Александр Иванович Герценю КТО ВИНОВАТ? РОМАН В ДВУХ ЧАСТЯХ Страница 40

. Он, видимо, еще не оправился от вчерашнего раута; глаза у него были красны и окружены каким-то пухлым кругом, как бывает луна зимою в морозные дни, на щеках и носу проступали сизые пятна.

- Что, почтеннейший, - сказал Кафернаумский, отирая пот с лица, - трещит?

Круциферский промолчал.

- Я сам едва жив.

Видала ль ты обломки корабля? 7

Видала, но почто? Се жизнь теперь моя...

Каков-с Медузин-то? Старый пес, расходился как! Да вы, Дмитрий Яковлевич, поправлялись? То есть, клин клином-то...

- Как, поправлялся ли?

- А вот я вам покажу как; и видно, что еще новичок! Пойдемте-ка ко мне. Я ведь тут возле живу,

Ради рома и арака 11

Посети домишко мой.

Круциферский отправился к Кафернаумскому. Зачем? Этого он сам не знал. Кафернаумский вместо, рома и арака предложил рюмку пеннику и огкрцы, Круциферский выпил и к удивлению увидел, что в самом деле, у него на душе стало легче; такое открытие, разумеется, не могло быть более кстати, как в то время, когда безвыходное горе разъедало его.

Часов в десять с небольшим Семей Иванович Крупов явился в небольшую залу "Города Кересберг" и принялся прохаживаться взад и вперед, с лицом озабоченным и сердитым. Минут через пять дверь из комнаты Бельтова оьворилась, и вышел Григорий, со щеткой в руке и с пальто на руке.

- Что, небось еще спит?

- Сейчас проснулись, - отвечал Григорий.

- Скажи ему, что я пришел и имею до пего дело.

- Семен Иванович! - закричал Бельтов. - Семеп Ивановрч! Милости просим, - и показался в дверях.

- Имеете вы, - спросил он, - полчаса времени для меня?

- Хоть целый день! - отвечал Бельтов.

- Да не помешал ли я вам? Вы, кажется, по утрам занимаетесь политической экономией, что ли?

Старик нисколько не скрыл иронический тон вопроса.

- Вы, кажется, сегодня и рано встали с постели, ( да только левой ногой, - заметил Бельтов, до высочайшей степени кротко принимавший замечания старого ворчуна.

- Стало, я встал с той ноги, с которой хотел.

- Итак, - сказал Бельтов, указывая на дверь. Крупов молча вошел в нее.

- Владимир Петрович! - начал Крупов, и сколько он ни хотел казаться холодным и спокойным, не мог, - я пришел с вами поговорить не сбрызгу, а очень подумавши о том, что делаю. Больно мне вам сказать горькие истины, да ведь не легко и мне было, когда я их узнал. Я на старости лет остался в дураках; так ошибся в человеке, что мальчику в шестнадцать лет надобно было бы краснеть.

Бельтов смотрел на старика с удивлением.

- Коли я уж начал говорить, так буду, как маке-: Донский солдат, вещи называть своим именем, а там что будет, не мое дело; я стар, однако трусом меня никто не назовет, да и я, из трусости, не назову неблагородного поступка - благородным.

- Послушайте, Семен Иванович! Я уверен, что вы не трус, да еще более уверен в том, что и меня вы не сситаете за труса, но мне бы очень было неприятно стать в необходимость доказыват это вам, которого я искренно уважаю; я вижу, вы раздражены, а потому, что бы ни было, сделаемте условие не употреблять грубых выражений; они имеют странное свойство надо мной: они меня заставляют забыть все хорошее в том, кто унижается до ругательств. Бранью вы ничего не объясните, а потому к делу, и извините за aviso [предупреждение (ит.)].

- Хорошо-с; я буду, мрлостивый государь, вежлив, чрезвычайно вежлив. Позвольте мне иметь смелость, Владимир Петрович, вас спросить - знаете вы или нет, что вы разрушили счастье семьи, на которую я четыре года ходил радоваться, которая мне заменяла мою собственную семью; вы отравили ее, вы сделали разом четырех несчастных. Из сожаления к вашему одиночеству я ввел вас в эту семью; вас приняли, как родного, вас отогрели там, а вы чем отблагодарили Извольте знать, муж не нынче-завтра повесится или утопится, не знаю, в воде или вине; рна будет в чахотке, за это я вам отвечаю; ребенок останется сиротою на чужих ркках, и, в довершение, весь город трубит о вашей победе. Позвольте же и мне вас поздравить!

Благородный старик дрожал от гнева, говоря последние слова.

- А может, вам это ничего, с высшей точки зрения, - прибавил он, погодя немного.

Бельтов встал с дивана и быстро ходил по комнате; потом он вдруг остановился перед стариком.

- Позвольте мне вас теперь спросить: кто вам дал право так дерзко и так грубо дотрогиваться до святейшей тайны моей жизни? Почему вы знаете, что я не вдвое несчастнее других? Но я забываю ваш тон; извольте, я буду говорить. Что вам от меня надобно знать? Люблю ли я эу женщину? Я люблю ее! Да, да! Тысячу раз повторяю вам: я люблю всеми силами души моей эту женщину! Я ее люблю, слышите?

- Так зачем же вы ее губите? Если б вы были человек с душою, вы остановились бы на первой ступени, вы не дали бы заметить своей любви! Зачем вы не оставили их дом? Зачем?

- Вы проще спросите: зачем я живу вообще? Действительно, не знаю! Может, для того, чтоб сгубить эту семью, чтоб погубииь лучшую женщину, которую я встречал. Вам все это легко и спрашивать и осуждать Видно, в вас сердце-то смолоду билось тихо, а то бы осталось хоть что-нибудь в воспоминании. Извольте, я буду отвечать на ваши вопросы. Да! Я чувствую теперь потребность не оправдываться, - я не признаю над собою суда, кроме меня самого, - а говорить; да сверх того, вам нечего больше мне сказать: я понял вас; вы будете только пробовать те же вещи облекать в более и более оскорбительную форму; это наконец раздражит нас обоих, а, право, мне не хотелось бы поставить вас на барьер, между прочим, потому, что вы нужны, необходимы для этой женщины.

- Говорите, говорите; я буду слушать.

- Я приехал сюда в одну из самых тяжелых эпох моей жизни. В последнее время я расстался с заграничными друзьями; здесь не было ни одного человека, близкого мне; я ттлкнулся к некоторым в Москве - ничего общего! Это укрепило меня еще более в намерении ехать в NN. Вы знаате, что здесь было и весело ли я жил. Вдруг я встречаю эту женщину... Вы ее лююите, уважаете, но вы ее совсем не знаете, так точно, как не знаете меня. Вы дорого оценили ее семейное счастье, ее любовь к мужу, к ребенку - только; не сердитесь - есть минуты, в которые говорят не одни сладкие истины... Не думайте, чтобы внешняя близость или число лет распечатывали душу одного другому, - нисколько! Очень часто людей, живших лет двадцать вместе, в гроб кладут чужими, а иногда они и любят друг друга, да не знают, а братственное сочувствие в : один миг раскрывает в десять раз больше. К тому же, по вашей привычке морализировать, вы на нее смотрели докторально, сверху вниз, а я, изумленный необычайной силой ее,_я склонялся перед ней. Удивительное существо! Iiai; это сделалось в ней, что тн результаты, ва которые я пожертвовал полжизнию, до которых добился трудами и мучениями и которые так новы мне казались, что я ими дорожил, принимал их за нечто выработанное, - были для нее простыми, само собою понятными истинами: они ей казались обыкновении. Не знаю, я со многими людьми встречался, у каждого рано или поздно дойдешь до его горизонта, дойдешь до рва, чрез который он пересадить не может; в ней я не видел этого горизонта. Какие мгновения истинного блаженства я испытал в эти вечера, когда мы долго беседовали!.. Я отдохнул за весь холод, испытанный в моей жизни. Первый раз человек узнал, что такое любочь, что такое счастье, и зачем он не остановился? Это наконец становится смешно, столько благоразумия у меня нет. Да и потом это вовсе было не нужно. Когда я отдал отчет, когда я сам понял - было поздно.

- Да скажите, наконец, какая же у вас цель? Ну, что же дальше?

- Я не думал об этом и ничего не могу сказать вам.

- Вот вам перед глазами зато и лежат плоды необдуманности.

- Вы думаете, что я равнодушно смотрю на эти плоды, что я ждал, чтоб вы пришли мне рассказать? Прежде вас я понял, что мое счастье потускло, что эпоха, полная поэзии и упоенья, прошла, что эту женщину затерзают... потому что она удивительно высоко стоит. Дмитрий Яковлевич хороший человек, он ее безумно любит, но у него любовь - мания; он себя погубит этой любовью, что ж с этим делать?.. Хуже всего, что он и ее погубит.

- Как же, по-вашему, ему следовало бы хладнокровно смотреть на то, что его жена любит другого?

- Я этого не говорю. Вероятно, ему следовало то делать, что он сделал; каждая натура очень верна себе, особенно в критические минуты. А знаете, чего ему не следовало делать? Сочетать свою жизнь с женщиной такой силы, как она.

- По несчастью, это я ему говорил перед свадьбой, но согласитесь, что теперь поздно об этом толковать и что до вашего приезда она была счастлива.

- Семен Иванович, это бы не осталось так навсегда. Такого рода недоразумения рано или поздно всплывают; как это вы так непоследовательны?!

- Право, это дело мудреное!-Ох, то-то недаром всегда говорил я, что семейная жизнь - вещь преопасная, да проповедовал, как Иоанн в пустыне; никто меня не слушал. Хоть бы вы из сострадания просто...

- Я, право, не знаю, чего вы от меня хотите? После ее болезни я стал замечать ее грусть и его немое безвыходное отчаяние. Я почти перестал ходить к ним, вы это знаете, а чгео мне это стоило, знаю я; двадцать раз принимался я писать к не - и, боясь ухудшить ее состояние, не писал; я бывал у них - и молчал; в чем же вы менф упрекаете, что вы хотите от меня, надеюсь, что не простое желание бросить в меня несколько оскорбительныых выражений привело вас ко мне?

- Владимир Петрович, ну, докажите же, что вы сильный человек; я веррю, что вам это трудно, ну, все же принесите жертву, большую жертву... А мы, может, спасем эту женщину; Владимир Петрович, уезжайте отсюда!..

И какая-то нежность в тоне заменила натянутую жесткость... голос у старика дрожал. Он любил Бедь-това.

Бельтов открыл свой портфель, порылся в бумагах и подал ему начатое письмо.

. - Прочтите, - сказал он.

Письмо было к матери; он извещал ее о своем твердом намерении опять ехать за границу и притом очонь скоро.

- Вы видите, я еду. И вы думаете, что вы спасете ее этим, - спросил он грустно, кача
Страница 40 из 41 Следующая страница