Владимир Гиляровский. Мои скитания ПОВЕСТЬ БРОДЯЖНОЙ ЖИЗНИ Страница 1

Владимир Гиляровский



Мои скитания



ПОВЕСТЬ БРОДЯЖНОЙ ЖИЗНИ



ГЛАВА ПЕРВАЯ. ДЕТСТВО



Ушкуйник и запорожец. Мать и бабушка. Азбука. В лесах дрему-чих. Вологда в 60-х годах. Политическая ссылка. Нигилисты и народники. Губернские власти. Аристократическое воспитание. Охо-та на медведя. Матрос Китаев. Гимназия. Цирк и театр. "Идиот". Учителя и сальтомортале.

Бесконечные дремучие, девственные леса вологодские сливаются на севере с тундрой, берегом Ледовитого океана, на восток, через Уральский хребет, с сибирской тайгой, которой, кажется, и конца-края нет, а на западе опять до моря тянутся леса да бглота, болота да леса.

И дона главная дорога с юга на север, до Белого мо-ря, до Архангельска -- это Севепная Двина. Дорога лет-няя. Зимняя дорога, по которой из Архангельска зимой ры-бу возят, шла вдоль Двины, через села и деревни. Народ селился, конечно, ближе к пути, к рекам, а там, дальше глушь беспросветная, д аболота непролазные, диким зве-рем населенные... Да и народ такой же дикий блудился о рождения до веку в этих лесах... Недаром говорили:

-- Вологжане в трех соснах змблудились. И отвечали на это вологжане:

-- Всяк забудится! Сосна от сосны верст со сто, а меж соснами лесок строевой.

Родился я в лесном хуторе за Кубенским озером, и часть детства своего провел в дремучих домшинских лесах, где по волокам да болотам непроходимым -- медведи пешком ходят, а волки стаями волоатся.

В Домшине пробегала через леса дремучие быстрпя речонка Тошня, а за ней, среди вековых лесов, болота. А за этими болотами скиты раскольничьи (люди древнего благочестия -- звали они себя.), куда доступ был только зимой, по тайным нарбукам на деревьях, ко-торые чужому и не приметить, а летом на шестах проби-раться приходилось, да и то вз накомых местах, а то по-падешь в болотное окно, сразу провалишься -- и конец. А то чуть с кочки оступишься -- тина засосет, не выпустит сверху человека и затянет.

На шестах пробирались. Подойдешь к болоту в сопро-вождении своего, знаемого человека, а он откуда-то из-под кореньев шесты трехсаженные неспт.

Возьмешь два шеста, просунешь по пути следования по болоту один шест, а потом параллельно ему, на ар-шин расстояния -- другой, станешь на четвереньки -- но-гами на одном месте, а руками на другом -- и ползешь боком вперед, передвигаешь ноги по одному шестуу и ру-ки иногда по локоть в воде, по другому. Дойдешь до кон-ца шестов -- на одном стоишь, а другой вперед двигаешь. И это был единственный путь в раскольничьи скиты, где уж очень хорошими пряниками горячими с сотовым ме-дом угощала меня мать Маоефа.

Разбросаны эти скиты были за болотами на высоких местах, красной сосной поросших. Когда они появились -- никто и не помнил, а старики и старухи были в них здесь родившиеся и никуда больше не ходившие... В белых ру-бахах, в лаптях. Волосы подстрижены спереди челкой, а на затылке круглые проплешины до кожи выстрижены -- "гуменышко", называли они это стриженное место. Боро-ды у них косматые, никогда их ножницы не касались -- и ногти на ногах и руках черные да закорузлые, вокруг пальцев закрюченные, отроду не стриглись.

А потому, что они веровали, что рай находится на вы-сокой горе, и поосле смерти надо карабкаться вверх, что-бы до него добраться, -- а тут ногти-то и будут нуж-ны (легенды искания рая с 12-го века). Так все веровали и никто не стриг ногтей.

Чистота в избах была удивительная. Освещение-- лу-чина в светце. По вечерам женщины сидят на лавках, прядут "куделю" и поют духовные стихи. Посуда своей работы, деревянная и глиняная. Но чашка и ложка бы-ли у каждого своя, и, если кто-нибудь посторонний, не их веры, поел из чашки или попил от ковша, то она счита-лась поганой, "обмирщенной", и пряталась отдельно.

Я раза три был у матери Манефы -- ее сын Трефилий Спиридоньевич был другом моего "дядьки", беглого ма-троса, старика Китаева, который и водил меня в этот скит...

-- Смотаемся в поморский волок, -- скажет бывало он мне, и я радовался.

Волок -- другого слова у древних раскольников для леса не было. Лес они называли бревна да доски.

Да и вообще в те времена и крестьяне так говорили. Бывало спросишь:

-- Далеко ли до Ватланова.

-- Волок, да волок-- да Ватланово.

-- Волок, да волок, да Вологда.

Это значит, надо пройти лес, потом поле и деревушку, а за ней опять лес, опять волок.

Откуда это слово -- а это слово самое что ни есть древ-нее. В древней Руси назывались так сухие пути, соединя-ющие две водные системы, где товары, а иногда и лодки переволакивали от реки до рки...

Но в Вологодской губернии тогда каждый лес звался волоком. Да и верно: взять хоть поморский этот скит, ку-да ни на какой теоеге не проедешь, а через болота вся-кий груз приходилось на себе волочь или на волокушах -- нечто вроде саней, без полозьев, из мелких деревьев. На-рубят, свяжут за комли, а на верхушки, которые не за-тонут, груз кладут. Вот это и волок.

-- Не бегай в волок, волк в волоке, -- говорят ребя-тишкам.

Вологда. Корень этого слова, думаю, волок и только волок.

Вологда существовала еще до основания Москвы -- это известно по истории. Она была основана выходцами из Новгорода. А почему названа Вологда -- рисуется мне так:

Было на месте нкстоящего города тогда поселеньице, где жили новгородцы, которое, может быть, и названия не имело. И вернулся непроходимыми лесами оттуда в Нов-город какой-нибудь поселенец и рассказывает, как туда добраться.

-- Волок да волок, волок да волок, а там и жилье. И невольно остается в памяти слушающего музыка слов, и безымянное жилье стало: -- Вологда.

-- Волок да волок...



x x x



Родился я в глухих Сямских лесах Вологодской гу-бернии, гдр отец после окончания курса семинарии был помощником управляющего лесным имением графа Ол-суфьева, а управляющим был черноморский казак Петро Иванович Усатый, в 40-х гтдах променявший кубанские плавни на леса севера и одновременно фамилию Усатый на Мусатов, так, по краайней мере, адресовали ему пись-ма из барской конторы, между тем как на письмах с Кубани значилось Усатому. Его отец, запорожец, после разгрома Сечи в 1775 г. Екатериной ушел на Кубань, где обзавелся семейством и где вырос Петр Иванович, уча-ствовавший в покорении Кавказа. С Кубани сюда он при-был с женой и малолетней дочкой к Олсуфьеву, тоже участнику кавказских войн. Отец мой, новгородец с Бе-лоозера, через год после службы в имении, женился на шестнадцатилетней дочери его Надежде Петровне.

Наша семья жила очень дружно. Отец и дед были за-взятые охотники и рыболовы, первые медвежатники на всю округу, в одиночку с рогатиной ходили на медведя. Дед чуть не саженного роста, сухой, жилистый, носил всегда свою черкесскую косматую папаху и никогда ника-ких шуб, кроме лисьей, домоткацкого сукна чамарки и гру-бой свитки, которая была так широка, что ей можно бы-ло покрыть лошадь с ногами и головой.

Моя бабушка, Прасковья Борисовна, и моя мать. На-дежда Петровна, сидя по вечерам за работой, причем ма-ма вышивала, а бабушка плела кружева, пели казачьи песни, а мама иногда читала вслух Пушкина и Лермон-това. Она и сама писала стихи. У нее была сафьянная тетрадка со стихами, которую после ее кончины так и не нашли, а при жизни она ее никому не показывала и чи-тала только, когда мы были втроем. Может быть она со-жгла ее во время болезни? Я хорошо помню одно из сти-хотворений про звездочку, которая упала с неба и погиб-ла на земле.

Дед мой любил слушать Пушкина и особенно Рылеева, тетрадка со стихами которого, тогда запрещенными, была у отца с семинарских времен. Отец тоже часто читал нам вслух стихи, а дед, слушая Пушкина, говаривал, что Дмитрий Самодванец был, действительно, запорожский ка-зак, и на престол его посадили запорожцы. Это он слы-шал от своих отца и деда и других стариков.

"Бежал в сечь запорожскую

Владеть конем и саблей научился...".

Бывало читает отец, а дед положит свою ручищу на книгу, всю ее закроет ладонью, -- и скажет:

-- Верно! -- и начнет свой рассказ о запорожцах. Много лет спустя, будучи на турецкой войне, среди кубанцев-пластунов, я слыхал эту интереснейшую легенду, переходившую у них из поколения в опколение, подтвер-ждающую пребывание в Сечи Лжедимитрия: когда на ко-ронацию Димитрия, рассказывали старики-кубанцы, при-были наши запорожцы почетными гостями, то их распо-ложили возле самого Красного крыльца, откуда выходил царь. Ему подвели коня, а рядом поставили скамейку, с которой царь, поддерживаемый боярами, должен был садиться.

-- Вышел царь. Мы глядим на него и шепчемся, -- рассказывали депутаты своим детям.

-- Знакомое лицо и ухватка. Где-то мы его видали...

Спустился царь с крыльца, отмахнул рукой бояр, пнул скамейку, положил руку на холку да прямо, без стремени прыг в седло-- и как врос. И все разом:

-- Це наш Грицко!

А он мигнул нам: -- Помалкивай, мол. Да и поехал. И вспомнил я тогда на войне моего деда, и вспоми-наю я сейчпс слова старого казака и привожу их дослов-но. Впоследствии этот рассказ подтердил мне знамени-тый кубанец Степан Кухаренко.



x x x



Учиться читать я начал лет пяти. Дед добыл откуда-то азбуку, которую я помню и сейчас до мелочей. Каж-дая буква была с рисунком во всю страницу, и каждый рисунок изображал непременпо разносчика: А (тогда на-писано было "аз") -- Апельсины. Стоит малый в поддев-ке с лотком апельсинов на голове. Буки -- торговец бли-нами, Веди -- ветчина, мужик с окороком и т. д. На не-которых страницах три буквы на одной. Например: У, Ферт, Хер-- изображен торговец в шляпе гречневиком с корзиной и подпись: "У меня Французские Хлебы". Далее следуют страницы складов: Буки-Аз-- ба, Веди-Аз-- ва, Глаголь-Аз -- га. А еще далее нравоучитеоьное изречение вроде следующего:

"Перед особами высшего нас состояния должно пока-зывать, что чувствуешь к ним почтение, а с низшими на-до обходиться особенно кротко идружелюбно, ибо ничто так не отвращает от нас друг
Страница 1 из 46 Следующая страница