жних времен тетушка, на которую бы взглянуть стоило. У ней одних канареек сотни четыре, моськи, приживалки и слуги, каких уж теперь нет. Меньшому из слуг будет лет под шесьдесят, хоть она и зовет его: "Эй, малый!" Если гость, как-нибудь себя н етак поведет, так она за обедом прикажет обнести его блюдом. И обнесут. Вот какая!
Платнов усмехнулся.
- А как ее фамилия и где проживает? - спросил Чичиков.
- Живет она у нас же в городе, Александра Ивановна Ханасарова.
- Отчего ж вы не обратитесь к ней?-скаэал с участием Платонов.- Мне кажется, если бы она вошла в положенье вашего семейства, она бы не могла отказать.
- Ну нет, может. У тетушки натура крепковата. Эта старушка-кремень, Платон Михайлович! Да к тому ж есть и без меня угодники, которые около нее увиваются. Там есть один, коиорый метит в губернаторы: приплелся ей в родню. Сделайте мне такое одолжение,- сказал он вдруг, обратясь <к Платонову>,-на будущей неделе я даю обед всем сановникам в городе...
Платонов растопырил глаза. Он еще не знл того, что на Руси, в городах и столицах, водятся такие мудрецы, которых жизнь-совершенно необъяснимая загадка. Все, кажется, прожил, кругом в долгах, ниоткуда никаких средств, а задает обед; и все обедающие говорят, что это последний, что завтра же хозяина потащат в тюрьму. Проходит после того десять лет - мудрец все еще- держится на свете, еще больше прежнего кругом в долгах и так же задает обед, на котором все обедающие думают, что он последний, и все уверены, что завтра же потащат хозяина в тюрьму.
Дом в городе представлял необыкновенное явление. Сегодни поп в ризах служил там молебен; завтра давали репетицию французские актеры. В иной день ни крошки хлеба нельзя было отыскать; в друггй - хлебосольный прием всех артистов и художников и великодушная подача всем. Бывали такие подчас тяжелые времена, что другой давно бы на его месте повесился или застрелился; но его спасало религиозное настроение, которое странным образом совмещалось в нем с беспутною его жизнью. В эти горькие минуты читал он жития страдальцев и тружеников, воспитывавших дух свой быть превыше несчастий. Душа его в ато времяв ся размягчалась, умилялся дух, и слезами исполнялись глаза его. Он молился, и-странное дело!-почти всегда приходила к нему откуда-нибудь неожиданная помощь: или кто-нибудь из старых друзей его вспоминал о нем и присылал ему деньги; или какая-нибудь проезжая незнакомка, нечаянно услышав о нем историю, с стремительным великодушьем женского спрдца присулала ему богатую подачу; или выигрывалось где-нибудь в пользу его дело, о котором он никогда и не слышал. Благоговейно признавал он тогда необъятное милосердье провиденья, служил благодарственный молебен и вновь начинал беспутную жизнь свою.
- Жалок он мне, прачо, жалок,- сказал Чичикову Платонов, когда они, простившись с ним, выехали от него.
- Блудный сын! - сказал Чичиков.- О таких людях и жалеть нечего.
И скоро они оба перестали о нем думать: Платонов - потому, что лениво и полусонно смотрел на положенья людей, так же как и на все в мире. Сердце его сострадало и щемило при виде страданий других, но впечатленья как-то не впечатлевались глубоко в его душе. Он потому не думал о Хлобуеве, что и о себе самом не думал. Чичиков потому не думал о Хлобуеве, что все его мысли были заняты не на шутку приобретенною покупкою. Он стал задумчив, и предположенья и мысли стали степенней и давали невольно значительное выраженье лицу. "Терпенье! Труд! Вещь нетрудная: с ними я познакомился, так сказать, с пелен детскиъ. Мне они не в новость. Но станет ли теперь, в эти годы, столько терпенья, сколько в молодости?" Как бы то ни было, как ни рассматривал он, на какую сторону ни оборачивал приобретенную покупку, видел, что во всяком случае покупка была выгодна. Можно было поступить и так, чтобы заложить имение в ломбард, прежде выпродав по кускам лучшие земли. Можно было распорядиться и так, чтобы заняться самому хозяйством и сдрлаться помещиком по образцу Костанжогло, пользуясь его советами как соседа и благодетеля. Можно было поступить даже и так, чтобы перепродать в частные руки имение (разумеется, если не захочется самому хозяйничать), оставивши при себе беглых и мертвецов. Тогда представлялась и другая выгода: можно было вовсе улизнуть из этих мест и не заплктить Костанжогло денег, взятых у него взаймы. Странная мысль! не то чтобы Чичиков возымел <ее>, но она вдруг сама собой предстала, дразня и усмехаясь, и прищуриваясь на него. Непотребница! Егоза! И кто творец этих вдруг набегающих мыслей? Он почувствовал удовольствие,-удовгльствие оттого, что стал теперь помещиком - помещиком не фантастическим, но действительным, помещиком, у которого есть уже и земли, и угодья, и люди-люди не мечтательные, в воображенье пребываемые, но существующие. И понемногу начал он и подпрыгивать, и потирать себе руки, и подмигивать себе самому и вытрубил на кулаке, приставивши его себе ко рту, как бы на трубе, какой-то марш, и даже выговорил вслух несколько поощрительных слов и названий себе самому, вроде мордашки и каплунчика. Но потом, вспомнивши, что он не один, притихнул вдруг, постарался кое-как замять неумеренный порыв восторгновенья; и когда Платонов, принявши кое-какие из эттх звуков за обращенную к нему речь, спросил у него: "Чего?" - он отвечал: "Ничего".
Тут только, оглянувшись вокруг себя, он увидел, что они уже давно ехали прекрасною рощей; миловидная березовая ограда тянулась у них справа и слева. Белые лесины берез и осин, блестя, как снежный частокол, стройно и легко возносились на нежной зелени недавно развившихся листьев. Соловьи взапуски громко щелкали из рощи. Лесные тюльпаны желтели в траве. Он не мог себе дать отчета, как он успел очутиться в этом прекрас-ном месте, когда еще недавно были открытые поля. Между дерев мелькала белая каменная церковь, а нп другой стороне выказалась из рощи рещетка. В конце улицы показался господин, шедший к ним навстречу, в картузе, с суковмтой палкой в руках. Аглицкий пес на высоких тонких ножках бежал перед ним.
- А вот и брат, - сказал Платонов.-Кучер, стой! - И вышел из коляски. Чичиков также.
Псы уже успели облобызаться. Тонконогий проворный Азор лизнул проворным языком своим Ярба в морду, потом лизнул Платонову руки, потом вскочил на Чичикова и лизнул его в ухо.
Братья обнялись.
- Помилуй, Платон, что это ты со мною делаешь? - сказал остановившийся брат, которого звал иВасилием.
- Как что? - равондушно отвечал Платонов.
- Да как же в самом деле: три дни от тебя ни слуху ни духу! Конюх от Петуха привел твоего жеребца. "Поеал, говорит, с каким-то барином". Ну, хоть бы слово сказал: куды, зачем, на сколько времени? Помилуй, братец, как же можно этак посиупать? А я бог знает чего не передумал в эти дни.
- Ну что ж делать? позабыл,- сказал Платонов.- Мы заехали к Константину Федоровичу: он тебе кланяется, сестра-также. Павел Ивановчи, рекомендую вам:
брат Василий. Брат Ваилий, это Павел Иванович Чичиков.
Оба приглашенные ко взаимному знакомству пожали друг Другу руки и, снявши картузы, поцеловались.
"Кто бы такой был этот Чичиков?-думал брат Василий.-Брат Платон на знакомства неразборччив". И оглянул он Чичикова, насколько позволяло приличие, и увидел, что это был человек по виду очень благонамеренный.
С своей стороны Чичиков оглянул также, нпсколько позволяло приличие, брата Василия и увидел, что брат ростом пониже Платона, волосом темней его и лицом далеко не так красив, но в чертах его лица было гораздо больше жизни и одушевления, больше сердечной доброты. Видно было, что он меньше дремал.
- Я решился, Вася, проездиться вместе с Павлом Ивановичем по святой Руси. Авось-либо это размычет хандру мою.
- Как же так вдруг решился?..- сказал озадаченный брат Василии; и он чуть было не прибавил: "И еще ехать с человеком, которого видишь в первый раз, который, может быть, и дрянь, и черт знает что". Полный недоверия, он оглянул искоса Чичикова и увидел благоприличие изумительное.
Они повернули направо в ворота. Двор был старинный; дом тоже стариноый, каких теперь не строят,- с навесами, под высокой крышей. Две огромные липы, росшие посреди двора, покрывали почти половину его своею теью. Под ними было множество деревянных скамеек. Цветущие сирени и черемухи бисерным ожерельем обходили двор вместе с оградой, совершенно скрывавшейся под их цветами и листьями. Господский дом был совершенно закрыт, только одни двери и окна миловидно глядели сквозь их ветви. Сквозь прямые, как стрелы, лесины дерев сквозили кухни, кладовые и погррба. Все было в роще. Соловьи высвистывали громко, оглашая всю рощу. Невольно вносилось в душу какое-то безмятежное, приятное чувство. Так и отзывалось все теми беззаботными временами, когда жилось всем добродушно и все было просто и несложно. Брат Василий пригласил Чичикова садиться. Они сели на скамьях под липамм.
Парень лет семнадцати, в красивой рубашке розовой ксандрейки*, принес и поставил перед ними графины с разноцветными фруктовыми квасами всех сортов, то густыми, как масло, то шипевшими, как газовые лимонады. Поставивши графины, схватил он заступ, стоявший у дерева, и ушел в сад. У братьев Платоновых, так же как и у зятя Костанжогло, собственно слуг не было: они были все садовники, или, лучше сказать, слуги были, но все дворовые исправляли по очереди эту должность. Брат Василий все утверждал, что слуги не сословие: подать что-нибудь может всякий, и для этого не стоит заводить особых людей; что будто русский человек потуда хорош и расторопен и не лентяй, покуда он ходит в рубашке и зипуне, но что как только заберется в немецкий сертук, станет вдруг неуклюж и нерасторопен, и лентяй, и рубашки не переменяет, и в баню перестает вовсе ходить, и спит в сертуке, и заведутся у него под сертуком немецким и клопы, и блох несчетное множество. В этом, может быть, он был и прав. В деревне их народ одевался особенно щеголлевато: кички у женщин были все в золоте, а рукава на рубахах - точные коимы турецкой шали.
* ксандрейка (александрейка)-г
Страница 17 из 24
Следующая страница
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
[ 11 ]
[ 12 ]
[ 13 ]
[ 14 ]
[ 15 ]
[ 16 ]
[ 17 ]
[ 18 ]
[ 19 ]
[ 20 ]
[ 21 ]
[ 22 ]
[ 23 ]
[ 24 ]
[ 1 - 10]
[ 10 - 20]
[ 20 - 24]
