенной женщины, - но всего замечательнее то, что и француз, неутешный вдовец, глядф на него, расхохотался, несмотря на то что он употреблял одно виноградное. Медузин показывал сам пример гостям: он пил бсепрестанно и все, что ни подавала Пе-лагеы, - пунш и пиво, водку в сантцринское, даже успел хватить стакан меду, которого было только две бутылки; ободренные таким примером гости не ооставали от хозяина; один Крутшферский, приглашенный хозяином для почета, потому что он принадлежал к высшему ученому сословию в городе, - один Круциферский не брал участия в общем шуме и гаме: он сидел в углу и курил трубку. Зоркий взгляд хозяина добрался наконец до него.

- Дмитрий Яковлевич, вы-то что же пуншику-то с лимлнчиком?.. Ну, что, право, сидите голову повеся, сами не пьете, другим мешаете.

- Вы знаете, Иван Афанасьевич, что я никогда по пыо.

- И знать, любезнейший мой, не хочу такого вздору, пьешь не пьешь, а с друзьями выпить надобно; дружеская беседа, да... Пелагея, подай стакан пуншу да гораздо покрепче.

Последнее замечание, вероятно, хозяин основал на том, что Круциферский и послабже не хотел.

Принесла Пелагея стакан кизлярки, в которой лежал, должно быть, мертуо пьяный кусок лимону и в которой бесследно пропали несколько чайных ложек кипятку. Круциферский взял стакан, чтоб отделаться от хозяина, в надежде, что найдет случай три четверти выплеснуть за растворенное окно. Это было не так легко, потому что Медузин, посадивши кого-то за себя поиграть в бостон, подсел к Круциферскому.

- Вот, Дмитрий Яковлевич, я тебе искренно скажу, ты меня обязал, истинно дружески обязал, а то как в твои лета, сидишь дома назаперти; конечно, у тебя есть там хозяюшка молодая, ну, да ведь надобно же и в свет-то иной заглянуть. Ну, дай же, Дмитрий Яковлевич, ятебя за это поцелую, - и, не дожидаясь разрешения и несмотря на то что от него пахло точно из растворенной двери питейного дома, вылитографировал довольно отчетливо толстые губы свои на щеке Круци-ферского. А вслед за тем, не говоря худого слова, обнял Дмитрия Яковлевича и Кафернаумский, с которого пот лился ручьями. Желая просушить лицо, без явной обиды собрату по просвещению юношества, Круциферский отошел в угол и вынул платок. Спиною к нему стоял неутешный вдовец и учитель французского языка с Густавом Ивановичем, учителем немецкого языка, который в сию минуту был налит пивом до конца ногтей и курил трубку с перышком. Ни тот, ни другой не заметили Круциферского и продолжали вполголоса разговор. Само собою разумеется, что Круциферскому вовсе не хотелось подслушать, что они говорят, но фамилия Бельтова, произнесенная довольно громко, рядом с его собственной, заставила его вздрогнуть и инстинктивно прислушаться.

- Это старый штук, - говорил француз, посгладив-ши как-то все русские буквы, - и если Адан не носил рок, то это оттого, что он бил одна мушипа в Эден.

- Та, - отвечал Густав Иванович, - та! Этот Пельгтоф, это точна Тон-Шуан, - и через минуоу громко расхохотался; минуту эту, по цемецкому обычаю, он провел в глубокомысленном обсуживапии, что сказал французский учитель об Адаме; добравшись наконец но смысла, Густав Иванович громко расхохотался и, вынимая из чубука перышко, совершенно разгрызенное его гермаскими зубами, присовокупил с большим довольством: "Ich habe die Pointe, sehr gut!" [Я понял, в чем соль, очень хорошо! (нем.)]

Но наибольшее действие этот рассказ сделал не на Густава Ивановича, а на человека, который почти не слыхал его, то есть на Круциферского. Что это значит - эти две фамилии, рядом поставленные? Да как же это, неужели страшная тайна, которую он ежва подозревал, в которой он себе не смел признаться, сделалась площадною сплетней? Да точно ли они говорили это? Конечно, говорили, - и вот они стоят еще на том же. месте, и Густав Иваович продолжает хохотать,., Круциферскому показалось, что у него, в груди что-то оборвадось и что грудь наполняется горячей кровью, и все она подступает выше и выше, и скоро хлынет ртом... Голова у него кружилась, перед глазами прыгали огоньки, он боялся встретиться с кем-нибудь взглядом, он боялся упасть на пол - и прислонился к степе... Вдруг чья-то тяжелая рука схватила его за рукав; он весь содрогнулся; что еще будет? - думал он.

- Нет, любезный Дмитрий Яковлевич, честные люди так не поступают, - говорил Иван Афанасьевич, держа одной рукой Круциферского за рукав, а другою стакан пуншу, - нет, дружище, припрятался к сторонке, да и думаешь, что прав. У меня такой закон: бери не бери, твоя воля, а взял, так пей.

Круциферский, долго всматриваясь и вслушиваясь, -вроде того, как Густав Иванович изучал замечание французского учителя, - наконец.смутио понял, в чем дело, взял стакан, выпил его разом и расхохотался.

- Вот люблю, можно честм приписать! Каков? А говорит - не пью, экой хитрец! Ну, Дмитрий Яковлевич, Митя, выпей еще стаканчик,.. Пелагея, - присовокупил Медуизн, вытаскивая из стакана Круциферского собственным (обходительным) пальцем своим кусок лимона, - еще пуншу да покрепче... Выпьешь?

- Давайте.

- Браво, браво!..

И Медузии только потому не поцеловал Круциферского, что рот его был аз пят лимоном, который он съел о кожей и с косточками, прибавляя в виде объяснительной комментарии: "Кисленькое-то славно, когда фундамент выведен". Пунш принесли, Круниферский выпил его, как стакан воды. Никто не заметил, что он был бледен, как воск, и что посинелые губы у него дрожали, может, пттому, что гостям казалось, что весь земной шар дрожит.

Между тем как дело шло на пульку, неутомимая Пелагея прмнесла на маленький столик поднос с графином и стаканчиками на ножках, потом тарелку с селедками, пересыпанными луком. Селедки хотя и были нарублены поперек, но, впрочем, не лишены ни позвоночного столба, ни ребер, что им придавало особенную, очень приятную остроту. Игра кончилась мелким проигрышем и крупным ругательством между людьми, жившими вместе целый бостон. Медузин был в выигрыше, а следовательно, в самом лучшем расположении духа.

- Полйоте, полпОте!-- кричал он. - Пойдемте--ка лучше да с божьим благословением хватимте кантафресного.

Иван Афанасьевич постоянно называл настойку кантафресньш почему - не знаю, но полагаю, по достаточным и верным латинским источникам.

Госта отправились к столу.

- Дмитрий Яковлевич! Уж, верно, ты пе откажешься и от кантафресного?

- Давайте и кантафресиого, - отвечал Круцифер-ский и опрокинул в горло огромную рюмку пенника, испорченного разными травами, отвратительными на вкус и полезными, как думают легковерны люди, для желудка.

Восторг гостей был неописанный; но Пелагея принесла баснословной величины пирог с визигой... Я, впрочем, полагаю, что мы довольно ознакомились с характером валтасаровского празднества, которым Медузин праздновал свое тезоименитство; тем более не считаю нужным описывать продолжение его, что могу уверить читателей в том, что праздник продолжался совершенно в том же направлений и на тех же основаниях.

На другой день Круциферсшш имел длинный разговор с Любовью Александровной; она поднялась в его глазах опять так высоко, так недосягаемо высоко; он был способен понять и оценить ее... но что-то отлетело между ними, и страшная мысль: "об этом говорят" - уничтожала его. Он, впрочем, насчет этого не сказал ей ни слова; ему было тяжело с ней говорить, и он торопился в гимназию; пришедши туда прежде окончания другой лекции, он стоял у окна в рекреационной кале. Давно ли он так спокойно смотрел из этого окна, давно ли, на верху человеческого счастия, он так торопился бежать домой? И вдруг все переменилось! он хотел бы бежать из дому... и между тем он был подавлен ее величием и силой, он понял, что она страдает не меньше его, но что она скрывает эти страдания из любви к нему., "Из любвп ко мне! Но разве она любит меня, разве можно любить бревно, лежащее на дороге к счастью?.. Зачем я не умел скрыть, что все знакн если б я был осторожнее, она не столько бы страдала, а я все сделал бы, чтоб она была счастлива; но что же делать; бежать, бежать - куда?.."

Его остановил Анемподист Кафернаумский
Страница 39 из 41 Следующая страница