олах.
Это привело в крайнее удивление моего соседа, и он наверно присягнул бы, что я валах; после этой счастливой подробности даже сержант смягчился и стал разговорчивее.
В Лионе я взял свей чемодан и тотчас поехал в другую контору дилижансов, вскарабкался на империал и через пять минут скакал уже по женевской дороге. В последнем большом городе, на площадке перед полицейским домом, сидел комиссар полиции с писарем, около стояли жандармы, тут свидетельствовали предварительно пассы. Приметы не совсем шли ко мне, а потому, слезая с империала, я сказал жанарму:
- Mon brave67, пожалуйста, где бы на скорую руку выпить стакан вина с вами, укажите, мочи нет, какой жар.
- Да вот тут, два шага, кафе моей родной сестры.
- А как же быть с пассом?
- Давайте сюда, я отдам моему товарищу, он принесет его нам.
Через минуту мы осушали с жандармом бутылку Бон в кафе его родной сестры, а через пять его приятель принес пасс, я ему поднес стакан, он приложил руку к шляпе, и мы отправились друзьями к дилижансу. Первый раз сошло хорошо с рук. Приезжаем на границу - река, на реке мост, за мостом пиэмонтская таможня. Французские жандармы на берегу таскаются во всех направлениях, ищут Ледрю-Роллена, который давно проехал, или по крайней мере Феликса Пиа, который все-таки проедет и, так же как я, с валахским пассом.
Копдуктор заметил нам, что здесь окончательно смот(288)рят бумаги, что это пррдолжается довольно долго, с полчаса, в силу чего советовал поесть в почтовом трактире. Мы вошли и только что уселись, прикатил другой лионский дилижанс; входят пассажиры, и первый - мой сержант, фу, пропасть какая, я ведь ему сказал, что еду в Лион. Мы с ним сухо поклонились, он также, кажется, удивился, однако не сказал ни слова.
Пришел жандарм, роздал пассц, дилижансы были уже "а той стороне.
- Извольте, господа, отправляться пешком через моост.
Вот тут--то, думаю, и пойдет история. Вышли мы... Вот и на мосту - истории нет, вот и за мостом - истории нет.
- Ха, ха, ха! - сказал, нервно смеясь, сержант,- переехали-таки, фу, как будто какая-нибудь тяжесть свалилась.
- Как, - сказал я, - и вы?
- Да ведь и вы, кажется?
- Помилуйте, - отвечал я, смеясь от души, - прямо из Бухареста, чуть не на волах.
- Ваше счастье,-сказал мне кондуктор, грозя пальцем, - а вперед будьте осторожнее. Зачем вы дали два франка на водку мальчику, который привел вас в контору? Хорошо, что он тоже наш, он мне тотчас сказал: "Должно быть, красный; ни минуты не остался в Лионе и так обрадовался месту, что дал мне два франка на водку". - "Ну, молчи, не твое дело, - сказал я ему, - а то услышит бестия какая-нибудь полицейская и, пожалуй, остановит".
На другой день мы приехали в Женеву, эту старинную гавань гонимых... "Во время смерти короля сто пятьдесят семейств, - говорит Мишле в своей истории XVI столетия, - бежали в Женеву; спустя некоторое время ещее тысяча четыреста. Выходцы французские и выходцы из Италии основали истмнную Женеву, это удивительное убежище мажду тремя нациями; без всякой опоры, боясь самих швейцарцев, о"о держалось одной нравственной силой".
Швейцария была тогда сборным местом, куда сходились со всех сторон уцелевшие остатки европейских движений. Представители всех неудавшихся революций кочевали между Женевой и Базелем, тллпы ополченцев пере(289)ходили Рейн, другие спускались с С.-Готарда или шли из-за Юры. Трусливое федераальное правительство еще не смело открыто их гнать, кантоны еще держались за свое старинное, святое право убежища.
Точно на смотру, церемониальным маршем проходили по Женеве, останавливались, отдыхали и шли дальше все эти люди, которыми была полна молва, которых я любил заочно и к которым теперь торопился навстречу...
ГЛАВА XXXVII
Вавилонское столпотворение. - Немецкие Umwalzungs-mannefbi68. - Французские красные горцы. - Итальянские fuorusciti69 в Женеве. - Маццини, Гарибальди, Орсини.. романская и германская традиция. - Прогулка на "Князе Радецком".
Было время, когда, в порыве раздражения и горького смеха, я собирался, на манер гранвилевской иллюстрации, написать памфлет: "Les refugies peints par eux-memes"70. Я рад, что не сделал этого. Теперь я смотрю покойнее, меньше смеюсь и меньше негодую. К тому же и эмиграция продолжается слишком долго и слишком тяжко гнетет людей...
Тем не меньше я и теперь скажу, что эмиграции, предпринимаемые не с определенной целью, а вытесняемые победой противной партии, замыкают развитие и утягивают людей из живой деятельности в призрачную. Выходя из родины с затаенной злобой, с постоянной мыслию завтра снова в нее ехать, люди не идут вперед, а постоянно возвращаются к старому; надежда мешает оседлости и длинному труду; раздражение и пустые, "о озлобленные споры (не позволяют выйти из известного числа вопросов, мыслей, воспоминаний, из которых образуется обязательное, тяготящее предание. Люди вообще, но пуще всего люди в исключительном положении, имеют такое пристраатие к формализму, к цеховому духу, к профессиональной (290) наружности, что тотчас принимают свой ремесленнический, доктринерный тип.
Все эмиграции, отрезанные от живой среды, к которой принадлежали, закрывают глаза, чтоб не видеть горьких истин, и вживаются больше в фантастический, замкнутый круг, состоящий из косных воспоминаний и несбыточных надежд. Если прибавим к тому отчуждение от не эмигрантов, что-то озлобленное, подозревающее, исключительное, ревнивое, то новый, упрямый Израиль будет совершенно понятен.
Эмиграты 1849 не верили еще в продолжительность победы своих врагов, хмель недавних успехов еще не проходил у них, песни ликующего народа и его рукоплескания еще раздавались в их ушах. Они твердо верили, что их поражение - минутная неудача, и не перекладывали платья из чемодана в комод. Между тем Париж был под надзором полиции, Рим пал под ударами французов, в Бадене свирепствовал брат короля прусского, а Паскевич по-русски, взятками и посулами, надул Гергея в Венгрии. Женева была битком набита выходцами, она делалась Кобленцом революции 1848 года. Итальянцы всех стран, французы, ушедшие от Бошарова следствия, от версальского процесса, баденские ошаченцы, вступившие в Женеву правильным строем, с своими офицерами и с Густавом Струве, участники венского восстания, богемцы, познанские и галицийские поляки,- все это толпилось между отель де Берг и почтовым кафе. Умнейшие из них стали догадываться, что эта эмиграция не минутна, поговаривали об Америке и уезжали. Большинство, совсем напротив, и в особенности французы, верные своей натуре, ждали всякий день смерти Наполеона и нарождения республики демократической и социальной- одни, другие-демократической, но. отнюдь не социальной.
Через несколько дней после моего приезда, гуляя в Паки, я всртетил какого-то пожилого господина с видом русского сельского священника, в низкой шляпе с большими полями, в черном белом сертуке, прогуливавшегося с каким-то иерейским помазанием; возле него шел человек страшных размероу, небрежно собранный из огромных частей людского тела. Со мной был молодой литератор Ф. Капп.
- Вы не знаете их? - спросил он меня. (291)
- Нет, но, если я не ошибаюсь, это Ной или Лот, прогуливающийся с Адамом, который, вместо фиговых листьев, надел не по мерке сшитое пальто.
- Это Струве и Гейнцен, - ответил он, смеясь. - Хотите познакомиться?
- Очень.
Он подвел меня.
Разговор был ничтожен; Струве возвращашся домой и просил зайти, мы пошли с ним. Небольшая квартира его была наполнена баденцами; середь их сидела высокая и издали очень красивая женщина, с богатой шевелюрой, оригинальным образом разбросанной, - это была известная Амалия Струве, его жена.
Лицо Струве с самого начала сделало на меня странное впечатление: оно выражало тот нравственный столбняк, который изуверство придает святошам и раскольникам. Глядя на этот крепкий, сжатый лоб, на покойное выражение глаз, на нечесаную бороду, на волосы с проседью и на всю его фигуру, мне казалось, что это или какой-нибудь фанатический пастор из войска Густава-Адольфа, забывший умереть, или какой-нибудь таборит, проповедующий покаяние и приичастие в двух видаж. Наружность Гейнцена, этого Собакевича немецкой революции, была угрюмо груба; сангвинический, неуклюжий, он сердито поглядывал исподлобья и был не речист. Он впоследствии писал, что достаточно избить два миллиона человек на земном шаре, и дело революции пойдет как по маслу. Кто его видел хоть раз, тот не удивится, что он это писал.
Не могу не рассказать о чрезвычайно смешном анекдоте, который со мной случился по поводу этой каннибальской выходки. В Женеве жил, да и теперь живет, добрейший в мире доктор Р., один из самых платонических и самых постоянных любовников революции, друг всех выходцев; он на свой счет лечил, кормил и поил их. Бывало, как рано ни придешь в Cafe de la Poste, а доктор уже там и уже читает третью или четвертую газету, зовет таинственно пальцем и сообщает на ухо:
- Я думаю, что сегодня в Париже горячий день.
- Отчего же?
- Я вам не могу сказать, от кого я слышал, но только от близкого человека Ледрю-Роллена, он был здесь проездом... (292)
- Да ведь вы и вчера и третьего дня ждали чего-то, любезнейший доктор?
- Ну так что ж, Stadt Rom war nicht in einem Tage gebaut71.
Вот к нему-то, как к другу Гейнцена, в том же самом кафе я и обратился,"когда Гейнцен напечатал свою филантропическую программу.
- Зачем же, - сказал я ему, - ваш приятель пишет, такой вредный вздор? Реакция кричит, да и имеет право - что за Мара, переложенный на немецкие нравы, да и как требовать два миллиона голов?
Р. сконфузился, но друга выдать не хотел.
- Послушайте, - сказал он наконец, - вы, может, одно выпустили из виду: Гейнцен говорит обо всем роде человевеском, в этом числе по крайней мере двести тысяч китайцев.
- Ну, вот это другое дело, чего их жалеть, - отватил я и долго после не мог вспомнить без сумасшедшего смеха эту облегчающую
Страница 9 из 70
Следующая страница
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
[ 11 ]
[ 12 ]
[ 13 ]
[ 14 ]
[ 15 ]
[ 16 ]
[ 17 ]
[ 18 ]
[ 19 ]
[ 1 - 10]
[ 10 - 20]
[ 20 - 30]
[ 30 - 40]
[ 40 - 50]
[ 50 - 60]
[ 60 - 70]
