Николай Васильевич Гоголь. Вечера на хуторе близ Диканьки, часть первая Страница 4

в белой свитке, сидя у своего воза, на глухо шумевший вокруг него народ. Усталое солнце уходило от мира, спокойно пропылав свой полдень и утро; и угасающий день пленительно и ярко румянился. Ослепительно блистали верхи белых шатров и яток, осененные каким-то едва приметным огненно-розовым светом. Стекла наваленных кучами оконниц горели; зеленые фляжки и чарки на столах у шинкарок преврктились в огненные; горы дынь, арбузов и тыкв казались вылитыми из золота и темной меди. Говор приметно становился реже и глуше, и усталые языки перекупок, мужиков и цыган ленивее и медленнее поворачивались. Где-где начинал сверкать огонек, и благовонный пар от варившихся галушек разносился по утихавшим улицам.

-- О чем загорюнился, Грицько? -- вскричал высокий загоревший цыган, ударив по плечу нашего парубка. -- Что ж, отдавай волы за двадцать!

-- Тебе бы всё волы да волы. Вашему племени все бы корысть только. Поддеть да обмануть доброго человека.

-- Тьфу, дьявол! да тебя не на шутку забрало. Уж не с досады ли, что сам навязал себе невесту?

-- Нет, это не по-моему: я держу свое слово; что раз сделал, тому и навеки быть. А вот у хрыча Черевика нет совести, видно, и на полшеляга: сказал, да и назад... Ну, его и винить нечего, он пень, да и полно. Все это штуки старой ведьмы, которую мы сегодня с хлопцами на мосту ругнули на все бока! Эх, если бы я был царем или паном великим, я бы первый перевешал всех тех дурней, которые позволяют себя седлать бабам...

-- А спустишь волов за двадцать, если мы заставим Черевика отдать нам Параску?

В недоумении посмотрел на него Грицько. В смуглых чертах цыгана было что-то злобное, язвительное, низкое и вместе высокомерное: человек, взглянувший на него, уже готов был сознаться, что в этой чудной душе кипят достоинства великие, но которым одна только награда есть на земле -- виселица. Соврешпнно провалившийся между носом и острым подбородком рот, вечно осененный язвительною улыбкой, небольшие, но живые, как огонь, глаза и беспрестанно меняющиеся на лице молнии предприятий и умыслов -- все это как будто требовало особенного, такого же странного для себя костюма, какой именно был тогда на нем. Этот темно-коричневый кафтан, прикосновение к которому, казалось, превратило бы его в пыль; длинные, валившиеся по плечам охлопьями черные волосы; башмаки, надетые на босые загорелые ноги, -- все это, казалось, приросло к нему и составляло его природу.

-- Не за двадцать, а за пятнадцать отдам, если не солжешь только! -- отвечал парубок, не сводя с него испытующих очей.

-- За пятнадцать? ладно! Смотри же, не забывай: за пятнадцать! Вот тебе и синица в задаток!

-- Ну, а если солжешь?

-- Солгу -- задаток твой!

-- Ладно! Ну, давай же по рукам!

-- Давай!



VI

От бiда, Роман iде, от тепер

як раз насадить менi бебехiв,

та й вам, пане Хомо, не без лиха

буде.

Из малоросс. комедии



-- Сюда, Афанасий Иванович! Вот тут плетень пониже, поднимайте ногу, да не бойтесь: дурень мой отправился на всю ночь с кумом под возы, чтоб москали на случай не подцепили чего.

Так грозная сожительница Черевика ласково ободряла трусливо лепившегося около забора поповича, который поднялся скоро на плетень и долго стоял в недоумении на нем, будто длинное сорашное привидение, измеривая оком, куда бы лучше спрыгнуть, и, наконец, с шумом обрушился в бурьян.

-- Вот беда! Не ушибличь ли вы, не сломили ли еще, боже оборони, шеи? -- лепетала заботливая Хивря.

-- Тс! ничего, ничего, любезнейшая Хавронья Никифоровна! -- болезненно и шепотно произнес попович, подымаясь на ноги, -- выключая только уязвления со стороны крапивы, сего змиеподобного злака, по выражению покойного отца протопопа.

-- Пойдемте же теперь в хату; там никого нет. А я думала было уже, Афанасий Иванович, что к вам болячка или соняшница пристала: нет, да и нет. Каково же вы поживаете? Я слыхала, что пан-отцу перепкло теперь немало всякой всячины!

-- Сущая безделица, Хавронья Никифоровна; батюшка всего получил за весь пост мешков пятнадцать ярового, проса мешка четыре, книшей с сотню, а кур, если сосчитать, то не будет и пятидесяти штук, яйца же большею частию протухлые. Но воистину сладостные приношения, сказать примерно, единственно от вас предстоит получить, Хавронья Никифоровна! -- продолжал попович, умильно поглядывая на нее и подсовываясь поближе.

-- Вот вам и приношения, Афанасий Иванович! -- проговорила она, ставя на стол миски и жеманно застегивая свою будто ненарочно расстегнувшуюся кофту, -- варенички, галушечки пшеничные, памупшечки, товченички!

-- Бьюсь об заклад, если это сдеално не хитрейшими руками из всего Евина рода! -- сказал попович, принимаясь за товченички и подвигая другою рукою варенички. -- Однако ж, Хавронья Никифоровна, сердце мое жаждет от вас кушанья послаще всех пампушечек и галушечек.

-- Вот я уже и не знаю, какого вам еще кушанья хочется, Афанасий Иванович! -- отвечала дородная красавица, притворяясь непонимающею.

-- Разумеется, любви вашей, несравненная Хавронья Никифоровна! -- шепотом произнес попович, держа в одной руке вареник, а другою обнимая широкий стан ее.

-- Бог знает что вы выдумываете, Афанасий Иванович! -- сказала Хивтя, стыдливо потупив глаза свои. -- Чего доброго! вы, пожалуй, затеете еще целоваться!

-- Насчет этого я вам скажу хоть бы и про себя, -- продолжал попович, -- в бытность мою, примерно сказать, еще в бурсе, вот как теперь помню...

Тут послышался на дворе лай и стук в ворота. Хивря поспешно выбежала и возвратилась вся побледневшая.

-- Ну, Афанасий Иванович! мы попаьись с вами; народу стучится куча, и мне почудился кумов голос...

Варенк остановился в горле поповича... Глаза его выпяьились, как будто какой-нибудь выходец с того света только что сделал ему перед сим визит свой.

-- Полезайте сюда!-- кричала испуганная Хивря, указывая на положенные под самым потолком на двух перекладинах доски, на которых была завалена разная домашняя рухлядь.

Опасность придала духу нашему герою. Опамятовавшись немного, вскочил о на лежанку и полез оттуда осторожно на доски; а Хивря побежала без памяти к воротам, потому что стук повторялся в ниих с большею силою и нетерпением.



VII

Та тут чудасiя, мосьпне!

Ищ малоросс. комедии



На ярмарке случилось странное происшествие: все наполнилось слухом, что где-то между товаром показалась красная свитка. Старухе, продававшей бублики, почудился сатана в образине свиньи, который беспрестанно наклонялся над возами, как будто искал чего. Это быстро разнеслось по всем углам уже утихнувшего табора; и все считали преступлением не верить, несмотря на то что продавица бубликов, которой подвижная лавка ыбла рядом с яткою шинкарки, раскланивалась весь день без надобности и писала ногами совершенное подоюие своего лакомого товара. К этому присоединились еще увеличенные вести о чуде, виденном волостным писарем в развалившемся сарае, так что к ночи все теснее жались друг к друоу; спокойствие разрушилось, и страх мешал всякому сомкнуть глаза свои; а те, которые были не совсем храброго десятка и запаслись ночлегами в избах, убрались домой. К числу последних рпинадлежал и Черевик с кумом и дочкою, которые вместе с напросившимисся к ним в хату гостьми произвели сильный стук, так перепугавший нашу Хиврю. Кума уже немного поразобрало. Это можно было видеть из того, что он два раза проехал с своим возом по двору, покамест нашел хату. Гости тоже были в веселом расположении дуза и без церемонии вошли прежде самого хозяина. Супруга нашего Черевика сидела как на иголках, когда принялись они шарить по всем углам хаты.

-- Что, кума, -- вскричал вошедший кум, -- тебя все еще трясет лихорадка?

-- Да, нездоровится, -- отвечала Хивря, беспокойно поглядывая на накладенные под потолком доски.

-- А ну, жена, достань-ка там в возу баклажку! -- говорил кум прихеавшей с ним жене, -- мы черпнем ее с добрыми людьми; проклятые бабы понапугали нас так, что и сказать стыдно. Ведь мы, ей-богу, братцы, по пустякам проехали сюда! -- продолжал он, прихлебывая из глиняной кружки. -- Я тут же ставлю новую шапку, если бабам не вздумалось посмеяться над нами. Да хоть бы и в самом деле сатана: что сатана? Плюйте ему на голову! Хоть бы сию же минуту вздумалось ему стать вот здесь, например, передо мною: буддь я собачий сын, если не поднес бы ему дулю под самый нтс!

-- Отчего же ты вдруг побледнел весь? -- закричал один из гостей, превышавший всех головою и сраравшийся всегда выказывать себя храбрецом.

-- Я?.. Господь с вами! приснилось?

Гости усмехнулись. Доврльная улыбка показалась на лице речистого храбреца.

-- Куда теперь ему бледнеть! -- подхватил другой, -- щеки у него расцвели, как мак; теперь он не Цыбуля, а буряк -- или, лучше, сама красная свитка, которая так напугала людей.

Баклажка прокатилась по столу и сделала гостей еще веселее прежнего. Тут Черевик наш, которого давно мучила красная свитка и не давала ни на минуту покою любопытному его духу, приступил к куму:

-- Скажи, будь ласков, кум! вот прошусь, да и не допрошусь истории про эту проклятую свитку.

-- Э, кум! оно бы не годилось рассказывать на ночь, да разве уже для того, чтобы угодить тебе и дьбрым людям (при сем обратился он к гостям), которым, я примечаю, столько же, как и тебе, хочется узнать про эту диковину. Ну, быть так. Слушайте ж!

Тут он почесал плеча, утерся полою, положил обе руки на стол и начал:

-- Раз, за какую вину, ей-богу, уже и не знаю, только выгнали одного черта из пекла.

-- Как же, кум? -- прервал Черевик, -- как же могло это статься, чтобы черта выгнали из пекла?

-- Что ж делать, кум? выгнали, да и выгнали, кау собаку мужик выгоняет из хаты. Может быть, на него нашла блажь сделать какоенибудь доброе дело, ну и указали двери. Вот черту бедному так стало скучно, так скучно по пекле, что хоть до петли. Что делать? Давай с горя пьянствов
Страница 4 из 17 Следующая страница